Териоки. Море. Закат. 1914 год.
Ниже приводятся все сделанные мною выписки из дневников Веры Алперс, смотрите примечание 28. Записи, касающиеся упоминаний Гумилёва, Мандельштама, Долинова, Бушен прокомментированы выше. Подробно комментировать весь дневник не входило в мои планы, здесь он представлен как любопытный частный документ, своеобразно отображающий исторические события на фоне личных переживаний молодой девушки.
Тетрадь №2
25.06.1912 <понедельник>
В четверг <... — 21.06.1912> <...> мне исполнилось 20 лет.
(Летние записи 1912 г. — увлечение В. Мейерхольдом в Териоках; 7 августа Мейерхольд уехал. Постоянный флирт с С. Прокофьевым.).
В записи от 8.10.1912 упоминается Ольга Николаевна Высотская (смотрите «Неакадемические комментарии-3»).
<...>
Тетрадь №3 (с 15 марта по 8 декабря 1914 года)
21 июня. Суббота.
Мне говорят, что я похожа на поэтессу, что мне очень бы пошло писать стихи. Мне это очень понравилось (хотя это говорила женщина, и притом женщина глупая, но мне это говорил и Мейерхольд). Я стала читать свой дневник, хотела найти в нем стихи в прозе (!), но увы, их почти нет. Если б я писала стихи, то наверно плохие.
Я иногда хорошо говорю — это правда. Только и это случается редко. Я хотела бы влюбиться. Я совсем бы влюбилась в этого немца Теприхсена, да вчера это появление Бориса Степан. все дело испортило. Во-первых, я увидела, что рядом с Захаровым он не выдерживает никакой критики, во-вторых, вчерашняя встреча перенесла меня совершенно в другой мир. (Речь здесь идет о соученике С. Прокофьева по классу А. Н. Есиповой Борисе Степановиче Захарове, 1887 — 1942. — Прим. Степанова; подробнее о нем, а также о дружбе и переписке Веры Алперс и Сергея Прокофьева, смотрите — http://rusfno.boom.ru/st/Pr_Kop01.html)
Какой я все-таки равнодушный холодный человек. Какая-то разочарованная. Жизни во мне нету, вернее, интереса к жизни нет. Безнадежно влюбленная. Что может быть скучнее.
12 ч. ночи. Так тихо день кончился сегодня. Молитвенно тихо.
26 июня. Четверг.
Мне кажется, что я начинаю скучать о Прок<офьеве>. Сегодня я вынула кусочек его рукописи. Мне вспомнился тот день, я почувствовала его прикосновение ко мне. Они были похожи на объятия, эти прикосновения. Я люблю тебя. Почему ты так избегал каких бы то ни было объяснений. Ведь они могли так много выяснить. Ты боялся, что я скажу тебе? Или ты меня просто мучить хочешь? Я не верю, что ты боялся меня огорчить. Ты не такой.
Что мне теперь делать с Кисловодском — я не знаю. Конечно, я там не отдохну, не развлекусь. Иногда мне кажется, что надо выдержать, не надо ездить. Иногда у меня является надежда вылечиться, забыть его, иногда даже мне кажется, что я его вовсе не люблю. Только это неправда. Когда мне это кажется, то я несознательно отношусь. Это так. Затемненье. Я просто баюкаю себя. Но зато когда меня охватывает тоска. О! Тогда я знаю, что я люблю его. Я чувствую это мучительно ясно. Я с большой силой возвращаюсь к оставленным думам, к милому, к ненавистному призраку. Моя душа трепещет как в тисках.
2 июля. Среда.
У меня какое-то странное настроение. Болит голова, как будто холодно немножко, но в то же время мне весело и я никак не могу лечь спать. Ну никак не могу. Мне хочется думать, о чем-то мечтать...
4 июля. Пятница.
Ужасно скверное настроение сейчас у меня. Меня Долинов раздражает. Говорит, и не поймешь, почему он говорит так. Кажется не то он издевается, смеется надо мной, не то серьезно... Противная манера. Точь в точь как Борис. Только у Бориса больше задора, он в тоже время ухаживает, а у Долинова так равнодушно, спокойно. Он меня злит. И злит еще потому, что мне он мог бы понравиться, мне хочется, чтобы он ухаживал за мной. Он и теперь ухаживает, но: или он осторожен со мной, или ему начинает казаться скучным.
