Район ф. Шадзюны, за д. Салтанишки, где разъезд столкнулся с немцами; озеро Снежно, от которого тянулось проволочное заграждение
Как-то утром вахмистр сказал мне.
.................. «Поручик Ч. едет в дальний разъезд, проситесь с ним».
Я послушался, получил согласье и через полчаса уже скакал по дороге рядом с офицером.
Тот на мой вопрос сообщил мне, что разъезд действительно дальний, но что, по всей вероятности, мы скоро наткнемся на немецкую заставу и принуждены будем остановиться. Так и случилось. Проехав верст пять, головные дозоры заметили немецкие каски и, подкравшись пешком, насчитали человек тридцать.
Сейчас же позади нас была деревня, довольно благоустроенная, даже с жителями. Мы вернулись в нее, оставив наблюдение, вошли в крайнюю халупу и, конечно, поставили вариться традиционную во всех разъездах курицу. Это обыкновенно берет часа два, а я был в боевом настроении. Поэтому я попросил у офицера пять человек, чтобы попробовать пробраться в тыл немецкой заставе, пугнуть ее, может быть, захватить пленных.
Предприятие было небезопасное, потому что если я оказывался в тылу у немцев, то другие немцы оказывались в тылу у меня ................ Но предприятием заинтересовались два молодые жителя, и они обещали кружной дорогой подвести нас к самым немцам.
Мы все обдумали и поехали сперва задворками, потом низиной по грязному талому снегу. Жители шагали рядом с нами ................ Мы проехали ряд пустых окопов, великолепных, глубоких, выложенных мешками с песком.
................. В одиноком фольварке старик все звал нас есть яичницу, он выселялся и ликвидировал свое хозяйство и на вопрос о немцах отвечал, что за озером с версту расстояния стоит очень много, очевидно несколько эскадронов, кавалерии.
Дальше мы увидали проволочное заграждение, одним концом упершееся в озеро, а другим уходящее ................. Я оставил человека у проезда через проволочное заграждение, приказал ему стрелять в случае тревоги, с остальными отправился дальше.
Тяжело было ехать, оставляя за собой такую преграду с одним только проездом, который так легко было загородить рогатками. Это мог сделать любой немецкий разъезд, а они крутились поблизости, это говорили и жители, видевшие их полчаса тому назад. Но нам слишком хотелось обстрелять немецкую заставу.
Вот мы въехали в лес, мы знали, что он неширок и что сейчас за ним немцы. Они нас не ждут с этой стороны, наше появление произведет панику. Мы уже сняли винтовки, и вдруг в полной тишине раздался отдаленный звук выстрела. Громовой залп испугал бы нас менее. Мы ........ переглянулись. «Это у проволоки», — сказал кто-то, мы догадались и без него. «Ну, братцы, залп по лесу и айда назад... авось поспеем!» — сказал я. Мы дали залп и повернули коней.
Вот это была скачка. Деревья и кусты проносились перед нами, комья снега так и летели из-под копыт, баба с ведром в руке у речки глядела на нас с разинутым от удивления ртом. Если бы мы нашли проезд задвинутым, мы бы погибли. Немецкая кавалерия переловила бы нас в полдня. Вот и проволочное заграждение — мы увидели его с холма. Проезд открыт, но наш улан уже на той стороне и стреляет куда-то влево. Мы взглянули туда и сразу пришпорили коней. Наперерез нам скакало десятка два немцев. От проволоки они были на том же расстоянии, что и мы. Они поняли, в чем наше спасение, и решили преградить нам путь.
«Пики к бою, шашки вон!» — скомандовал я, и мы продолжали нестись. Немцы орали и вертели пики над головой. Улан, бывший на той стороне, подцепил рогатку, чтобы загородить проезд, едва мы проскачем. И мы действительно проскакали. Я слышал тяжелый храп и стук копыт передовой немецкой лошади, видел всклокоченную бороду и грозно поднятую пику ее всадника. Опоздай я на пять секунд, мы бы сшиблись. Но я проскочил за проволоку, а он с размаху промчался мимо.
Рогатка, брошенная нашим уланом, легла криво, но немцы все же не решились выскочить за проволочное заграждение и стали спешиваться, чтобы открыть по нам стрельбу. Мы, разумеется, не стали их ждать и низиной вернулись обратно. Курица уже сварилась и была очень вкусна.
К вечеру к нам подъехал ротмистр со всем эскадроном. Наш наблюдательный разъезд развертывался в сторожевое охранение, и мы, как проработавшие весь день, остались на главной заставе.
