• Приглашаем посетить наш сайт
    Прутков (prutkov.lit-info.ru)
  • Материалы к биографии Н. Гумилёва. Вера Лукницкая
    Страница 2

    Страница: 1 2 3 4 5

    Об этой строфе Лукницкий пишет в дневнике:

    «Башня (Турецкая) в Царском Селе — искусственные руины. АА и Николай Степанович там встречались наверху (30 ноября 1926, г. Царское Село. АА.)».

    Они посещали вечера в ратуше, были на гастролях Айседоры Дункан, были на студенческом вечере в Артиллерийском собрании, участвовали в благотворительном спектакле, были на нескольких спиритических сеансах, хотя и относились к ним весьма иронически.

    С осени родители одноклассника Гумилёва — Дмитрия Коковцева, писавшего стихи, — стали устраивать литературные «воскресенья» в своем доме на Магазейной улице. На вечерах бывали И. Ф. Анненский, поскольку хозяин дома А. Д. Коковцев был учителем в гимназии, еще гимназические учителя — Е. М. и А. А. Мухины, В. Е. Максимов-Евгеньев (литературовед, специалист по Некрасову), М. О. Меньшиков (публицист-нововременец), М. И. Туган-Барановский (историк-экономист, представитель «легального марксизма»), В. В. Ковалева (дочь Буренина), К. Случевский (поэт), Л. И. Микулич (псевдоним писательницы Веселитской), Д. Савицкий (поэт), В. И. Кривич (сын И. Ф. Анненского) и другие писатели, поэты, литературоведы. Гумилёв бывал на этих «воскресеньях», несколько раз выступал с чтением своих стихов и выдерживал яростные нападки, даже издевательства некоторых из присутствующих. Особенно его критиковал молодой хозяин дома вместе со своим другом М. Загуляевым, не принимавшие декадентства.

    Гумилёва возмущало непонимание, даже озлобление царскоселов. Он, хорошо изучив русских модернистов, уже ушел далеко вперед в своих вкусах и ощущениях от большинства царскосельских рутинеров. А И. Ф. Анненский был для него, гимназиста, тогда еще недостижим.

    Позже, в письме Брюсову из Царского Села 8 мая 1906 г. Гумилёв пишет: «Уже год, как мне не удается ни с кем поговорить так, как мне хотелось бы...»

    Подруга Гумилёва и Ахматовой В. С. Срезневская сказала, что Гумилёв поэт раздумий и предчувствий. Хочется добавить — и предвидения.

    За полвека он почувствовал новую звезду: «... в созвездьи Змия загорелась новая звезда».

    «Вечерняя Москва» № 39
    16.02.1970. Понедельник, стр. 1

    Новую звезду пятой величины обнаружили в созвездии Змеи 14 февраля японские астрономы обсерватории Курасики в префектуре Окаяма (Западная Япония).

    Поэт постиг суть континента «исполинской висящего грушей», предвидел и его будущее. И когда, разодранные на части цивилизованнейшими государствами, корчились в судорогах мук и гнева народы Африки, поэт вбирал в себя их боль, их протест.

    Предчувствовал он и смерть свою: «...Только он один не спит,/Все он занят отливаньем пули,/Что меня с землею разлучит». И еще: «И умру я не на постели при нотариусе и враче...»

    Но мог ли поэт предвидеть чудо? Мог ли предвидеть, что его город детства — Царское Село — обретет свое истинное имя и будет городом Пушкина.

    Когда устанавливали памятник Пушкину в Царском Селе, Гумилёву было тринадцать лет. Но он давно «внутри» был с Пушкиным. «Пушкин-совершенство». Он жил тогда в Петербурге, учился в начальной гимназии и упорно занимался поэзией. В середине мая, как обычно, семья уезжала в Поповку. В этот раз Гумилёв уговорил родителей отложить отъезд, чтобы 29 мая 1899 г. поехать на торжественное открытие памятника. Повез его отец. Мальчик слушал благоговейно блистательную речь директора Классической гимназии И. Ф. Анненского, своего будущего учителя, наставника и друга.