7 июля. Понедельник. 1914.
Душно мне сегодня. Дышать нечем. И вчерашним «кабарэ» я недовольна (про «кабарэ» 6 июля смотрите выше: если Гумилёв уже был в Териоках 6 июля, то он мог в театре впервые познакомиться с Верой Алперс, через знакомого ему поэта Михаила Долинова). Недовольна Долиновым. Он мне нравится. И он меня злит, раздражает. Мне нравится его манера «быть милым», но я сама как-то слишком далеко держусь с ним.
9 июля. Среда.
Вчера было очень весело. Долинов мне нравится. Только я еще не знаю кто больше, он или доктор. Впрочем мне с ним веселее.
11 июля. Пятница.
Опять зной нестерпимый.
Интересные дни были последнее время. Вчера я сделала глупость конечно, согласившись пойти с Гумилёвым в отдельный кабинет. Какова смелость! Черт знает что такое! Пожалуй я слишком уверена в себе. Такие штуки опасны очень. Вела я себя великолепно. Он конечно влюблен в меня. И я это чувствовала, Откровенно говоря я трусила. Я даже посмотрела на задвижки окон... Разговор был очень интересный. В общем все это довольно гадко. Он мне совершенно не нравится. Конечно приятно покорить людей хоть на время, только долго возиться с ними неинтересно.
Вчера был страшно хороший день. После обеда мне так весело было играть в теннис с Долиновым. Мы как дети играли. А когда стемнело, я сидела с доктором у моря. Он очень интересный. Он пожалуй лучше всех. Наши все смеялись над моим поведением. Папа даже назвал меня «Незнакомкой». (Впрочем они тогда еще не знали про отдельный кабинет!) Сегодня мама была удивлена и даже огорчена немного, и сказала, что теперь она ожидает от меня всего. Это ужасно. Конечно это было легкомысленно. Но странно: у меня есть какая-то сила отдалять людей, не давать им повода не только к фамильярностям, но даже к намеку о фамильярности. Я верю в эту силу и мне приятно ее иногда испытывать.
Ну будет об этом. Тут конечно может быть сплетня, а может и ничего не быть. Во всяком случае я с Гумилёвым буду осторожна. Дальше нельзя так продолжать. Вчера он говорил, что я должна ему написать письмо. Я была искренне удивлена и конечно не подумала ни писать, ни говорить с ним об этом. У него идет вполне определенная игра и намеренность меня завлечь. Но это ему не удастся. Я вижу его программу. И эти книги... стихи...
14 июля. Понедельник.
Стыдно, стыдно писать такие вещи. Причем тут программа, причем тут игра. Этот человек может помочь мне воспитать саму себя. Я столько узнала о себе за последние дни, я точно вступила в другой мир, мне открылась возможность иной, внутренней жизни, внутренней работы. Я знаю: мне этого не хватало. Я знала, что нужно что-то делать с собой. Но я не знала, над чем мне нужно работать. Я не знала части своих недостатков. И потом я не знала, действительно ли это недостатки. Я думала, что это может быть свойства натуры, может быть достоинства. Вчера он дал отдохнуть мне немного. Он почти не говорил обо мне. Мы очень просто и мирно беседовали. Зато накануне он прямо замучил меня. Мне трудно было справиться со всем тем, что он говорил мне, несмотря на то, что я его очень хорошо понимаю. Он уверял меня, что это мне не ново, что я все это уже думала и что если б я и не встретила его теперь, то и сама через год пришла бы к тому же.
Надо работать над собой, чтобы достигнуть чудес. Быть сильной духом. Вот для чего это надо!
Он говорил, что у меня сила в любви к миру. Что у меня большая любовная сила. Какая-то дрожь...
Это сказочно. Такие прогулки, такое время могут быть только с поэтом. Я думаю как хочу, не по капризу конечно, а так, как необходимо, он не настаивает. Он говорит, что он сам не может от меня уйти и потому просит меня распоряжаться временем. О! Я конечно не могу равнодушно этого слушать! А между тем я кажется и это приняла как должное.
18 июля. Пятница.