Прибывший к вечеру в Салтанишки ротмистр — командир эскадрона Ея Величества князь И. А. Кропоткин. Ночь и утро 1 марта Гумилёв провел на главной заставе в Салтанишках. Судя по схеме на донесении, разъезд от д. Шадзюны направился к югу от шоссе, к деревне и озеру Снежно, от которого тянулось обнаруженное заграждение. В пылу стычки с немцами Гумилёв не успел ощутить холода. Хотя это был последний зимний день, по-прежнему стоял сильный мороз. Так, в одном из донесений от 26 Пехотной дивизии сказано
«рекогносцировка у м. Вейсее; занятие Вейсее: с 3 по 5 марта». В последующие дни шли непрерывные бои в районе Вейсее, Копциово и Лейпун. Вот краткая документальная хроника боевых действий, постоянным участником которых был и Гумилёв, хотя лишь малая часть описания их попала в оставшуюся часть «Записок кавалериста», относящуюся к событиям начала марта 1915 года.
1 марта. «Позиции у Думблянце. Сегодня 336 полк наступал на Копциово, гусары — на Барце, драгуны — на Ингелишки. Уланы с 2 орудиями 2 батареи заняли Лейпуны. <...> Позиция батареи в районе Валенте (1 взвод). Остальные при штабе дивизии в д. Шатура. В 4 часа открыли огонь, и 336 полк пошел в наступление на Копциово — заняли в 6 часов вечера, одновременно и Барце. 2 корпус перешел в наступление. Дивизия — в районе Лейпун, и держит связь с 3 корпусом. В 10 вечера бивак в Длугу»
В течение этих дней 2 Гвардейская кавалерийская дивизия вела непрерывное наступление на Вейсее, одновременно рассылая разведывательные разъезды на фронт Сейны — Гибы, периодически сталкиваясь с аналогичными разъездами противника. Это уже начинало приедаться, и об одном таком столкновении Гумилёв с юмором пишет в «Записках».
сообщил нам об этом. На них не дрогнул ни один мускул. Наконец ротмистр заметил: «Следовало бы еще чаю скипятить». И только тогда мы рассмеялись, поняв всю неестественность нашего равнодушья.
Однако немецкий разъезд давал себя знать. Мы услыхали частую перестрелку слева, и от одного из постов приехал улан с донесением, что им пришлось отойти. «Пусть попробуют вернуться на старое место, — приказал ротмистр, — если не удастся, я пришлю подкрепление». Стрельба усилилась, и через час-другой посланный сообщил, что немцы отбиты и пост вернулся. «Ну и слава Богу, не к чему было и поднимать такую бучу!» — последовала резолюция.
Ротмистр — это командир эскадрона Ея Величества, уже упоминавшийся князь Илья Алексеевич Кропоткин. В этом же эскадроне служил, возможно, его брат корнет С. А. Кропоткин. Далее Гумилёв описывает тяжелейший разъезд с ним, который был выслан вскоре после получения 3 февраля приказа о проведении усиленной разведки на фронте Пассерники — Сейны — Гибы.
Во многих разъездах я участвовал, но не припомню такого тяжелого, как разъезд корнета князя К., в один из самых холодных мартовских дней. Была метель, и ветер дул прямо на нас. Обмерзшие хлопья снега резали лицо, как стеклом, и не позволяли открыть глаз. Сослепу мы въехали в разрушенное проволочное заграждение, и лошади начали прыгать и метаться, чувствуя уколы. Дорог не было, всюду лежала сплошная белая пелена. Лошади шли чуть не по брюхо в снегу, проваливаясь в ямы, натыкаясь на изгороди. И вдобавок нас каждую минуту могли обстрелять немцы. Мы проехали таким образом верст двадцать.
Под конец остановились. Взвод остался в деревне; вперед, чтобы обследовать соседние фольварки, было выслано два унтер-офицерских разъезда. Один из них повел я. Жители определенно говорили, что в моем фольварке немцы, но надо было в этом удостовериться. Местность была совершенно открытая, подступов никаких, и поэтому мы широкой цепью медленно направились прямо на фольварк. Шагах в восьмистах остановились и дали залп, потом другой. Немцы крепились, не стреляли, видимо надеясь, что мы подъедем ближе. Тогда я решился на последний опыт — симуляцию бегства. По моей команде мы сразу повернулись и помчались назад, как будто заметив врага. Если бы нас не обстреляли, мы бы без опаски поехали в фольварк. К счастью, нас обстреляли.
мог поспеть пеший.
Метель улеглась, и наступил жестокий мороз. Я не догадался слезть и идти пешком, задремал и стал мерзнуть, а потом и замерзать. Было такое ощущение, что я голый сижу в ледяной воде. Я уже не дрожал, не стучал зубами, а только тихо и беспрерывно стонал .........
А мы еще не сразу нашли свой бивак и с час стояли, коченея, перед халупами, где другие уланы распивали горячий чай, — нам было видно это в окна.