    Изгнанный из Березок летом 1903 г., первое, что Гумилёв делает по приезде в Царское Село, — мчится к бронзовому гению...

    Из дневника Лукницкого
    18.02.1925.

    Преподаватель гимназии Мухин: «На выпускных экзаменах на вопрос: «Чем замечательна поэзия Пушкина?» Гумилёв невозмутимо ответил: «Кристальностью». Чтобы понять силу этого ответа, надо вспомнить, что мы, учителя, были совершенно чужды новой литературе, декадентству и т. д. Этот ответ ударил нас, как обухом но голове. Мы громко расхохотались! Теперь-то нам понятны такие термины, как верно определяет это слово поэзию Пушкина, но тогда!..»

    В Павловске, на концерте, Гумилёв познакомился с братом Анны Горенко — Андреем. С этого момента началась их крепкая дружба. Андрея он считал единственным чутким, культурным, превосходно классически образованным человеком на фоне всей царскосельской молодежи — грубой, невежественной и снобистской. Андрей Андреевич владел латынью, был прекрасным знатоком античной поэзии и при этом отлично воспринимал стихи модернистов. Он был одним из немногих слушателей стихов Гумилёва и часто обсуждал с ним не только их, но всю современную поэзию, публиковавшуюся в журналах «Весы» и «Скорпион», которые регулярно покупал и читал Гумилёв.

    С начала 1905 г., правда, вместе с Дмитрием Коковцевым, Гумилёв стал, наконец, бывать в доме у Горенко. Но в августе Анна вместе с семьей переехала в Евпаторию.

    «Путь конквистадоров».

    В ноябре В. Я. Брюсов опубликовал в журнале «Весы» рецензию на этот сборник. Рецензия строгая и логичная, о подражаниях декадентским заповедям. Тем не менее, было в рецензии и поощрение поэта. Всего две фразы: «Но в книге есть и несколько прекрасных стихов, действительно удачных образов. Предположим, что она «путь» нового конквистадора и что его победы и завоевания впереди». Эти фразы сделали свое дело: родился поэт — Гумилёв. Родился не потому, что появился сборник. («Поэтов одного сборника» много во все времена появлялось). А потому, что был замечен мастером русского модернизма. Все дальнейшее развитие поэта шло в тесной связи с Брюсовым: вначале под влиянием мэтра, в единодушии, а потом — в несогласии, в разъединении с ним.

    Гумилёв ни разу не переиздал первую свою книгу. Он начал свой поэтический «счет для всех» книгой «Романтические цветы», изданной в Париже в 1908 г. Как и должно было быть у талантливого поэта, стихи Гумилёва становились от книги к книге совершеннее. Позже, когда в 1912 г. выйдет четвертая книга «Чужое небо», поэт «напомнит» читателю, что «Чужое небо» — это третья книга стихов. Но это ведь читателю! Раз он напомнил это, значит сам не забыл.

    Из дневника Лукницкого
    22.01.1926.

    Заговорили об Анненском, о трагедиях его, в которых АА нашла сходство с «Путем конквистадоров». Не в «которых», впрочем, а в одной — «Царе Иксионе», Потому что мотивы Лаодамии и «Мепаниппы» были Николаю Степановичу чужды. А Иксион — человек, который становится богом — конечно, задержал на себе внимание Николая Степановича. Это так в духе Нищие, которым Николай Степанович в ту пору увлекался. АА сделала заключение, что поэмы «Пути конквистадоров» сделаны как-то по типу античных трагедий, но из них вынуто действие. И АА заговорила о том, что в поэмах «Пути конквистадоров» нет действия не из-за неопытности Николая Степановича и неумения вложить его в стихи, а совершенно сознательно.

    Вычеркнул ли поэт «Путь конквистадоров» из своего поэтического credo? Об этом могут спорить или не спорить литературоведы.

    Мы прочли на четвертой книге стихов, что она — третья... На экземпляре книги, подаренной Вере Мелентьевне Гадзятской, надпись:

    Этот «Путь конквистадоров»,
    Скопище стихов нестройных,
    Недостоин Ваших взоров,
    Слишком светлых и спокойных.