Как много я пережила за эти две недели. Они ни с чем не сравняются. Вчерашний день мог бы кончиться прямо ужасно. Я иногда не понимаю себя. Чего мне нужно? Так нельзя испытывать судьбу. Вчера Гумилёв признался, т.е. объяснился мне в любви. Все это ничего, очень приятно, но это было у него, он просил меня дать ему что-нибудь, я была совершенно в его власти ....... Что меня спасло? Я позволила ему целовать себя. Это гадко. Он думал, что он возьмет меня этим. Что он привяжет меня к себе, что мне это понравится. Он ошибается во мне. Как ошибся тогда с письмом. Вот я за то сразу его поняла. Поняла, что у него программа, поняла, что это гадко. Только почему я отказалась потом от этих предположений. Положим это понятно. Ведь приятно слушать, когда тебя воспевают, когда говорят о духовной красоте. Поняла и то, что он в меня влюбился. Ему нужно мое тело. (Нет! Я понимала свое положение, что не дала ему пощечины!) Это оскорбительно, но это было бы еще более оскорбительно, если бы я стала говорить с ним на эту тему. Я никому не отдам моего тела. Потому что оно принадлежит одному человеку, который даже нежности не просит. А он любил меня. У него была страсть ко мне. Я не сумела ее принять. Я только наслаждалась ею в душе, сама с собой. Я не делилась с ним этим счастьем, я как скупой рыцарь уходила в подвал любоваться переливами драгоценных камней. Где же любовь, где любовная сила моя!....
20 июля. Воскресенье. 1914 г.
Война, война. События надвигались серьезные. Бежать, пожалуй, придется. В Петербурге плач и стон. Всех забирают. Запасных, ратников, вся гвардия идет. Война какая-то слепая. Мне она напоминает 1812 год. Все это так близко. Самое скверное это то, что папа из Кисловодска еще не приехал.
Мы не знаем, что делать. Ехать ли в ПБ или оставаться здесь. А я странная. Днем — война, говорю о ней, даже думаю иногда. А зато к ночи и утром просыпаясь, вся отдаюсь мечтам. Думаю о Прок<офьеве>. Гумилёв дал мне намек на чувства и отношения, о которых я только могла подозревать. И потом благодаря ему я как-то больше поняла Прок<офьева>. Ведь он никогда ничего не говорил мне о своих чувствах, откуда же я могла знать. И я, я тоже самое, откуда же он мог знать! А теперь я прямо брежу им. А его еще на войну возьмут. Да, наверное, наверное. Неужели не пришлет мне ни строчки, если уйдет куда-нибудь.. Неужели ни одного слова не найдется для меня у любимого, но не милого! Боже мой! Это мучительно. Чувствовать человека и не иметь его, ведь даже вспомнить нечего. Нельзя ни одним моментом упиться, переживая. Все время не хватало, не хватало чего-то. — А ведь Гумилёв, пожалуй, прав, что я первую неделю «сразбега», буду молиться, чтоб его убили, а потом даже не захочу этого. То есть потом я наверно забуду об нем. Он пугал меня, что будет преследовать меня зимой, что будет требовать, чтоб мы видались, и что сильное желание победит все. Я не разубедила его, я только говорила, что требовать любви нельзя. Я все-таки не верю ему. Он мне говорил, что он меня любит, что он меня чувствует. Холодный он человек все-таки. Хотя я чувствовала его страсть, только она скоро пройдет у него.
Сколько счастья мог бы дать мне Прок<офьев>. А он разве не был бы счастлив лаская меня! Ведь он бы чувствовал, как я отдаюсь его ласкам, с каким наслаждением!
26 июля. Суббота. 1914 г.
Страшно быстро пролетела эта неделя.
Неужели доктор ко мне неравнодушен? Вчера он с нежностью иногда смотрел на меня, и потом он ловит мои движения. Это очень приятное чувство. Как будто ни одно движение не пропадает, а находит себе определенный смысл. В таких случаях я становлюсь очень скупой на движения. Это хорошо.
Гумилёв меня избаловал. Мне как-то все разговоры кажутся неинтересными. Вчера я говорила с Долиновым, мы сидели в общест<венном парке> (На что Вяч. Пав. была кажется в большой претензии и даже зла на меня). Мы говорили о поэзии, о поэтах. Наверно ему было скучно. Долинов мне нравится. Только я отношусь к нему как к младшему, в душе, конечно. Мне нужно с ним играть немножко, кокетничать насколько я могу, не нужно просто хорошо относится. Для него это скучно. А я хочу ему нравиться. Вот странно. Я его тоже боюсь немножко. Я готова при первом случае, намеке спрятаться в свою раковину.
Почему к Гумилёву у меня этого нет. Я его не боюсь, я ему верю. Или он действительно хороший человек или же он хитрый и сумел заставить меня верить ему. Конечно последнее вернее. Для меня это скверно.
28 июля. Понедельник. 1914 г.
Я влюблена. Так я еще не была влюблена. Долинов раздражает меня, дразнит. Когда я сидела вчера рядом с ним, мне стоило некоторых усилий, чтобы остаться сидеть на расстоянии, чтобы не прижаться к нему. Вчера я чувствовала, что у меня загораются глаза. Я старалась не смотреть не него. Хотя это конечно смешно. Почему стараться не смотреть, почему не сесть ближе в лунную ночь, на берегу моря! Только мне хочется, чтобы и ему этого захотелось. А он по-видимому очень спокоен. Ему приятно быть со мной, только у него нет никакого волнения. Впрочем он человек бывалый и опытный, не будет волноваться понапрасну! И мне нужно начать обороняться и потом перейти в наступление, а то может быть плохо. Может быть он отлично чувствует мое отношение, замечает, как у меня иногда понижается голос — и нарочно дразнит меня, не подходит. Я сегодня вспомнила слова Гумилёва. «Как иногда бывает хорошо и странно жить!» Это признак.
29 июля. Вторник. 1914 г.
У меня скверный вид за последнее время. Я совсем не поправилась и совсем не загорела. И чем я измучила себя? Наверно в теннис мне не надо играть. Потом я как-то много думаю и много мечтаю. Нужно........... Ничего не нужно
Какие события! Какие великие времена! Сегодня прочла о заседании Государственной Думы. Слезы выступают на глаза. Какой подъем духа, какое великое соединение всех людей, недавних врагов. Как один человек поднялась Россия. Даже Пуришкевич убеждал какого-то редактора оставить евреев в покое!
1 августа 1914 г. Пятница.
Ужасно скверная пятница сегодня. Вообще вся неделя скверная. Скорей бы она кончилась. Я зла на себя страшно. Могло бы быть так весело! Было бы так хорошо играть с Долиновым, это так сближает. А то он как-то остался за чертой. Я играю, Борис тоже, а он один. Фу, как гадко. Было бы лучше, если б мы совсем не играли. Можно было бы ходить гулять, одним словом, быть вместе. Мне например очень скучно без Долинова. А впрочем теперь этим жить нельзя, все это мелочи.
Влюблена я совсем. Глупо и хорошо. Хорошо и странно. Я ему нравлюсь меньше, чем он мне. Он меня страшно волнует. Никто меня так не волновал. Вчера вечером мы были на пожаре. У меня нервное настроение. Бьется сердце беспокойное. Мне на днях цыганка сказала, что у меня сердце беспокойное. Но мне сладко это беспокойство. <...> (Далее — переживания о Долинове).
(Вечером) <...> Какое мне дело до того, какой он. Он мне нравится. Это первый человек, который так сразу мне вскружил голову. Ведь я очень мало с ним знакома. У меня всегда так долго это делалось. А тут как-то сразу. Неужели мы уедем на той неделе? Это будет прямо ужасно.
7 августа 1914 г. Четверг.
Я безумствую, я совсем с ума сошла. Я ничего не делаю. А месяц всего осталось до начала занятий... <...>
9 августа 1914 г. Суббота.
Я на ночь полюбила читать Блока. Читать, плакать над ним, томиться... Днем он мне кажется другим. Мне нравится совсем уже другое. Он скорее ночной. Да, он ведь и говорит, что посвящает свою книгу... ох, ведь она и называется «Снежная Ночь». А я ночь люблю. Ночью люди другими бывают.
Я вспомнила слова Гумилёва на днях, что нужно самому творить жизнь, и что тогда она станет чудесной. Я это знаю, у меня иногда бывают такие моменты, я носила в своей душе какой-то мир, и вместе с тем я жила внешним миром, но я его как-то перетворяла. Это не чушь, это чудесно. Но только для этого надо жить. Я ошибалась, когда думала, что если я делаюсь равнодушной и вялой к окружающей жизни, то я живу внутренно. Это не верно. Это просто я застывала.
11 августа 1914 г. Понедельник.
В Териоках так тихо стало. Дни чудесные стоят. Воздух прозрачный, а солнце еще печет...
В нашем саду пахнет осенними желтыми листьями. И царит такая бездумная, безбольная печаль. Я сегодня весь день сижу дома. Нездоровится. На теннис меня не тянет. Долинова там нет. Он болен. Неужели он долго проболеет. Я так привыкла к нему... <...> Как хорошо быть влюбленной. Хорошо даже и то, что это тайно <...>
12 августа 1914 г. Вторник.
Мне нравится сидеть на окне в своей комнате. Здесь всегда светло. Забываешь, что живешь на даче, в Териоках, приятно забыть людей, теннис, большую дорогу, кажется, что где-то просто в деревне живешь, на воле. И что вот кроме этих желтых облаков, да берез, ничего нету, что вот так и тянутся они бесконечно, а там дальше может быть полянка... А вот эта тропинка по траве, мимо моего окна, ведет через поле к речке, к отлогим берегам, а может быть к обрыву... и глушь такая... И не тоскливо мне, а весело от этой мечты осенней, желтокрылой.
13 августа 1914 г. Среда. Утро.
Солнце, небо голубое... А я все утро молила о том, чтобы стать мне колдуньей, чтоб бросить пламя страсти в грудь ему, чтоб суметь напоить, отравить его зельем алым, алым таким... что сжигает меня!
Тянет меня к нему. Мучительно не могу расстаться с призраком. Чем реже вспоминаю о нем, тем сильнее чувство.
17 августа 1914 г. Воскресенье.
Мы как-то так устроились, что нам никто не мешал. Только я у него в долгу осталась. Впрочем это пожалуй хорошо. Сегодня я себя держала так, как будто я в него вовсе не влюблена. А он был очень нежен ко мне. Точно немножко влюблен. И был грустный. Все-таки зачем я ему не сказала, что мне жалко с ним расставаться, хотя бы шутя?
23 августа 1914 г. Суббота.
<...> (много о Долинове...)
<...> Мы в Териоках как боги жили в сравнении с той жизнью, которая идет в Петрограде! Война, война поглощает все. Победы, поражения. Впрочем, у нас больше побед. Я начинаю гордиться тем, что я русская. Это у всех должно быть. Ведь как немцы угнетали нас, в особенности здесь, в Петрограде. Нет, в Петербурге. Какая их масса здесь была. Какие они противные, отвратительные. У нас теперь все время говорится о войне. Теперь, когда вспоминаешь териокскую жизнь, видишь, как мы все далеки были от всех событий, даже страшно делается. (Может быть странно и хорошо)! Ах конечно, но это уже прошло.
Все-таки я девочка какая-то. В 22 года девочка. Может быть это хорошо. Не чувствовать «бремени» лет?! Много знакомых ушли в сестры милосердия, конечно из них одна, две идут действительно со всем сердцем, без задней мысли, как например Инна, но остальные... А все-таки они что-то делают. Меня огорчает то, что и в душе у меня нет порыва, нет стремления пойти помогать, принять участие. Опять пассивность! Убийственно. Лень к жизни. Ужасный порок.
24 августа 1914 г. Воскресенье.
Я так устала сегодня. Мне даже кажется, что я больна. Сегодня мы в Павловске были. Насколько там хорош парк, настолько отвратительна тамошняя публика. Что-то пыльное, городское, изломанное...
Ну Бог с ней. — Я весь день занята Гумилёвым. Почему-то сегодня пришлось много говорить о нем. Соловьем рассказывала о нем, потом по дороге в Павловск встретила Бушен с братом. Опять его вспоминали...
27 августа 1914 г. Среда.
Вчера была у Бонди. Видела Мейерхольда. Он очень мил со мной и как-то серьезен. Говорил, что соскучился обо мне. Вот кто может вскружить голову. Я еще не в безопасности. Но зато я и сама теперь могу играть. Гумилёв много мне дал, и многому научил меня. У меня теперь другое отношение к мужчинам. Мне кажется, что Мейерхольд заметил это, хотя он ничего не сказал мне, но он так наблюдал за мной, тихонько и не только из кокетства.
Соловьев вчера ухаживал за мной. Ольга Мих. видимо удивлена этим и ей смешно (речь идет о жене Мейерхольда Ольге Михайловне Мунт — примечание Тименчика). А Всев. Эмил. понравился мой костюм, хотя он опять ничего не сказал. Он ужасно любит не говорить. Тем приятнее замечать его мысли.
28 августа 1914 г. Четверг.
Я серьезно влюблена. Это совсем скверно. Это глупо, это невозможно! Мы сегодня виделись с Долиновым в Летнем Саду... <...>
<...>
14 сентября 1914 г. Воскресенье.
Только что разошлась компания, были: все Бонди, Долинов, Мандельштам. (Грипич уехал обучаться военному искусству, дай Бог, чтоб ему не пришлось применять это искусство в деле! (Речь идет об Алексее Львовиче Грипиче — примечание Романа Тименчика). Все-таки мои самые милые друзья — Бонди. Я никогда им не изменю... <...>
25 сентября 1914 г. Четверг.
Сегодня в Консерватории видела Прок<офьева>. И с чего это я так побледнела... Впрочем, мы встретились уже после того, как видели друг друга издали и потому успели прийти в себя. Как все-таки я еще люблю его. И его застают врасплох наши встречи. Что он чувствует, я не знаю... <...>
<...>
Снег выпал. У меня за окном настоящая акварель.
17 октября 1914 г. Пятница.
Я не иду сегодня на конкурс. Я отрезала себе все пути. Мне весело от этого. Может быть потом я плакать буду. <...>
<...>
1 ч. ночи
У нас был Долинов и Мандельштам. Наши были на «Китеже». Я хозяйничала. Занималась музыкой. Я играла сегодня Баха — скверно. <...> Долинов говорил «страшные слова», что это chef-d'ouvre <шедевр>, что я замечательный талант, Мандельштам говорил, что лучше сыграть невозможно. А в общем у меня чего-то не хватает. Почему я так теряюсь на технике, почему так машу и так не сдерживаю себя! <...>
18 октября 1914 г. Суббота.
Вот отчего меня так тянуло на Невский сегодня. Прок[офьев] там был. Мама встретила его. А я опоздала. Боже мой, как я хочу его видеть. Гумилёв говорил, что если девушка и вспоминает Бога, когда думает о своей любви, если и молится ему — то ошибается. А по-моему он не прав. Любовь ведь это радость. О радости разве нельзя молиться? Ведь я страдаю вот теперь. Как же мне не молиться? И это страдание не только тоска.
Я бы хотела встретить Прок[офьева] не в консерватории, не на концерте, а случайно, где-нибудь на улице, чтоб мы были одни в чужой толпе.
<...>
19 октября 1914 г. Воскресенье.
он болен, а нельзя же к нему на минутку зайти <...> (Речь идет о Ю. М. Бонди).
<...> Юрий мне сказал, что я скоро буду слушать пьесу у Мейерхольда, да еще в обществе Блока. Вот как хорошо! <...>
(Далее — много о музыке, концертах, Прокофьеве, иногда о Долинове; так весь ноябрь...)
1 декабря 1914 г. Понедельник.
<...>
3 декабря 1914 г. Среда.
Ужасное настроение у меня. Точно о чем-то скучаю. Впрочем, я соскучилась о Долинове. Почему у меня нет любви. Я так жажду ее. Так жажду быть любимой. Долинову я нравлюсь. Да я сама влюблена в него .... Я знаю ....... я ужасно глупая...
<...>
4 декабря 1914 г. Четверг.
чего мне не хватает, мне казалось наоборот, что у меня есть что-то лишнее, с чем мне нужно расстаться (это конечно Прок[офьев]). Теперь я знаю, что мне действительно не хватает чего-то. Не хватает солнца, света, тепла. Я в тени, ни один луч еще не упал на меня, не проник ко мне. Что мне делать со своим сердцем? Взять и разбить его как пустую, ненужную вещь? Я ходила сейчас гулять по Каменному острову. Я так завидовала этим парочкам, исчезавшим на острове... <...>
(Далее — о Прокофьеве, очень лично — «моление» о нем)
(Последний день в третьей тетрадке дневника — 8 декабря 1914 года. Все — о Прокофьеве).
8 декабря 1914 г. Понедельник.
... <...> Сегодня я опять видела Прок[офьева]. Он меня расстроил немного.
Долинов возбуждает во мне какую-то влюбленность, я себя очень хорошо с ним чувствую, какая-то легкость чувств. А Прок[офьев] меня подавляет, т.е. вернее не Прок[офьев], а чувство к нему я такое испытываю. Какое-то тайное, запретное и такое сильное, что я не могу совладать с ним, не могу побороть его. Мои руки были как лед, когда я с ним прощалась сегодня.
Конец 3-й тетради
Тетрадь №4
27 сентября. Воскресенье. 1915 г.
— я женщина уже. Уже женщина, но еще не настоящая. У меня сейчас такое чувство, точно я впервые сознала, что я женщина, и между тем пять месяцев прожив с тех пор. Да, я теперь опять одна. Боже мой, я не знала, что мне так тяжело будет признаваться себе в этом. Я никого не потеряла, но я одна, а была вдвоем, это как-то случилось, что я одна, как будто что-то было и растаяло, да так, что даже вспомнить никак нельзя, что именно было. Туман, темная сила какая-то. У меня бывают моменты, когда я ненавижу, презираю его, своего бывшего мужа, за то, что я была его... нет, не то, вообще за все его мелкие чувства, за его пошлость, я не знаю, может быть мужчины — большинство такие. Я ему отдала свое первое чувство, нежность свою, он не понял меня, он отнесся легко ко всему, да он и не может иначе. Только я его все-таки не любила так, я ему не все отдала от себя и никогда б не отдала. Он это чувствовал. Как хорошо, что это так скоро вышло. Что я поняла его. Для меня в нем больше ничего не осталось. Мелкий, жалкий, самомнящий, испорченный «мальчик» скучающих барынь, даже не барынь, а... я не знаю как назвать, актрис, что ли, каким же он может быть мужем, этот человек, который даже себя не умеет уважать. Любовником на неделю, да и то не властелином, а пасынком.
А я проснулась для жизни, для работы, для всего для всего. Со мною произошло много, переворот большой, словом я — женщина, но у меня есть еще чистота в мыслях девическая, я еще не настоящая женщина. А жизнь я еще больше полюблю, еще полнее могу охватить ее, много мне будет ясным то, чего я раньше не могла понять.
Завтра иду к Блуменфельду. Какое-то бодрое свежее чувство, точно новое что-то открывается.
<...>
<...> (— Долинове, рассуждения о музыке...)
11 октября 1915 г. Воскресенье.
<...> (вначале запись о подруге Бушен — ее не приняли в консерваторию...)
<...> А у меня мысли роем кружатся в голове, и радость иногда охватывает меня. Сегодня мне приятно было; мне кланялся Гумилёв. Хотя это даже неприятно может быть, как-то уж очень значительно, поклон — как будто краткое одобрение мне и привет. Фокусник. Но мне было приятно.
<...>
<...> (Далее, весь октябрь — хандра, много о Прокофьеве, размышления о его музыке...)
3 ноября 1915 г. Вторник.
Жить, будем жить! Я не перестаю думать о нем. Это безумие. Иногда я так счастлива тем, что я могу о нем думать, не проклинать его. Я вспомнила вчера: ведь мы знаем друг друга с 12 лет. Я помню ясно, как мы встречались два раза в неделю на Крюковом канале, утром, он шел домой, а я в научные классы. Он такой смешной был в круглой барашковой шапке, в детском пальто. Я еще жаловалась маме, что Прок[офьев] со мной не здоровается... <...>
Я в себе чувствую какие-то силы дремлющие, какая-то атмосфера насыщенности меня охватывает. И это не моментами, а целыми днями. Но я сижу, думаю, дремлю, отвлекаюсь, но привыкла сдерживать себя. Да и что же я сделать могу? Сегодня утром я думала о Бушен и о себе. У меня есть какая-то вера. Самая простая и наивная вера в Бога, которому я могу обо всем молиться. Я раньше скрывала это, я думала, что это скучно, потом я не знала, что и о любви я могу молиться Ему же... Во всем этом меня как-то поддержал Гумилёв. Он сам или любит Бога или привык Его любить, но он как-то часто и легко упоминал о Нем. Да, что ж мне остается делать? Молиться, любить и надеяться? Это не безумие, не сомнамбулизм, мне хочется любви, счастья. Настоящего счастья...
<...> (Далее до 25 ноября — болеет, нет записей.)
30 ноября 1915 г. Воскресенье.
ей Борис нужен сегодня по делу, непременно сегодня. Я за Бориса ужасно рада. То что его Гумилёв пригласил — очень хорошо. Пускай даже тут будут какие-нибудь убыли, не все ли равно. Все это устраивает Мандельштам. Ему конечно очень хочется опять попасть к нам, слушать музыку, читать свои стихи. И не нужно отнимать у него эту надежду, если он может быть полезен. Я так рада теперь за Бориса. Он отошел от студии, появились свои интересы. А в студии он был ничьим, сам не актер, а так, поклонник талантов. Пускай сначала все это туго дается, все эти общества ему еще чужды, но они, эти общества его искусства, а не чужого. А нужно завоевать себе положение.
Да, еще самое главное. Сережа видел Прок[офьева] в консерватории, разговаривал с ним. Хорошо, что сказал про то, что я больна. Он говорит, что Прок[офьев] страшно изменился, такой стал серьезный, не болтает как прежде, что прямо нельзя узнать... <...>
<...> (Далее — внутренние объяснения в любви к Прокофьеву, и прочее в том же духе...)
27 февраля. Суббота. 1916 г.
совершенно. Одно стихотворение: «Я научилась просто и мудро жить» — напомнило мне окно моей комнаты на даче Парвиайкен в Териоках, там так хорошо было «смотреть на небо и молиться богу», не в религиозном экстазе, а уже по одному тому, что смотреть и наслаждаться и небом, и солнечным светом. И вспомнилась сладкая тревога, и то что не хотелось идти к людям, на теннис, и тишина вечерняя вспомнилась, как вылезла одна в окно и побродила по сырой траве, когда уже спали все. Странно, почему большинство сегодня хотят жить какой-то сложной жизнью. Вот и я. А между тем я пассивная натура. Вот были у меня переживания и всякие познания и испытания, но все это сразу, вдруг, одно за другим, и вот уже я опять готова дремать, все это разбудило мою энергию только на некоторое время. А все-таки нервы мои дают себя знать. Почему у меня такие волны настроения, то подъем и взлет, то упадок? Значит что-то все-таки бунтует во мне. Или это отголоски.
<...>
11 марта 1916 г. Пятница.
Ну вот. Завтра я еду. Хорошо, что еду. А какой сегодня день был! Вечер какой! У нас были Мейерхольды. Таких людей, как Вс. Эм. нету. Он такой милый, и такой какой-то особенный. Он пришел усталый, потом вдохновился, и мы весь вечер протанцевали, придумывали фигуры к вальсу Глинки, вспоминали «Танго»... — Я страшно довольна.
(Далее: отрывки из моего дневника) <...> (с 16 марта по 1 апреля)
<...>
23 марта 1916 г. Среда.
<...>
Вот мне теперь странно вспоминать стихи Ахматовой насчет того, что она научилась жить. Мне кажется они не настоящие, и слова ее — игрушки усталой женщины. Это только слова. Я теперь поняла Бориса, он говорил, что это так, забава...
<...> (17 мая появился Г. Нейгауз... В июне — отхождение от Прокофьева...)
(Последняя запись в дневнике — 5 июля 1916 года)
<...> (О Нейгаузе)
Ох, как я буду скучать! Я может быть не увижу его до января. Неужели это будет так? <...>
В конце этой тетрадки дневника — поздняя авторская приписка
«Не правда ли как хорошо и как странно жить!» После я узнала, что это была «мода» так объясняться в любви. Я этого не знала и не придала этому значения...