5 марта опять началось наступление русской армии. Любопытное совпадение — как раз в этот же день, 5 марта 1915 года, был издан приказ об отчислении Гумилёва из университета — «за неуплату»... Вот краткая хроника событий в дивизии за последующую неделю, когда Гумилёв еще оставался в строю, но отразить реальную картину в «Записках кавалериста» он никак не мог, потому что постоянно находился в полубреду, с высокой температурой, о чем честно поведал читателю.
Распоряжение из штаба дивизии
7 февраля. Из штаба дивизии
Позиционные бои на тех же участках, с переменным успехом, продолжались и в последующие дни. 11 февраля вышел приказ по Армии
Видимо, в эти дни начала наступления на Кальварию Николай Гумилёв и был эвакуирован в Петроград на излечение. Вот как он описывает свои злоключения в последнюю неделю.
Я пошел к полковому доктору. Доктор велел каждые два часа мерить температуру и лечь, а полк выступал. Я лег в халупе, где оставались два телефониста, но они помещались с телефоном в соседней комнате, и я был один. Днем в халупу зашел штаб казачьего полка, и командир угостил меня мадерой с бисквитами. Он через полчаса ушел, и я опять задремал. Меня разбудил один из телефонистов: «Германцы наступают, мы сейчас уезжаем!» Я спросил, где наш полк, они не знали. Я вышел во двор. Немецкий пулемет, его всегда можно узнать по звуку, стучал уже совсем близко. Я сел на лошадь и поехал прямо от него.
Темнело. Вскоре я наехал на гусарский бивуак и решил здесь переночевать. Гусары напоили меня чаем, принесли мне соломы для спанья, одолжили даже какое-то одеяло. Я заснул, но в полночь проснулся, померил температуру, обнаружил у себя 39,1 и почему-то решил, что мне непременно надо отыскать свой полк. Тихонько встал, вышел, никого не будя, нашел свою лошадь и поскакал по дороге, сам не зная куда.
Это была фантастическая ночь. Я пел, кричал, нелепо болтался в седле, для развлеченья брал канавы и барьеры. Раз наскочил на наше сторожевое охранение и горячо убеждал солдат поста напасть на немцев. Встретил двух отбившихся от своей части конноартиллеристов. Они не сообразили, что я — в жару, заразились моим весельем и с полчаса скакали рядом со мной, оглашая воздух криками. Потом отстали. Наутро я совершенно неожиданно вернулся к гусарам. Они приняли во мне большое участие и очень выговаривали мне мою ночную эскападу.
Весь следующий день я употребил на скитанья по штабам: сперва — дивизии, потом бригады и, наконец, — полка. И еще через день уже лежал на подводе, которая везла меня к ближайшей станции железной дороги. Я ехал на излечение в Петроград.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В этих местах, в эти зимние месяцы, полегло много солдат с обеих сторон. В районе упоминавшихся Бержников сохранилось воинское кладбище, павших в боях на протяжении 1914 — 1918 годов.
Как было сказано, точная дата, когда Гумилёва отправили на излечение, неизвестна. Но можно предположить, что произошло это, по крайней мере, после 14 марта. В приведенном выше отрывке Гумилёв, вспоминая о своем бреде, пишет, что в течение одной ночи «я, не выходя из халупы, совершил по крайней мере двадцать обходов и пятнадцать побегов из плена...». Похоже, что фантазии о побеге из плена возникли в голове автора не случайно. В ночь с 13 на 14 марта в Уланском полку произошло ЧП. В плен попало сразу более 60 улан 6 эскадрона
Однако приведем здесь подлинные документы, относящиеся к этому событию. Это мне кажется важным и любопытным, так как «Записки кавалериста» (подробности будут приведены в следующем выпуске, в части, относящейся к заключительной, XVII главе) завершаются подробным рассказом о сбежавших из немецкого плена еще двух уланах, захваченных тогда же, 14 марта. Вот два живых, красноречивых и дополняющих друг друга документа — «сопроводительная записка» начальства и показания самих сбежавших из плена улан
«28 марта 1915. При сим представляю на распоряжение бежавших из германского плена подпрапорщика Ивана Дрозда и вольноопределяющегося I разряда Юрия Янишевского, оба из 2 Гвардейской кавалерийской дивизии Лейб-Гвардии Уланского ЕВ полка 6-го эскадрона. Они предъявили: Дрозд наш Георгиевский крест II степени №1161, а Янишевский крест III степени за №19130. Попали они в плен под Кальварией ночью от 13 на 14 сего марта, когда вернулись со сторожевой службы, расположившись на отдых, и внезапно были застигнуты немцами. Сторожевую службу в то время несла пехота 73 или 56 дивизии, хорошо они не знают, но помнят, что это был „Можайский“ полк. Немцы повели их через Кальварию, Бартники и Волковишки в Вержболово (Вирбилис в Литве), где они содержались до 22 сего марта. Ночью 23-го им удалось бежать из плена, и прибыли они ко мне сегодня в 10 часов утра». А вот показания самих улан: «Опрошенные мною 27 сего марта вернувшиеся из плена, 6-го эскадрона Лейб-Гвардии Уланского Ея Величества полка подпрапорщик Иван Дрозд показал: „13 марта наш эскадрон, сменившись со сторожевого охранения, стал на ночлег в д. Полюнце. Нижние чины расположились по избам. Впереди нас охранение держала пехота. Ночью немцы пехотными цепями окружили деревню Полюнце и захватили нас в количестве двух с половиной взводов. Оказалось, что пехотное охранение совершенно неожиданно ночью отошло, поэтому немцы захватили нас врасплох. 14 марта немцы повезли нас в Кальварию, 15-го повели в Бартники, 16-го — в Волковишки, 17-го — в Вержболово. В плену мы пробыли до 23 марта. 23 марта под вечер при содействии остальных пленных нашего эскадрона я (подпоручик Дрозд), вольноопределяющийся Янишевский и улан Игнатий Бейнарес бежали из Вержболова в северо-восточном направлении. За ночь дошли до какой-то деревни и в домике одной женщины просидели на чердаке сутки; женщина достала нам крестьянской одежды. 25 марта мы пошли дальше по одиночке в направлении на Барзды. Дорогой Бейнарес где-то остался. Мимо Гришки-Буде, Барзды, и, вместе с вольноопределяющимся Янишевским, пересек между этими двумя пунктами, затем мы пошли дальше на восток и прибыли на казачью заставу“. Показания вольноопределяющегося 6-го эскадрона Л.-Гвардии Уланского ЕВ полка Янишевского совершенно тождественны с показаниями подпрапорщика Ивана Дрозда». Гумилёв, вернувшись в полк в мае — июне 1915 года, должен был услышать подробности этого рассказа от своего друга. Когда перед окончательным его отъездом из полка в сентябре 1915 года вернулись в полк два других сбежавших из плена улана, тогда же захваченных немцами, он решил рассказом об этом завершить свои «Записки кавалериста». Но мы забежали вперед. В середине марта поэту потребовалось срочное стационарное лечение.
Ближайшей железнодорожной станцией, куда на подводах отправляли больных и раненых, была Ковно (Каунас). В Петроград Гумилёв попал до 20 марта. Там его положили в «Лазарет деятелей искусства», который располагался на Введенской ул.,1, на Петроградской стороне.
...И мечтаю я, чтоб сказали
О России, стране равнин:
— Вот страна прекраснейших женщин
И отважнейших мужчин.
Ей же посвящено «масонское» стихотворение «Средневековье»
Записано оно было незадолго до гибели поэта. В мае 1915 года была продолжена публикация «Записок кавалериста» — II глава была напечатана в «Биржевых ведомостях» 3 мая. 12 мая «Биржевые ведомости» поместили также его «Оду Д’Аннунцио». Всего за этот период его пребывания в Петрограде были опубликованы главы II — V, последняя глава 6 июня, скорее всего, уже после его отъезда из Петрограда на фронт.
К этому же периоду пребывания в Петрограде относится известная фотография поэта с женой и сыном Львом. Сделана она, судя по датированной 5-м апреля дарственной надписи матери на обороте фотографии, в день рождения поэта, 3 апреля — Гумилёву исполнилось 29 лет. Обратите внимания на второй, малоизвестный вариант групповой фотографии
От пребывания Гумилёва в Уланском полку в феврале — марте 1915 года не сохранилось ни одного письма, почти никаких воспоминаний. Скорее всего, Гумилёв возвратился на фронт в самом конце мая или начале июня. Подробнее о действиях Уланского полка в период отсутствия поэта и о продолжении «Записок кавалериста», которое было связано с очередным переездом на новый фронт — в следующем выпуске. Любопытное свидетельство, связанное с его возвращением после болезни в действующую армию, приводится в «Трудах и днях» П. Лукницкого
Сегодняшний рассказ мне хочется завершить замечательным «Восьмистишием»
Ни песен, что певала мать,
Мы никогда не понимали
Того, что стоило понять.
И, символ горнего величья,
—
Тебе даруется, поэт.
Поминальный крест в районе Гибы; местечко Вейсее, за которое шли упорные бои 
Шоссе Сувалки — Кальвария, на которое шло наступление, когда Гумилёв был отправлен в Петроград 
Воинское кладбище жертв войны 1914 — 1918 гг. в Бержниках
Эвакуация в Петрограде на лечение, Петроградские будни
Раздел сайта: