Окуловка и ее окрестности.
В приказе по полку №10 от 10 января был объявлено [230]: "Смена полка в окопах драгунским полком. Завтра в 15 часов — общее собрание офицеров". 11 января 1917 года состоялось общее собрание офицеров полка, на котором было объявлено о частичном расформировании полка и сокращении числа эскадронов в нем с шести до четырех [231]: "11 января. Придя из окопов, приступили к грустной для всякого кавалериста работе по расформированию полка в 4-эскадронный. Заготовляют списки на исключаемых гусар и лошадей; спешенных гусар передают в стрелковый полк своей дивизии, который разворачивается в 12-эскадронный, а лошадей на формирование артиллерийских (новых) парков. [...] Самый больной вопрос офицерский, пока назначены подполковник Радецкий, поручик Лайковский, поручик Титов, [...] еще многие ожидают своей участи. [...] 12-13 января. Производится выбраковка лошадей (нужно 241-у). [...] 14-16 января. Приехал генерал Свешников для поверки сверхкомплекта лошадей по 6-ти эскадронному составу; поверял два дня. Производится в полку прививка противотифозной сыворотки, после чего люди больны дня три. [...] 17 января. В 15 ч. сборный эскадрон и гг. офицеры были командированы в д. Айзликшне, где производилось окуривание газами. [...] 18-21 января. Была панихида по скончавшемуся от тифа поручику XIII Особого полка Канурникову в 4-м Александровском лазарете. Назначен смотр начальника дивизии. Инспекторский смотр в конном строю при 20 градусах мороза прошел отлично. Объездом помещений начальник дивизии остался очень доволен. [...] 22-31 января. Получены штаты стрелкового полка. [...] В окопах от Капостина до Надзина".
В окопы Гумилёву идти не пришлось. В эти дни он ждал своей участи. Очевидно, что он не рвался в стрелковый полк. Сидеть в засаде и обстреливать противника вряд ли соответствовало его характеру. К 15 января ситуация еще не прояснилась. Но, как следует из двух написанных в этот день писем, без дела он не сидел, был полон творческих замыслов, для реализации которых он загрузил Лозинского кучей поручений. Из письма создается такое впечатление, что он решил собрать у себя в каморке, не думаю, что особо просторной, — целую библиотеку, переключившись от надоевших воинских забот на решение исключительно далеких от текущих будней проблем различия стихотворных форм. В этом никаких единомышленников найти рядом он не мог, в отличие от Лозинского. Письмо послано из штаба полка, который по-прежнему размещался в Ней-Беверсгофе [232]:
"15 января 1917.
Дорогой Михаил Леонидович,
еще раз благодарю тебя и за милое гостеприимство, и за все хлопоты, которые я так бессовестно возложил на тебя. Но здесь, на фронте, я окончательно потерял остатки стыда и решаюсь опять обратиться к тебе. Краснею, но решаюсь... Вот: купи мне, пожалуйста, декабрьскую "Русскую мысль" (там по слухам статья Жирмунского [233]), Кенета Грээма "Золотой возраст" и "Дни грез" из<дательство> Пантелеева, собст<венность> Литературного Фонда, склад из<даний> у Березовского, Колокольная, 14 (два шага от Аполлона), III том Кальдерона в пер.<еводе> Бальмонта [234] и, наконец, лыжи (по приложенной записке). В последнем тебе, может быть, не откажется помочь Лариса Михайловна, она такая спортсменка. Позвони ей и передай от меня эту просьбу вместе с поклоном и наилучшими пожеланьями. На все расходы я вкладываю в это письмо 100 р.
Дня через два после полученья тобой этого письма в Аполлон зайдет солдат из моего эскадрона за вещами, сдачей и, если будет твоя милость, письмом.
Я живу по-прежнему: две недели воюю в окопах, две недели скучаю у коноводов. Впрочем, здесь масса самого лучшего снега, и если будут лыжи и новые книги, "клянусь Создателем, жизнь моя изменится" (цитата из Мочульского [235]).
Целую ручки Татьяны Борисовны и жму твою.
Еще раз прости твоего бесстыдного Н. Гумилёва.
P.S. Да, еще просьба: маркиз оказался шарлатаном, никаких строф у него нет, так что ты по Cor Ardens'у пришли мне схему десятка форм рондо, триолета [236] и т.д."
Письмо шло не по почте. На конверте написано: Петроград, Разъезжая, 8, редакция журнала "Аполлон". Сбоку приписка: "Здесь укажут точный адрес Каменноостровский №... ЕВ Михаилу Леонидовичу Лозинскому [237]. Передать лично и зайти за ответом". Бумага (двойной линованный лист) и конверт имеют овальный штамп "Склад ЕВГИ Александры Феодоровны". В прилагаемой записке названа марка лыж и сделана приписка рукой Гумилёва: "Telemark" Skier mit "Huitfeld"-Bindung и восковую мазь к ним" [238].
Более подробно о своей "окопной" жизни Гумилёв рассказывает в одновременно отправленном, но по почте, письме Ларисе Рейснер. Хотя есть там и просьбы о книгах, лыжах, и мысли о своих творческих, но не реализованных планах [239]:
"15 января 1917 г.
пулемета, они стреляли в меня и так прошли две недели. Из окопов писать может только графоман, настолько все там не напоминает окопа: стульев нет, с потолка течет, на столе сидит несколько огромных крыс, которые сердито ворчат, если к ним подходишь. И я целые дни валялся в снегу, смотрел на звезды и, мысленно проводя между ними линии, рисовал себе Ваше лицо, смотрящее на меня с небес. Это восхитительное занятье, Вы как-нибудь попробуйте.
Теперь я временно в полуприличной обстановке и хожу на аршин от земли. Дело в том, что заказанная Вами мне пьеса (о Кортесе и Мексике) с каждым часом вырисовывается передо мной ясней и ясней. Сквозь "магический кристалл" (помните, у Пушкина [242]) я вижу до мучительности яркие картины, слышу запахи, голоса. Иногда я даже вскакиваю, как собака, увидевшая взволновавший ее сон. Она была бы чудесна, моя пьеса, если бы я был более искусным техником. Как я жалею теперь о бесплодно потраченных годах, когда, подчиняясь внушеньям невежественных критиков, я искал в поэзии какой-то задушевности и теплоты, а не упражнялся в писаньи рондо, ронделей, лэ, вирелэ и пр. [243]
Что из того, что в этом я немного искуснее моих сверстников. Искусство Теодора де Банвиля [244] и то оказалось бы малым для моей задачи.
Придется действовать по-кавалерийски, дерзкой удалью и верить, как на войне, в свое гусарское счастье. И все-таки я счастлив, потому что к радости творчества у меня примешивается сознанье, что без моей любви к Вам я и отдаленно не мог бы надеяться написать такую вещь.
Теперь, Леричка, просьбы и просьбы: от нашего эскадрона приехал в город на два дня солдат, если у Вас уже есть русский Прескотт [245], пришлите его мне. Кроме того, я прошу Михаила Леонидовича купить мне лыжи и как на специалиста по лыжным делам указываю на Вас. Он Вам наверно позвонит, помогите ему. Письмо ко мне и миниатюру Чехонина [246] (если она готова) можно послать с тем же солдатом. А где найти солдата, Вы узнаете, позвонив Мих<аилу> Леонид<овичу>.
".
Письмо написано черными чернилами на трех сторонах вдвое сложенного листа кремовой бумаги. На конверте: Петроград, Большая Зеленина улица, 26в, кв.42. ЕВ Ларисе Михайловне Рейснер. Штемпель (лиловый): Склад Е.В. Г. И. Александры Феодоровны для Действующей Армии. Штемпель на марке (черный): Глазманка 25.1.17. Штемпель получателя (черный, на обороте конверта): Петроград 6-я эксп. 27-1-17-4. Штемпели вызывают вопросы. По некоторым, видимо, сугубо личным соображениям, Гумилёв не стал отправлять это письмо с нарочным, как письмо Лозинскому. Поэтому шло оно значительно дольше, и добралось до адресата уже после того, как сама Лариса Рейснер, фактически, ответила на все просьбы Гумилёва. В том числе и на те, которые Гумилёв не передавал ей через Лозинского — его он просил обратиться к ней только по поводу лыж. В ответном, посланном через 3-4 дня (19-20 января) с солдатом письме, есть и о Прескотте, и о миниатюре, хотя само это письмо было получено только спустя неделю. Видимо, сами просьбы (кроме лыж) были сформулированы еще в Петрограде, при личной встрече. Это письмо, скорее всего, было получено почти одновременно со следующим письмом Гумилёва, которое он отправил по дороге к новому временному месту назначения, расположенному недалеко от Петрограда, почему и встретились два письма, отправленные с недельным промежутком. И очередной ответ Ларисы Рейснер последовал немедленно, еще до конца января.
М. Л. Лозинский получил письмо от Гумилёва, через солдата, уже на следующий день, 16-17 января, однако с Ларисой Рейснер он связался не сразу. Но написать письмо (еще не получив соответствующего письма Гумилёва) и передать Прескотта она успела [247]:
"Мой Гафиз — смотрите, как все глупо вышло. Вы не писали целую вечность, я рассердилась — и не приготовила Вашу книгу. Солдат уезжает завтра утром, а мне М<ихаил> Л <еонидович> позвонил только сегодня вечером, часов в восемь, значит и завтра я ничего не успею сделать. Но все равно, этого Прескота я так или иначе разыщу и Вам отправлю. Теперь — лыжи. Таких, как Вы хотите — нигде нет. Их можно, пожалуй, выписать из Финляндии, и недели через две они бы пришли. Но не знаю, насколько это Вас устраивает?
— но, наверно, будет в первых числах. Что сказать Вам еще? Да, о Вашей работе.
Помните, мы как-то говорили, что в России должно начаться возрождение? Я в последнее время много думала об этих странных людях, которые после утонченного, прозрачного, мудрого кватроченто [248] — вдруг, просто, одним движением сделались родоначальниками совсем нового века. Ведь подумайте, Микель Анжело жил почти рядом с Содомой [249], после Леонардо, после женщин, неспоспособных держать даже Лебедя [250]. И вдруг — эти тела, эти тяжести и сновидения.
Смотрите, Гафиз, у нас было и прошло кватроченто. Брюсов, учившийся искусству, как Мазаччио [251] перспективе. Ведь его женщины даже похожи на этих боевых, тяжелых коней, которые занимали всю середину фрески своими нелепо-поднятыми ногами, крупами, необычайными телодвижениями. Потом Белый, полный музыки и аллегорий, наполовину Ботичелли, Иванов [252] — чудесный график, ученый, как Болонец [253], точный и образованный, как правоверный римлянин. А простые и тонкие, Бальмонт, и его школа — это наша отошедшая готика, наши цветные стекла, бледные святые, больше пение, чем поэзия.
Я очень жду Вашей пьесы. Как вы (зачеркнуто — теперь) ее скажете? Вероятно, форма будет чудесна, Вы это сами знаете. Но помните, милый Гафиз, сикстинская капелла еще не кончена — там нет Бога, нет пророков, нет Сивилл, нет Адама и Евы. А главное — нет сна и пробуждения, нет героев; ни одного жеста победы — ни одного полного обладания, ни одной совершенной красоты, холодной, каменной, отвлеченной — красоты, которой не боялись люди того века и которую смогли чтить, как равную [254]. Ну, прощайте, пишите Вашу драму, и возвращайтесь ради бога.
Гафиз, милый, я Вас жду к первому.
Письмо написано черными чернилами на четырех сторонах сложенного вдвое листа тонкой желтоватой бумаги (36,5 х 47,2 см). Концовка, начиная со слов "возвращайтесь...", перенесена на стр.1 — снизу и по правой стороне листа. Конверт не сохранился.
Гумилёв успел получить письма от Лозинского и Рейснер, вместе с книгами и журналом "Русская мысль" №12, со статьей Жирмунского, еще в Гусарском полку и даже написать Ларисе ответ, но посылал он его уже с дороги к новому месту назначения. Следующее (и последнее) письмо Ларисы Рейснер уже не застало его в полку. Возможно, он вообще его не получил, и оно сохранилось только, как и несколько других ее писем, в черновиках или каким-то иным образом.
Итак, книги и журнал от Лозинского, Прескотт и письмо от Рейснер пришли с нарочным 20-21 января, нужных лыж в Петрограде не нашлось, миниатюра была еще не готова... Однако здесь, в Латвии, в гусарском полку, ему все это уже не могло понадобиться. Его служба в армии как кавалериста подошла к концу.
20 января, когда назначенный начальником 5-й кавалерийской дивизии инспекторский смотр в конном строю при 20 градусах мороза прошел отлично, был объявлен приказ №20 [255]: "Дежурный по полку Прапорщик Гумилёв". Это было его последнее дежурство в гусарском полку. Вопрос с переводом в стрелковый полк еще не был решен, но 23 января в штаб полка пришло предписание из штаба сводного отряда (написано от руки, орфография сохранена) [256]:
| "Из штаба сводного отряда №907/906 23 января 1917. 11 ч. 35 м. |
Командиру 5 Гус. полка. |
Командив приказал с вверенном вам полка назначить одного обир офицера для заготовки сена дивизии коиго немедленно командировать глазманку распоряжения Коринта 28. О том кто будет назначен мне сообщить 606.
Капитан Пименов
Пр[инял] Логинов"
"Прапорщика Гумилёва". Краткий "перевод" предписания: "Командив" — командующий дивизией; "глазманка" — видимо, местное почтовое отделение или ближайшая станция, это наименование встречается на штемпеле письма, посланного Л. Рейснер 15 января; "Коринт 28" — Корпусной интендант 28-го Армейского корпуса.
"Командированного к Корпусному Интенданту 28 корпуса прапорщика Гумилёва для закупки сена частям дивизии числить в командировке с сего числа. Справка: телефонограмма Дивизионного Интенданта от 23 сего января за №606". Одновременно Корпусному интенданту 28-го Армейского корпуса была направлена телеграмма [258]: "Согласно телеграмме Начальника 28 К<о>р<пуса> Д294 для заготовки сена ваше распоряжение командируется гусар пр<апорщик> Гумилёв 638. 23 I 1917 (подпись неразборчива)". В тот же день командир 5-го гусарского Александрийского полка полковник Коленкин сообщил телеграммой дивизионному интенданту 5-й кавалерийской дивизии, что в "распоряжение корпусного интенданта 28-го корпуса для покупки фуража назначен прапорщик Гумилёв" [259]. В этот же день Гумилёв навсегда покинул полк. Местом его назначения была железнодорожная станция Окуловка, расположенная на железной дороге Москва — Петроград, между станциями Бологое и Вишера, в нескольких часах езды от Петрограда. Место это ему было хорошо знакомо, там он бывал ранее, весной 1910 года, перед свадьбой с Ахматовой, в гостях у Сергея Ауслендера [260]. Начав в полку, он по дороге дописал ответное письмо Ларисе Рейснер. Видимо, именно из Окуловки он его отправил, причем новое письмо "догнало" предыдущее его письмо. Это было последнее письмо — от "Гафиза" к "Лере" [261]:
"22 января 1917 [262] г.
Леричка моя, какая Вы золотая прелесть, и Ваш Прескотт и Ваше письмо, и главное Вы. Это прямо чудо, что во всем, что Вы делаете, что пишете — так живо чувствуется особое Ваше очарованье. Я и "Завоеванье Мехики" (sic!) читаю с таким чувством, точно Вы его написали. А какая это удивительная книга. Она вся составлена на основаньи писаний старинных летописцев, частью сподвижников Кортеца (sic!) , да и сам Прескотт недалеко ушел от них в милой наивности стиля и мыслей. Эта книга подействовала на меня, как допинг на лошадь, и я уже совсем собрался вести разведку на ту сторону Двины [263], как вдруг был отправлен закупать сено для дивизии. Так что теперь я в такой же безопасности, как и Вы. Жаль только, что приходится менять план пьесы, Прескотт убедил меня в моем невежестве относительно мексиканских дел. Но план вздор, пьеса все-таки будет, и я не знаю, почему Вы решили, что она будет миниатюрой, она, трагедия в пяти актах, синтез Шекспира и Расина! [264] Лери, Лери, Вы не верите в меня. К первому приехать мне не удастся, но в начале февраля наверное. Кроме того, пример Кортеса меня взволновал и я начал сильно подумывать о Персии. Почему бы мне на самом деле не заняться усмиреньем бахтиаров? [265] Переведусь в кавказскую армию, закажу себе малиновую черкеску, стану резидентом при дворе какого-нибудь беспокойного хана, и к концу войны кроме славы у меня будет еще дивная коллекция персидских миниатюр. А ведь Вы знаете, что моя главная слабость — экзотическая живопись [266].
Я прочел статью Жирмунского [267]. Не знаю, почему на нее так ополчались. По-моему, она лучшая статья об акмеизме, написанная сторонним наблюдателем, в ней много неожиданного и меткого. Обо мне тоже очень хорошо, по крайней мере, так хорошо еще обо мне не писали. Может быть, если читать между строк, и есть что-нибудь ядовитое, но Вы же знаете, что при этой манере чтенья и в Мессиаде можно увидеть роман Поль де Кока [268].
Почему Вы мне <не> напишете, получили ли Вы программу чтенья от Лозинского и следуете ли ей [269]. Хотя, кажется, Вам не столько надо прочесть, сколько забыть.
— "Холодно в окопах". Правду сказать, не холодней, чем в других местах, но неудобно очень.
Лери, я Вас люблю.
Ваш Гафиз.
Вот хотел прислать Вам первую сцену Трагедии и не хватило места".
Оригинал письма написан черными чернилами на четырех сторонах вдвое сложенного листа белой бумаги с тиснением под коленкор. Конверт не сохранился.
— вряд ли сено можно было заготовить в станционном поселке. Окуловка относилась к Новгородской губернии. Но для Гумилёва особенно важно было то, что отсюда было рукой подать до Петрограда. 26 января он получил предписание №2027, разрешающее ему свободное перемещение и позволяющее посещать Петроград. С этим предписанием он при первой возможности, уже до 28 января, отправился в город. Думаю, главной целью поездки была встреча с Ларисой Рейснер. Сама же Лариса в эти дни направила свое, видимо, последнее письмо "Гафизу"; отправлено оно было по адресу прежнего места службы, в Латвию, и Гумилёв получить его никак не мог. Прежде, чем рассказать о том, чем закончился первый визит в столицу, приведем это письмо (оно обрывается неожиданно, возможно, это просто остаток его черновика) [270]:
"Застанет ли Вас это письмо, мой Гафиз? Надеюсь, что нет: Смотрите, не сегодня, завтра начнется февраль, по Неве разгуливает теплый ветер с моря, — значит кончен год. (Я всегда год считаю от зимы до зимы) — мой первый год, не похожий на все прежние: какой он большой, глупый, длинный — как-то слишком сильно и сразу выросший. Я даже вижу на носу масса веснушек, и невообразимо длинные руки. Милый Гафиз, как хорошо жить. Это, собственно, главное, что я хотела Вам написать.
Что я делаю? Во-первых, обрела тихую пристань. Как пьяница, который долго ищет "свой" любимейший кабачок, я все искала место строгое, уединенное и теплое для своих занятий. В Публичной Библ<иотеке> мне разонравилось. Много знакомых, из окна не видно набережной, книги выдаются с видом глубокого недоумения. Вам Блока? А-а..."
Письмо написано фиолетовыми чернилами на двух сторонах сложенного вдвое листа тонкой желтоватой бумаги (36,5 х 47,2 см). Конверт не сохранился. Больше писем, обращенных к "Гафизу", не будет. Но вплоть почти до лета 1917 года будут письма от "Н. Гумилёва" — "Ларисе Михайловне", последние — из Стокгольма и Бергена в конце мая 1917 года.
[271]: "Список гг. офицеров в порядке №№ предназначенных для командирования в стрелковый полк". Всего в списке 20 офицеров, под №19 значится: "прапорщик Гумилёв". Под списком проставил свои подписи весь командный состав полка. Казалось бы, дальнейшая судьба поэта была решена — будучи военным офицером, он обязан был подчиниться приказу. Такая перспектива его вряд ли прельщала. Но судьба, в которую он всегда верил, вновь вмешалась и помогла ему избежать этой участи — вначале послав на заготовку сена, где он провел весь февраль и начало марта, затем опять болезнь и эвакуация в Петроград, где ему удалось добиться перевода в другие войска, пока наименее затронутые смутным временем.
Но вернемся в конец января, когда Гумилёв в первый раз отправился из Окуловки в Петроград. Было это, видимо, 26-27 января, после того, как он получил предписание №2027. Я не буду здесь пересказывать и повторять то, о чем и так много написано [272]. Предполагаю, что одной из целей первого визита в Петроград была встреча с Ларисой Рейснер. Как она сама позже исповедовалась Ахматовой, "назначил свидание на Гороховой улице в доме свиданий. Лариса Рейснер: "Я его так любила, что пошла бы куда угодно" (рассказывала мне в августе 1920 г.)" [273]. Не будем заглядывать в замочную скважину. И не будем никого судить. И тот, и другой были слишком сильными личностями. Гумилёв это чувствовал и отнюдь не собирался рвать отношения, чему свидетельством являются еще несколько сохранившихся писем-открыток, однако иной тональности, отправленных из Окуловки и из других мест, включая три великолепных стихотворных послания. Приведем лишь одно свидетельство Ахматовой из ее "Записных книжек" (повторенное там несколько раз) [274]: "1916 — уже во всем блеске была Лариса Рейснер, что следует из их сохранившейся переписки и из ее "исповеди" 1920, с которой она пришла ко мне в Фонтанный Дом. [...] Лариса Рейснер сказала мне, что когда Николай Степанович предложил ей на ней жениться, она только заикнулась, что не хочет меня огорчить, он сказал: "К сожалению, я ничем не могу огорчить мою жену". За точность этих слов я ручаюсь". Не хочется гадать на кофейной гуще, не мне судить о причине их разрыва, да и понять это лучше может только женщина [275].
Как мне кажется, то, чем завершился этот первый приезд Гумилёва в Петроград, было в какой-то мере связано с его тогдашним растерянным состоянием, единственный раз за годы войны на секунду забывшего, что он не поэт, а офицер, при полном военном обмундировании. Об этом свидетельствует сухой казенный документ об его аресте, о чем было объявлено в приказе по 5-му гусарскому полку №57 от 23 февраля 1917 года [276]: "Объявляю по полку сношение Петроградского коменданта от 31 прошлого января за №3099. Командиром отдельного корпуса пограничной стражи Генералом от инфантерии Пыхначевым за неотдание чести был арестован 28 сего января на одни сутки прапорщик Гумилёв вверенного Вам полка, у которого имелось предписание Корпусного интенданта XXVIII-го армейского корпуса за №2027 от 26-го сего января. 29-го сего января предписанием моим за №2771 согласно предписанию корпусного интенданта за №2027 прапорщик Гумилёв отправлен в распоряжение 4-го уланского Харьковского полка полковника Барона фон-Кнорринга на ст. Турцевич Николаевской жел. дор. Подписано: инженер-генерал Николенко, Адъютант подпоручик Мацкевич". В этом документе какая-то путаница со станцией. Естественно, Гумилёв должен был отбыть на станцию Окуловка Николаевской железной дороги. Станции Турцевич на ней никогда не было и нет. Единственно, что удалось разыскать — небольшое село "Турцевичи" в Белоруссии, в Гомельской области.
Можно предположить, что Гумилёв подарил ей его "на память" о встрече, которая так своеобразно завершилась. Это — личное предписание, врученное ему после отбытия наказания [277]:
"Петроградский
По части отп. офиц. 28 января 1917 г. №2771 |
Прапорщику 5-го Гусарского |
Предписываю Вам по освобождении из под ареста немедленно отправиться на ст. Турцевич Николаевской железной дороги для исполнения предписания корпусного интенданта XXVIII корпуса от 26-го Января за №2027 и об отбытии мне донести.
Инженер-Генерал Н. И. Костенко
Секретарь Гвардии Капитан (подпись неразборчива)".
Весь февраль Гумилёв оставался в Окуловке, числясь командированным туда от 5-го гусарского полка, хотя фактически он с 1 февраля был переведен в стрелковый полк. Из Окуловки он изредка приезжал в Петроград. Там останавливался у Ахматовой, которая в это время жила у Срезневских. А из Окуловки продолжает часто писать Ларисе Рейснер. 6 февраля (датировка по штемпелю) он посылает ей открытку с репродукцией картины Л. Авилова "Гусары смерти в плену" [278]:
"Лариса Михайловна, моя командировка затягивается и усложняется. Начальник мой очень мил [279], но так растерян перед встречающимися трудностями, что мне порой жалко его до слез. Я пою его бромом, утешаю разговорами о доме и всю работу веду сам. А работа ужасно сложная и запутанная. Когда попаду в город, не знаю. По ночам читаю Прескотта и думаю о Вас. Посылаю Вам военный мадригал только что испеченный. Посмейтесь над ним.
Ваш Н. Г.
Взгляните: вот гусары смерти!
Игрою ратных перемен
Побеждены и взяты в плен.
Зато бессмертные гусары,
Те не сдаются никогда;
— как воздух и вода.
Ах, им опасен плен единый,
Опасен и безумно люб, —
- Девичьей шеи лебединой,
И милых рук и алых губ" [280].
Оригинал письма написан черными чернилами на открытке с изображением картины Л. Авилова "Гусары смерти в плену", издание журнала "Солнце России". Текст "мадригала" написан на лицевой стороне, рядом с картиной. Под "бессмертными гусарами" Гумилёв подразумевает, несомненно, свой 5-й гусарский Александрийский полк. Текст письма на обороте, рядом с адресом: Петроград Большая Зеленина улица 26в, кв.42. ЕВ Ларисе Михайловне Рейснер. Штемпель на обороте на марке с Николаем II за 10 коп. — Петроград 6-2-17. Второй штемпель, отправителя — 6-2-17, откуда — неразборчиво.
С этим мадригалом "перекликается" знаменитая полковая песня 5-го гусарского Александрийского полка, не без влияния которой, как мне кажется, был и написан мадригал [281].
Кто не знал, не видал
Подвигов заветных,
Про гусар бессмертных!
Припев:
Марш вперед!
Труба зовет,
Марш вперед!
Смерть нас ждет,
Наливайте чары!
Начинай, запевай
Наливай, выпивай
Чару круговую!
Припев:
Ты не плачь, не горюй,
Коль убьют, позабудь —
Знать судьба такая.
Припев:
Не стоят, а храпят
Не ржавеют, а горят
Сабельки кривые.
Припев:
Знаменитую гусарскую песню и эмблему гусарской доблести Александрийские гусары, или Черные Гусары, получили за свою храбрость и бесстрашие в сражениях с войсками Наполеона. За доблесть они получили и прозвище "бессмертных" и "гусаров смерти", а также особую черную форму с символическим рисунком черепа с костями на головных уборах (с 1913 г.). Как вспоминал Сергей Маковский, гусарская форма Гумилёву нравилась: "Новая форма ему нравилась, напоминала о царскосельском Пушкине" [282]. Позднее воспоминания о гусарской форме воплотились в не вошедшей в окончательный текст стихотворения "Память" строфе [283]:
Он не ведал жалости и страха,
Нес на стремени он черный стяг,
И была украшена папаха
"Лариса Михайловна, я уже в Окуловке. Мой полковник застрелился и приехали рабочие, хорошо еще, что не киргизы, а русские. Я не знаю, пришлют ли мне другого полковника или отправят в полк, но наверно скоро заеду в город. В книжн.<ом> маг.<азине> Лебедева, Литейный (против Армии и Флота) есть и Жемчуга, и Чужое Небо. Правда, хорошие китайцы на открытке? Только негде написать стихотворенье [285].
Иск<ренно> пред<анный> Вам Н. Гумилёв".
"Плантации риса. Culture du riz". На оборот надпись: "В пользу общины Св. Евгении". Текст письма на обороте, рядом с адресом: Петроград Большая Зеленина улица 26в, кв.42. ЕВ Ларисе Михайловне Рейснер. Штемпель отправителя: Окуловка Новг. 9-2-17." Фраза в письме о сборниках, как мне кажется, может говорить о том, что в Окуловке Гумилёв получал письма от Ларисы Рейснер. Видимо, она спрашивала его, где можно найти его сборники "Жемчуга" и "Чужое небо". Хотя это могло быть и просьбой при личной встрече в один из приездов. Ведь по утверждению Лукницкого, Гумилёв "на 7 и 8 февраля приезжал в Петроград" [286]. После встречи он мог уточнить, где найти сборники, и сразу же из Окуловки об этом написать.