    Эта надпись на «Пути конквистадоров» сделана (по сообщению М. Л. Лозинского) около 1915 г.

    И дарственная надпись Анненского Гумилёву на «Тихих песнях» для оценки ранних стихов Гумилёва имеет исключительно важное значение. Он написал молодому поэту:

    Меж нами сумрак жизни длинной,
    Но этот сумрак не корю
    И мой закат холодно-дынный
    С отрадой смотрит на зарю.

    После выхода книги Гумилёв стал общаться с И. Ф. Анненским. Впрочем, из-за разницы лет и положений — гимназист и директор гимназии — вначале все же довольно отдаленно. Скорее так: начал бывать у Иннокентия Федоровича. Сделал надпись Анненскому на «Пути конквистадоров»:

    Тому, кто был влюблен, как Иксион,
    Не в наши радости земные,
                а в другие,
    Кто создал Тихих Песен
                
    Творцу Лаодамии
                от автора.

    Один экземпляр Гумилёв отправил в Евпаторию другу Андрею. Его сестре книги не послал, хотя уже говорилось -многие стихи в ней посвящены Анне, почти все обращены к ней и в нескольких дан ее образ:

    Кто объяснит нам, почему
    У той жены всегда печальной
    Глаза являют полутьму,
    Хотя и кроют отблеск дальний?
    Зачем высокое чело
    Дрожит морщинами сомненья
    И меж бровями залегло
    Веков тяжелое томленье?..

    В начале 1906 г. Гумилёв получил письмо от В. Я. Брюсова с приглашением сотрудничать в журнале «Весы». Началась интенсивная переписка. В течение нескольких лет он написал Валерию Яковлевичу семь десятков писем: из Царского Села, из Парижа, из Петербурга, из Слепнева, из путешествий. Во многих письмах Гумилёв посылал Брюсову стихотворения.

    Тем временем в гимназии близились выпускные экзамены. Поэт, как всегда, мало думал о них и, соответственно, мало готовился. Лишь за несколько дней. Но усваивал все требуемое программой. Результат но оценкам, выставленным в Педагогическом Совете на основании § 74 Правил об испытаниях зрелости: закон божий — 4, русский язык — 4, логика — 5, латинский язык — 3, греческий язык — 3, математика — 3, физика — 3, математическая география — 3, история — 4, география — 4, французский язык — 4.

    В итоге 30 мая 1906 г. Гумилёв получил аттестат зрелости № 544. По окончании гимназии поехал с товарищами в Березки, но быстро вернулся, потому что из Евпатории в Царское Село приехал его друг.

    Из дневника Лукницкого
    20.11.1925.

    Брат АА — Андрей Андреевич в 1906 г. из Евпатории ездил в Царское Село и, вернувшись, сообщил ей, что Николай Степанович читал ему стихотворение «И на карту поставил свой крест». Это, следовательно, одно из самых ранних известных стихотворений после «Пути конквистадоров».

    Вскоре Гумилёв надолго уехал в Париж... В письме Брюсову из Царского Села 15 мая 1906 г.: «Летом я собираюсь ехать за границу и пробыть там лет пять».

    Поселился сначала на Bd St. Germain, а потом на 25, Rue de la Gaite. Поступил в Сорбонну.

    Регулярно получал от матери по 100 рублей в месяц, и хотя укладываться в скромный бюджет было трудно, иногда сам посылал ей немного денег. Гумилёв очень любил свою мать. Срезневская всегда говорила, что «Гумилёв был нежным и любящим сыном, любимцем своей умной и властной матери». И у Мочаловой записаны слова Гумилёва: «Возлюбленная будет и другая, но мать — одна».

    В Париже Гумилёв увлекся старинными французскими хрониками и рыцарскими романами, ненадолго заинтересовался оккультизмом.

    В письме Брюсову из Парижа II ноября 1906 г.: «Когда я уезжал из России, я думал заняться оккультизмом. Теперь я вижу, что оригинально задуманный галстук или удачно написанное стихотворение может дать душе тот же трепет, как и вызыванье мертвецов, о котором так некрасноречиво трактует Элифас Леви».

    «Царица Содома», названное позже «Маскарадом» и отобранное Брюсовым для публикации в журнале «Весы» летом 1907 г. Увлечение было незначительным, хотя и не осталось незамеченным Ахматовой. Она подтрунивала над ним, как, впрочем, позже и над другими его романами. М. М. Тумповская — подруга Гумилёва — рассказала, что «Ахматова, разойдясь с Гумилёвым, ворчала на его новые романы только тогда, когда он плохо выбирал».

    Из дневника Лукницкого
    24.04.1925.

    Когда Николай Степанович получил в Париже в 1906 г. от АА письмо, он в ответе своем написал, что он «так обрадовался, что сразу два романа бросил».

    АА смеется: «А третий? С Орвиц — Занетти? Роман, кажется, как раз на это время приходится».

    А стихотворение Гумилёв не хотел печатать из-за явной его подражательности стихотворению Брюсова «Близ медлительного Нила». Зато пьесу, которую он написал примерно в то же время, - «Шут короля Батиньоля» -мечтал поставить в театре Вашкевича. Примчался в Севастополь, чтобы прочесть ее Анне... «Сжег, потому что я не захотела ее слушать на даче Шмидта» (Ахматова).

    писал Гумилёву: «Прочитал 1 акт «Шута короля Батиньоля» и Ваш рассказ «Лесной дьявол». И то и другое мне очень понравилось».

    Из воспоминаний Срезневской

    «Конечно, оба они (Гумилёв и Ахматова — В. Л.) были слишком свободными и большими людьми для пары воркующих «сизых голубков» ...Их отношения скорее были тайным единоборством -с ее стороны для самоутверждения как свободной женщины, с его стороны -желанием не поддаться никаким колдовским чарам и остаться самим собой, независимым и властным... увы, без власти над этой вечно ускользающей от него многообразной и не подчиняющейся никому женщиной.

    И еще: не признак ли это мужского характера -совмещать в себе много крайностей, иногда совершенно полярных, и все же над ними иметь какое-то свое глубокое чувство единого, самого заветного, самого нужного — одного?»

    В Париже Гумилёв искал литературные знакомства.

    «Вы были так добры, что сами предложили свести с Вашими парижскими знакомыми. Это будет для меня великим счастьем, так как я оказался несчастлив в моих здешних знакомствах...»

    Необходимость общения с творческими людьми привела его в русский клуб художников, на выставку русского искусства С. П. Дягилева. Гумилёв познакомился с М. Фармаковским и А. Божеряновым. Тут же возникла идея создания художественно-литературного журнала.

    Отказавшись по просьбе Брюсова от сотрудничества в газете «Столичное утро» и в журнале «Золотое руно», Гумилёв вместе с Фармаковским и Божеряновым занялся подготовкой к изданию журнала. Был этим так увлечен, что пригласил Божерянова некоторое время пожить у него. Туда же приходили привлеченные к этой работе энтузиасты: скульпторы Курбатов, Николаус, художники Данишевский, Николадзе.

    Первый номер «Сириуса», двухнедельного журнала искусства и литературы, вышел в первой половине января 1907 г. Второй и третий — соответственно — через каждые две недели. Автором и стихов и прозы в журнале был в основном сам Гумилёв. Во всех трех номерах поместил свои произведения: стихотворение «Франция» в № 1 под псевдонимом Анатолий Грант; очерк «Вверх по Нилу», подписанный также Анатолием Грантом, и стихотворение «Неоромантическая сказка» под псевдонимом «К-о» — в № 3. Во всех трех номерах поместил повесть «Гибели обреченные» под псевдонимом «К...». Обращение от редакции также сделано Гумилёвым.

    Дальше все кончилось. Не было денег, не было русских авторов. «Сириус» прекратил существование.

    на его письмо. Продолжал искать и развивать литературные общения.

    Из письма Брюсову 28.09.1907 г.: «Теперь я в русской литературе, как в лесу: получаю только одни «Весы», да и то с большим запозданием через мою семью. Поэтому я был бы более чем в восторге, если бы «Весы» могли отправлять мне в счет будущего гонорара (как с них, так и со «Столичного утра») самые крупные новинки, напр. «Цветник Ор», Эме Лебеф и т. п.»

    Еще — из одного письма Брюсову 27.10.1907 г.: «Я слышал, что в Петербурге начинается новый журнал «Луч» при участии Блока и Сологуба. Если это что-нибудь интересное, то, пожалуйста, когда будете писать мне, напишите его адрес, я бы, может быть, подписался».

    В начале мая Гумилёв отправился в Россию, чтобы отбывать воинскую повинность. По дороге он заехал в Киев повидаться с А. Горенко. Она жила теперь и училась там. В Киеве получил приглашение и согласился сотрудничать в журнале «В мире искусств», и по возвращении в Париж, усиленно занявшись прозой, написал три новеллы под названием «Радости земной любви», посвященные А. Горенко.

    Из Киева Гумилёв приехал в Москву специально к Брюсову. Торжественно нанес визит своему учителю в редакции «Скорпиона». Ненадолго заехал в Березки к родственникам (Гумилёвское имение было продано в 1906 г.), оттуда -в Царское село для прохождения военной медицинской комиссии.

    Снова отправился в Севастополь. Там, на даче Шмидта, Горенки проводили лето. Гумилёв посоветовал Андрею поехать учиться в Париж, убедив, что денег, которыми тот может располагать, будет вполне достаточно для жизни за границей.

    «Олег» вышел из Одессы через Константинополь в Марсель.

    Первое путешествие морем поразило поэта чрезвычайно. Под глубоким впечатлением писал он с дороги письма со стихами. А, может быть, это было не только ощущение моря? Может быть, это совпало с очередным отказом Анны?..

    20 июля приехал в Париж и поселился на 1, Rue Bara Вскоре в мастерской художника С. Гуревича познакомился с Е. Н. Дмитриевой. Но сколь-нибудь существенной роли в изменении настроя поэта это знакомство не сыграло. Иначе как было бы объяснить то, что случилось вскоре, когда Гумилёв поехал в Нормандию, к морю, топиться и послал А. Горенко свою фотографию со строфой из Бодлера? В Трувиле вместо трагического происшествия случилось трагикомическое. На пустынном берегу он был арестован провинциальным блюстителем en etat de vagabondage! (т. е., как бродяга). Возвратился неутонувший и невредимый в Париж.

    Коллеги Гумилёва по «Сириусу» попытались втянуть его в круг своих друзей. Гумилёв стал бывать у художницы Е. С. Кругликовой. Продолжал встречаться с поэтом Н. Деникером — племянником Анненского, отец которого — известный этнограф и антрополог — работал в библиотеке музея Jardin des Plantes. Нанес, по рекомендации Брюсова, визит Рене Гилю. Французский поэт ему «понравился без всяких оговорок», и они подружились.

    Вскоре, следуя совету друга, приехал Андрей Горенко, остановился, естественно, у Гумилёва. Рассказы о России, о юге, о сестре. Снова взлет надежды, возможность еще раз увидеть Анну... Это подняло настроение Гумилёва и, уже в октябре, оставив Андрея на попечении друзей-художников, он решился сделать еще одну попытку. Поехал к ней. И опять — отказ.

    Вернулся Гумилёв в Париж, не только не заезжая ни в Петербург, ни в Царское, но вообще скрыв эту поездку от родителей и взяв на нее деньги у ростовщика. И хотя рядом был милый друг, хотя Гумилёв стал встречаться с полюбившимися ему французским приятелями, стал бывать на «пятницах» Гиля, но это были только «пятницы», только дружеские встречи. А он сам? Сам от себя он уйти не мог. Ему было худо. Андрей же и друга не поддержал в трудный момент, и сам упал духом, увидев все сложности заграничной жизни. Так что не случайна и новая попытка самоубийства — отравление. По рассказу А. Толстого, Гумилёв был найден через сутки в Булонском лесу, н глубоком рву старинных укреплений, без сознания. Это подтверждается и словами Ахматовой н дневнике Лукницкого.

    А. Горенко, узнав о попытке самоубийства от брата, прислала Гумилёву великодушную успокоительную телеграмму.

    русской поэзией. Но возвращаться в Царское Село он пока не мог. Он всегда был там «белой вороной». Его больно клевали черные. Настолько больно, что ни Отдельный парк, выглядевший скорее множеством маленьких рощ, разъединенных прудами; ни Александровский -с его не менее живописной природой, где пестрые лужайки оттенялись ясенями и вязами, дубами и кленами, сквозь сочную разно-зеленую листву которых мерцал белыми колоннами Кваренговский дворец; ни аллеи Екатерининского, по-версальски геометрического липового парка, примыкавшего к растреллиевскому дворцу; ни павильоны стиля барокко; ни бронзовые боги и богини, отражавшиеся в голубых водах стянутых в определенные формы прудов и каскадов -не могла вся эта красота Царского Села, впрочем, казенно-отгороженная, изменить ощущения молодого поэта. Был и еще один лик Царского Села — лик уездного городка-обывателя. И даже среди царскосельской интеллигенции, которая пригревалась, дышала, расцветала возле вечно живых представителей русской культуры — Дельвига и Кюхельбекера, Батюшкова и Чаадаева, Лермонтова и Тютчева, Анненского и еще многих просветителей Х1Х века, и, конечно же, Пушкина, — обыватель, пребывавший н состоянии недоверия, подозрительности, особенно в период реакции после 1905 г., занял, увы, значительные духовные территории. И обыватель этот презирал все, что не измерялось его меркой.

    из дневника Лукиицкого
    12.04.1925.

    «Темное время это — царскосельский период, потому что царскоселы -довольно звероподобные люди» ,-говорит АА. И еще: «Николай Степанович совершенно не выносил царскоселов. Конечно, он был такой -гадкий утенок -в глазах царскоселон. Отношение к нему было плохое, потому что он был очень своеобразным, очень отличался от них, а они были на такой степени развития, что совершенно не понимали этого. До возвращения из Парижа -такая непризнанность, такое неблагожелательное отношение к Николаю Степановичу, конечно, это его мучило...»

    АА говорит, что ее отец любил Николая Степановича, когда тот был уже ее мужем, когда они познакомились ближе.» А когда Николай Степанович был гимназистом, папа отрицательно к нему относился по тем же причинам, по которым царскоселы его не любили и относились к нему с опаской -считали его декадентом...»

    «и над Коковцевым тоже издевались товарищи. Но отношение товарищей к Николаю Степановичу и Коковцеву было совершенно» разное: Коковцев был великовозрастным маменькиным сынком, страшным трусом, и товарищи издевались над ним по гимназически -что-нибудь вроде запихивания гнилых яблок в сумку, вот такое... Николая Степановича они боялись и никогда не осмелились бы сделать с ним что-нибудь подобное, как-нибудь задеть его. Наоборот, к нему относились с великим уважением и только за глаза иронизировали над любопытной, непонятной им и вызывавшей их и удивление, и страх, и недоброжелательство «заморской штучкой» — Колей Гумилёвым».

    Есть в архиве еще запись Пунина о Гумилёве: «Я любил его молодость. Дикое дерзкое мужество его первых стихов. Парики, цилиндры, дурная слава, Гумилёв, который теперь так академически чист, так ясен, так прост, когда-то пугал — и не одних царскоселов — жирафами, попугаями, дьяволами, озером Чад, странными рифмами, дикими мыслями, темной и густой кровью своих стихов, еще не знавших тех классических равновесий, в которых так младенчески наивно спит, улыбаясь, молодость. Он пугал... но не потому, что хотел пугать, а от того, что сам был напуган бесконечной игрой воображения в глухие ночи, среди морей, на фрегатах, с Лаперузом, Да Гамой, Колумбом -странный поэт, какие должны в нем тлеть воспоминания, какой вкус на его губах, горький, густой и неисчезающий...»

    А Срезневская отмечала, что и Ахматова «не очень импонировала «добродетельным» обывательницам затхлого и очень дурно и глупо воспитанного Царского Села, имевшего все недостатки близкой столицы, без ее достоинств».

    Боль отказов, согласий и снова отказов А. Горенко приводила Гумилёва в еще большее отчаяние, и не сдерживала ли эта боль его возвращения? Ведь он так скучал по России! Не могло быть и речи ни о каких пяти годах пребывания за границей, о которых он писал Брюсову в 1906 г.

    Из дневника Лукницкого

    АА: «Николай Степанович рассказывал, что в Париже так скучал в 1906 — l908 г., что ездил на другой конец города специально, чтобы прочитать на углах улицы: «Bd Sebastopol» (Севастопольский бульвар) «.

    В сущности, весь парижский период Гумилёва проходил под знаком его любви, влияя на весь душевный строй его, руководя всеми его поступками.

    Из дневника Лукницкого
    14.04.1925.

    написать письмо Николаю Степановичу. Написала и отправила. Это письмо не заключало в себе решительно ничего особенного, а Николай Степанович (так, значит, помнил о ней все время) ответил на это письмо предложением. С этого момента началась переписка. Николай Степанович писал, посылал книги, весной приехал в Киев, а летом в Севастополь. Переписка продолжалась. Николай Степанович продолжал просить руки АА, получал несколько раз согласие, но потом АЛ снова отказывала, что продолжалось до 1908 г., когда, приехав к АА, получил окончательный отказ... АА говорит, что много горя причинила Николаю Степановичу. Считает, что она отчасти виновата в его гибели. Нет, не гибели, АА как-то иначе сказала и надо другое слово, но сейчас не могу его найти, смысл «нравственный».

    АА рассказывает, что на даче Шмидта у нее была свинка и лицо ее было до глаз закрыто, чтоб не видно было страшной опухоли... Николай Степанович просил ее открыть лицо, говорил: «Тогда я Вас разлюблю!» АА открывала лицо, показывала. АА: «Но он не переставал любить!.. Говорил только, что «Вы похожи на Екатерину II».

    Срезневская рассказывала, что Гумилёв не нравился Ахматовой в период их общения в Царском Селе. Но он уже тогда «не любил отступать перед неудачами». И когда Горенки уехали жить на юг, Ахматова часто писала подруге в числе прочего и о предложениях Гумилёва, о своих отказах, о равнодушии к нему.

    «Он не был красив, — говорила о Гумилёве Срезневская, — в этот ранний период был несколько деревянным, очень высокомерным с виду — и очень неуверенным в себе внутри. Он много читал, любил французских символистов, хотя не очень свободно владел французским языком, однако вполне достаточно, чтобы читать, не нуждаясь в переводе. Он был высок ростом, худощав, с очень красивыми руками, несколько длинным бледным лицом, без особых примет, — я бы сказала, не очень заметной, но не лишенной элегантности наружности, — блондин, каких у нас на севере можно часто встретить. Позже, возмужав и пройдя суровую кавалерийскую военную школу, он сделался лихим наездником, обучавшим молодых солдат, храбрым офицером (он имел два Георгия за храбрость), подтянулся и, благодаря своей очень хорошей длинноногой фигуре и широким плечам, был очень приятен и даже интересен, особенно в мундире. А улыбка и несколько насмешливый, но милый и не дерзкий взгляд больших, пристальных, чуть косящих глаз просто мог понравиться и нравился многим и многим. Говорил он чуть нараспев, нетвердо выговаривая «р» и «л», что придавало его говору совсем не безобразное своеобразие, отнюдь не похожее на косноязычие. Мне нравилось, как он читал стихи, он часто бывал у нас, когда я уже была замужем, очень дружил с моим мужем и по, старой памяти и со мной, а мы много и часто просили его читать стихи».

    Как и ко всему, что делал, к своему участию в войне Гумилёв отнесся крайне серьезно. Добившись зачисления «охотником» в армию и выбрав кавалерию, он тут же стал тренироваться, совершенствоваться в стрельбе, езде и фехтовании. Фронт был не за горами — уже в октябрьские дни начались бои.

    — о том говорит и быстрое его продвижение до прапорщика, и два Георгиевских креста — IV и III степеней, которые давались за исключительное мужество. Был в уланском полку, затем в гусарском. По воспоминаниям современников, в дружбе был верен, в бою — отважен, даже безрассудно храбр. Вот, например, что рассказывал А. В. Посажной, бывший тогда штаб-ротмистром, о случае, когда его, прапорщика Гумилёва и штаб-ротмистра Шахназарова обстреляли с другого берега Двины немецкие пулеметчики. Оба штаб-ротмистра спрыгнули в окоп, а Гумилёв же нарочно остался на открытом месте и стал зажигать папиросу, бравируя своим спокойствием. Закурив папиросу, он затем тоже спрыгнул с опасного места в окоп, где командующий эскадроном Шахназаров сильно разнес его за ненужную в подобной обстановке храбрость — стоять без цели на открытом месте под неприятельскими пулями».

    В Собрании сочинений Гумилёва, кроме этого воспоминания, собрано и немало других, говорящих о том, что и в полку он старался не выходить из сферы творчества: писал и читал стихи, рисовал, даже вел споры о поэтике, когда попадался собеседник.

    Уйдя на фронт в 1914 году, Гумилёв, естественно, выбыл из литературной жизни столицы, не мог на нее влиять. В другом, военном мире создавалась и другая поэзия. Стихи, написанные им на фронте, значительно отличаются не только от «Жемчугов», но и от «Чужого неба», — достаточно прочесть хотя бы «Наступление», чтобы увидеть отличие.

    «Цех Поэтов» распался, что еще раз подтвердило: Гумилёв был в нем стержнем, основным звеном. И, конечно же, перестали появляться в «Аполлоне» знаменитые Гумилёвские «Письма о русской поэзии». Зато вместо них Гумилёв стал публиковать в «Биржевых ведомостях» свои «Записки кавалериста», которые появлялись в течение года и привлекали внимание публики. Всего состоялось 12 публикаций, сопровожденных пометкой: «От нашего специального военного корреспондента».

    Эти «Записки...» да еще письма и воспоминания товарищей свидетельствуют о том, что трагичности происходящего Гумилёв не ощущал. Он жаждал героизма — и потому героизм в первую очередь видел. В целом и ситуация в обществе располагала именно к этому. Например, во время краткосрочного отпуска Гумилёва чествовали в «Бродячей собаке» как воина, а затем уже и как поэта, прочитавшего хорошие стихи. Хотя в то же время «Записки кавалериста» — может быть, наиболее трезвая, несмотря на некий все же романтизм, проза о войне, появлявшаяся тогда в газетах.

    «Колчан», в которую поэт включил и то, что было создано им на фронте. Книга посвящена Татиане Викторовне Адамович, с которой поэт познакомился до войны, в январе 1914 года. Это увлечение (даже роман) было спокойным и продолжительным и не завершилось ярко выраженным разрывом, чему способствовало, может быть, приятельство Гумилёва с братом Татианы, поэтом и критиком Г. В. Адамовичем, — в скором будущем соратником по созданию второго «Цеха Поэтов».

    В этом же году Анна Ахматова написала посвященное мужу стихотворение «Колыбельная», в котором есть и ее отношение к войне, и ощущение происходящего как именно горя:

    Было горе, будет горе,
    Горю нет конца.
    Да хранит святой Егорий

    В книге же Гумилёва, вышедшей почти в это же время, читаем:

    И воистину светло и свято
    Дело величавое войны.
    Серафимы, ясны и крылаты,

    Тружеников, медленно идущих
    На полях, омоченных в крови,

    Ныне, Господи, благослови.

    1 2 3 4 5
    Раздел сайта: