• Приглашаем посетить наш сайт
    Некрасов (nekrasov-lit.ru)
  • Поэт на войне. Часть 3. Выпуск 7. Евгений Степанов (часть 16)

    Страница: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
    12 13 14 15 16 17 18
    Примечания

    ЛОНДОН — ПОДВЕДЕНИЕ ИТОГОВ

    Более десяти месяцев провел Николай Гумилев во Франции и Англии. За все годы войны эти последние месяцы оказались, пожалуй, самыми плодотворными с точки зрения количества (и качества) написанного. Непосредственно не обращаясь к военной тематике, в созданных произведениях Гумилев творчески переосмыслил накопленные за годы войны впечатления и обретенный опыт. Любопытно проследить, к каким литературным жанрам обращался Николай Гумилев за годы войны. В первый год были написаны документальная проза «Записки кавалериста» и стихи; после «Записок кавалериста» до 1917-го года к прозе он не обращался. В конце 1915-го года у Гумилева вышел новый сборник стихов «Колчан» (большую часть которого составили довоенные стихи). Немногочисленны и случайны были написанные им критические заметки — рецензии на сборники стихов. Более значимым, как мне кажется, стало обращение Гумилева к драматургии. Ранее он занимался ею лишь эпизодически, им было написано только несколько одноактных миниатюр. В 1916 году появились сразу две пьесы: «Арабская сказка в трех картинах» — «Дитя Аллаха», «Драматическая поэма в четырех действиях» — «Гондла». Попав вновь в Париж в 1917-м году, почти 10 лет спустя после первого длительного там пребывания, он, на новом жизненном витке, как бы повторяет свой тогдашний литературный опыт. Но тогда это было — ученичество, он просто пробовал себя в разных жанрах и посылал свои литературные опыты учителю — Валерию Брюсову. Теперь же надо было расплачиваться по предъявленным жизнью векселям. За десять месяцев, проведенных в Париже и Лондоне, Гумилевым было написано: множество стихотворений; «Трагедия в пяти действиях» — «Отравленная туника»; интереснейшая проза, к сожалению, не доведенная до конца, но предвосхищавшая поиски в этом жанре многих русских литераторов первой трети прошедшего века; наконец, продуманы и подготовлены планы изысканий в области теории поэзии, то, чем Гумилев стал интенсивно заниматься по возвращении в новую Россию. Отдельные рукописи он привез в Петроград, а многое оставил за границей. Большая часть долгие годы пролежала в Лондоне у Анрепа, кое-что в других местах, но именно на их основе усилиями Глеба Струве, после Второй Мировой войны, впервые было подготовлено собрание сочинений Николая Гумилева, началось изучение его творческого наследия, подтолкнувшее и отечественных «подпольных литературоведов» — официально заниматься Гумилевым в доперестроечном СССР было весьма затруднительно. Возвращаясь к созданному Гумилевым в последний год войны за границей, следует заметить, что хотя почти все тогда им написанное опубликовано, сами публикации вызывают множество вопросов, как с точки зрения попытки установить точную дату написания того или иного произведения, так и с точки зрения их трактовки. Далее мне хочется кратко «пройтись» по всем четырем направлениям его творчества, обозначить некоторые вопросы и наметить пути их решения, короче — подвести творческие итоги его пребывания в составе Русского экспедиционного корпуса во Франции, куда он был откомандирован в мае месяце 1917-го года.

    — со стихов. В последнем «академическом» собрании сочинений Гумилева, составленном по «хронологическому» принципу, все военные стихи вошли в 3-й том. Поэтому сразу бросаются в глаза многие несуразности последовательности их расположения, обоснования датировок их написания, откровенные нелепости. Одна такая нелепица особенно обращает на себя внимание. В «хронологически» составленный 3-й том под №11 включено парижское стихотворение «Сон», с датировкой: «Первая половина 1914 — по дате публикации». Датой же первой публикации указывается «Альманах „Аполлон“, СПб. , 1914, 2-е издание». В подборку, действительно, входило стихотворение «Сон», впервые опубликованное в 1-м издании «Альманаха» в 1912-м году, причем оба издания были совершенно идентичны. Стихотворение «Сон» из «Альманаха» вошло в «Чужое небо». Нелепица заключается в том, что это два совершенно разных стихотворения! «Сон» из «Альманаха» сопровождается подзаголовком «Утренняя болтовня», начинается строкой «Вы сегодня так красивы...», и поначалу оно было вписано в слепневский альбом Маши Кузьминой-Караваевой 3 июня 1911 года, незадолго до ее смерти! Парижский «Сон» начинающийся строкой «Застонал я от сна дурного...», был первоначально вписан летом 1917-го в парижский, а затем в лондонский альбом, о них будет сказано ниже. Помимо откровенных несуразиц, вызывает недоумение также безапелляционность трактовки творчества Гумилева этого периода646«Говоря о творчестве Гумилева 1917 г. , нужно учитывать, что, вне всякого сомнения, под воздействием увиденного за эти месяцы поэт переживает нечто, что вполне можно назвать мировоззренческой катастрофой: усвоив за годы войны официальную — имперскую и православную — идеологию, пережив эйфорию, вызванную преодолением индивидуализма и кажущимся обретением подлинного единства с „народом“ (мечта многих поколений русских интеллигентов), Гумилев был вынужден признать несостоятельность своих представлений о России и ее исторической судьбе». Вполне по-советски, никак не скажешь, что написано это в 2000 году! Странно как-то — человек, переживающий «мировоззренческую катастрофу», продолжая одновременно нести военную службу, ухитряется параллельно создать множество новых самобытных художественных произведений, более чем за все предшествовавшие «катастрофе» годы. О том, как у Гумилева прошли эти прошедшие три года войны, было рассказано в семи предыдущих выпусках «Поэта на войне». Не было у него как никакой «эйфории», так и «мировоззренческой катастрофы». А что касается его представления о судьбе России, думаю, особых иллюзий он не испытывал и представлял себе ее значительно лучше многих своих современников. Неслучайно Ахматова называла Гумилева «самым непрочитанным поэтом 20-го века», «визионером и пророком»647«Огненный столп» поэмы «Звездный ужас», на которые обращали внимание Ахматова и Мандельштам648: «Горе! Горе! Страх, петля и яма // Для того, кто на земле родился...»

    до сих пор досконально не описанном архиве М. Л. Лозинского. Ему Гумилев передал почти все, что привез с собой в Россию. Замечательно, что весь этот богатейший архив полностью сохранился, и есть надежда, недалек тот час, когда он будет полностью описан и включен в научный оборот. Пока же приведем составленное Глебом Струве начало описания попавшего к нему альбома649:

    «Оставленный Гумилевым Б. В. Анрепу и принадлежащий ныне Г. П. Струве альбом со стихами поэта представляет собой довольно толстую тетрадь в зеленом сафьяновом переплете с надписью золотым тиснением „Autographs“ (возможно, что альбом этот был куплен Гумилевым в Петербурге в Английском магазине). В альбом вошло 76 стихотворений. Все стихи, занимающие 79 страниц альбома, вписаны рукой самого Гумилева, его мелким, тщательным почерком. Названия выделены красными чернилами. Заглавный лист альбома представляет собой цветочный орнамент (желтый, красный, коричневый) акварелью, работы Н. С. Гончаровой, с ее подписью и датой „1916“650„Н. Гумилев. Стихи“. На обороте за главной страницы и поверх текста первой страницы — двойной рисунок в красках Д. С. Стеллецкого, иллюстрирующий стихотворение „Змей“. <...> Кроме того, имеются рисунки в красках без подписи к следующим стихотворениям: „Андрей Рублев“ (орнамент, по всей вероятности, работы Н. С. Гончаровой), „Мужик“ (два рисунка — вероятно, М. Ф. Ларионова — на лицевой и оборотной страницах, на которых записано это стихотворение), „Картинка“ (орнамент — вероятно, Н. С. Гончаровой), „В Северном Море“ („морской“ орнамент, тоже на лицевой и оборотной сторонах, по всей вероятности тоже руки Н. С. Гончаровой)».

    Поэт на войне. Часть 3. Выпуск 7. Евгений Степанов (часть 16)
    Лист из альбома Струве со стихотворением «Мужик», рисунки Ларионова.

    Далее Струве приводит состав альбома, указывая на номера стихотворений, включенных во 2-й том своего собрания сочинений. К сожалению, в список вкралось очень много ошибок, видимо, связанных с тем, что состав тома при подготовке постоянно менялся. В 3-м томе российского ПСС была предпринята попытка восстановить состав альбома, однако, указав на допущенные Струве опечатки, в приведенном в 3-м томе ПСС списке также допущено много ошибок в ссылках на соответствующие номера стихотворений в указанном томе. Чтобы не перегружать основной текст избытком «статистических данных», точный список состава альбома Струве, с рядом уточнений относительно каждого стихотворения, а также указанные Глебом Струве сведения по структуре альбома, вынесены в Приложение 3. Всего в альбом вошло 76 стихотворений, причем первые 15 стихотворений написаны еще в России, и большинство из них было ранее опубликовано. Но вписаны в альбом они были в Париже, о чем говорит их оформление рисунками Стеллецкого, Ларионова и Гончаровой. Сопоставление состава альбома Струве и хранящихся в архиве Лозинского автографов, привезенных Гумилевым в Россию, позволяет сделать вывод, что Гумилев взял с собой большинство записанных в альбом стихотворений (но не все). Они составили два вскоре вышедших сборника, «Костер» и «Фарфоровый павильон», кое-что было опубликовано в периодике.

    Однако в этот том не было включено ни одного стихотворения из сборника «Фарфоровый павильон», что, как мне кажется, не совсем корректно. Предполагалось, что эти стихи войдут в том с переводами, выход которого в настоящее время оказался под большим вопросом. На титульном листе и обложке книжки указано: Н. Гумилев. «Фарфоровый павильон. Китайские стихи». С. -Петербург. Издательство Гиперборей, 1918651. В книге два раздела: «Китай» (11 стихотворений) и «Индокитай» (5 стихотворений). В конце сборника, сразу за содержанием, сказано: «Основанием для этих стихов послужили работы Жюдит Готье, маркиза Сен-Дени, Юара, Уили и др. Книжные украшения — из У-цзин-ту, изд. 1724 г. (собрание ксилографов Библиотеки Петроградского Университета)». Это свидетельствует о том, что «Фарфоровый павильон» представляет собой сборник не «китайских» стихотворений, а вольных переложений французских переводов с китайских первоисточников, весьма далеких от оригиналов. В противном случае, Гумилев не указал бы себя как автора сборника. До этого у него вышел один сборник переводов — «Теофиль Готье. Эмали и камеи». На обложке этой книги, естественно, указано — «Переводы Н. Гумилева». Любопытно, что в качестве первоисточника для «Фарфорового павильона» он, в основном, взял переводы на французский язык Жюдит Готье, дочери Теофиля Готье. Комментарии Глеба Струве к сборнику «Фарфоровый павильон»652 показывают, что Гумилев достаточно вольно обходился с «французскими» прототипами переложений Жюдит Готье с китайского на французский язык. В лондонском альбоме он, по крайней мере, еще указывал авторов китайских стихотворений, но в сам сборник «Фарфоровый павильон» ссылки на эти «первоисточники» уже не вошли.

    «Посмертных сборниках», вышедших в издательстве «Мысль» в 1922 и 1923 годах. Помимо исчерпывающе описанного Глебом Струве альбома, оставленного Гумилевым у Бориса Анрепа, поэт оставил в Париже еще один альбом, судить о котором мы можем лишь «виртуально», по подготовленному К. Мочульским653 «К синей звезде». Вот как сам составитель представил его в своей рецензии, опубликованной в газете «Звено» (Париж), №37 от 15 октября 1923 г. : "Н. Гумилев. К синей звезде. Неизданные стихи. Издательство Петрополис. Берлин 1923 года. Примечание издательства: «Стихотворения настоящего сборника написаны автором в альбом во время его пребывания в Париже в 1918654 г. Часть этих стихотворений в новых вариантах была напечатана в сборнике „Костер“. <...> Настоящий сборник печатается с подлинника, хранящегося в Париже». Из тридцати четырех пьес, помещенных в этой книжке, восемь знакомы нам по «Костру, две — были напечатаны в „Звене“. Появление в свет двадцати четырех новых стихотворений покойного поэта — огромная и неожиданная радость <...>». На самом деле в «Костер» вошли 10 стихотворений из этого альбома, а 27 из 34-х стихотворений парижского альбома Гумилев переписал в альбом Струве, некоторые — в других редакциях. Одно из стихотворений парижского альбома вошло потом в «Фарфоровый павильон» — "Луна восходит на ночное небо... " (Соединение). Семь стихотворений Гумилева известны только по парижскому альбому. Видимо, они носили слишком личный характер, и Гумилев не стал их переписывать в оставленный Анрепу альбом. Два из этих стихотворений было приведено выше — «Мой альбом, где страсть сквозит без меры...» и «В этот мой благословенный вечер...». Однако важно помнить, что все стихотворения Гумилев был не слишком занят на службе, и когда, видимо, начался «роман» с Еленой Карловной Дю-Буше, с «Синей звездой». Комментарии 3-го тома ПСС дают для многих стихотворений расплывчатые рамки дат написания: «август 1917 — весна 1918 — по местоположению в Альбоме Струве». С одной стороны, в любом случае, они не могли быть написаны весной 1918-го года, а с другой стороны, пользоваться для датировки «местоположением» стихотворения в альбоме следует осторожно. Например, приведенное выше стихотворение «Предзнаменование», написанное либо по дороге из Лондона в Париж, либо в первые дни его пребывания в Париже, в альбом вписано под №26, по соседству с «Танка» («Вот девушка с газельими глазами...»). То есть, многие стихотворения заносились в альбом «задним числом», причем часть из парижских стихотворений была переписана в альбом уже в Лондоне. Состав парижского альбома также дан в Приложении 3.

    «экспериментальные» переводы на французский язык нескольких собственных стихотворений. Все три стихотворения опубликованы Глебом Струве во 2-м томе «Сочинений»655. Стихотворения эти были обнаружены в записных книжках поэта. Первые два стихотворения представляют собой достаточно точный перевод двух ранних стихотворений: «LA PIERRE» — вошедшее в сборник «Жемчуга» стихотворение «Камень»656; «LA FILLE CHINOISE» — вошедшее в сборник «Колчан» стихотворение «Китайская девушка»657 (воспроизведенный выше рисунок из собрания Джона Стюарта в Лондоне) изображен Гумилев в «восточном обрамлении», пишущий на свитке именно это стихотворение. Возможно, что встречи с Гончаровой и Ларионовым подтолкнули Гумилева к попытке перевести свои стихотворения. Они могли ему помочь в переводе, ведь Гумилев далеко не в совершенстве владел французским языком, чтобы сочинять на нем стихи. Как и в оригинале, второе стихотворение содержит шесть строф; «обратный» перевод говорит о его точности, однако любопытны две замены: в третьей строфе вместо скользящих вокруг павильона «челноков» появился «военный корабль», в шестой строфе жених «все экзамены сдал» не в Кантона, а в Пекине. Однако наибольший интерес представляет третье стихотворение на французском языке — «LA MINIATURE PERSANE», «Персидская миниатюра», также имеющее «живописный» подтекст, косвенно указывающий на чету Гончаровой и Ларионова. В комментариях к этому стихотворению сказано: «В принадлежащей Г. П. Струве записной книжке Гумилева французский текст „Персидской миниатюры“ соседствует с переводами двух более ранних стихотворений. Но с другой стороны, в „Альбоме“, где записаны стихотворения 1916-1917 гг. , „Персидской миниатюры“ нет, и в „Костер“ она не вошла, что как будто свидетельствует о более позднем происхождении русского текста. На это же, как будто указывает и наличие двух других черновых французских вариантов в бумагах Гумилева, записанных на обороте его французского меморандума об Абиссинии. В одном из них шесть строф, как и в печатаемом нами, в другом — семь. В более длинном варианте много существенных разночтений. В обоих этих черновиках есть строфа о какой-то „страшной птице Гаруде“. Нами стихотворение дается по записной книжке»658. Возможно, данное стихотворение — единственный пример того, как Гумилев вначале попытался написать стихотворение по-французски, а затем, уже в России, «перевел» его на русский язык659«Обратный» перевод французского текста говорит о почти полном смысловом совпадении первых двух и последних трех строф обоих стихотворений. Третья строфа французского стихотворения заменена в русском «переводе» на три строфы (4-6), не совпадающие по содержанию с оригиналом. Еще хочется отметить следующее: в «Персидской миниатюре» на русском языке первая строфа содержит редко используемое Гумилевым включение французского выражения — «cache-cache», «игра в прятки». Вспомним, что в своей рецензии на сборник стихов Никандра Алексеева «Венок павшим» Гумилев критиковал молодого поэта за использование такого приема. Причем во французском варианте именно этого выражения нет, хотя смысл первой строфы обоих стихотворений тождественен: «Когда я кончу наконец // Игру в cache-cache со смертью хмурой // То сделает меня Творец // Персидскою миниатюрой»; французский текст — «Soyez sûrs, quand je mourrai, // Fatigué de ma vie insane, // Secrètement je deviendrai // Une miniature persane»; построчник — «Можете быть уверены, когда я умру, // Устав от моей нелепой жизни, // Я тайком превращусь // В персидскую миниатюру». Возможно, включением иностранного выражения в русское стихотворение Гумилев хотел указать на его «французское происхождение». Это французское стихотворение было включено Г. Ивановым в «Посмертный сборник» 1923-го года со следующим примечанием660: «Французский подлинник стихотворения Персидская миниатюра, напечатанного в книге „Колчан“. Вариант на русском языке является переводом». В комментариях Струве возражает: «Не говоря о том, что „Персидская миниатюра“ вошла не в „Колчан“, а в „Огненный столп“, какие основания были у составителя и редактора „ПС“ считать французский текст оригиналом, а русский — переводом, остается неясным». Предполагаю, что единственным основанием могли быть только слова об этом самого Гумилева, сказанные при личных встречах с Георгием Ивановым. Вернувшись в Россию, Гумилев больше никогда не пробовал переводить собственные стихи на другие языки.

    «К синей звезде», которое даже не включено в стихотворные тома ПСС. Оно поначалу было пропущено и Г. Струве при подготовке 2-го тома, но было им включено как дополнение к 3-му тому, №415. Хотя оно и вошло в один из томов ПСС, однако найти его обычному читателю вряд ли возможно. В альбоме оно озаглавлено — «Отрывок из пьесы». Это позволяет нам перейти к написанной в Париже и Лондоне «Трагедии в пяти действиях» — «Отравленная туника». Отметим, что указанный «Отрывок» в эту пьесу не вошел, да и вряд ли к ней относился; позже мы к нему вернемся.

    О планах написания новой пьесы Гумилев писал еще в январе 1917-го года Ларисе Рейснер. Вначале он собирался писать пьесу о Кортесе и Мексике, но потом, когда он прочитал присланную Ларисой книгу Прескотта «Завоевание Мексики», его планы переменились661: «Леричка моя, какая Вы золотая прелесть, и Ваш Прескотт, и ваше письмо, и, главное, Вы. <...> Прескотт убедил меня в моем невежестве относительно мексиканских дел. Но план вздор, пьеса все-таки будет, и я не знаю, почему Вы решили, что она будет миниатюрной, она, трагедия в пяти актах, синтез Шекспира и Расина!» Думаю, с одной стороны, российские события, а с другой стороны — влияние Н. Гончаровой и собственная любовь к Востоку, перенесли место действия пьесы из далекой Америки в сердце православия Византию. Но написал Гумилев, как и обещал — трагедию в пяти актах. Вся она сложилась во Франции и Англии. И в стремительно разворачивающемся сюжете, в центре которого, как и в предыдущих пьесах оказывается Поэт, не могли не отразиться развивающиеся вокруг события, то, что происходило на Родине. Здесь не место подробно анализировать ее содержание, но заметим, что специалистами она вполне справедливо признается лучшим драматургическим произведением Гумилева. Просто расскажем о почти «детективном сюжете» появления ее первой публикации, которая состоялась только в 1952 году, хотя текст ее ходил по рукам многие десятилетия. Хотя она могла быть опубликована в России, еще при жизни поэта, как ранее все его остальные пьесы.

    662«Отравленная туника» (в дальнейшем «ОТ») единственное из известных драматических произведений Гумилева, до сих пор не напечатанное в России. Впервые она была опубликована полностью в книге «Неизданный Гумилев» (Нью-Йорк, изд-во имени Чехова, 1952) с моим комментарием. Мною же была рассказана там история проникновения текста этой пьесы за границу. Первые сведения о пьесе попали в зарубежную русскую печать в 1931 г. В статьях ныне покойных А. Ладинского (в «Последних Новостях») и Лоллия Львова (в «России и Славянстве» от 29 августа 1931 г. ), напечатанных в связи с десятилетием со дня казни поэта, вкратце говорилось о содержании трагедии и приводились из нее цитаты. Тогда же был поднят вопрос о ее издании за рубежом. Об этом сначала в письме ко мне, а потом в статье, предназначавшейся для мюнхенского журнала «Литературный Современник», но так и не напечатанной, рассказал уже гораздо позже Л. И. Львов. Согласно этому рассказу, машинописный текст «ОТ», вместе с рядом других неизданных произведений, главным образом по церковному вопросу, был привезен в Париж в 1931 г. неким М. Артемьевым, настоящая фамилия которого была Бренстэд, и который был не то датчанином, не то голландцем по происхождению. Он называл себя «бывшим сменовеховцем», говорил, что вернулся в Россию из эмиграции, но потом, воспользовавшись своим иностранным происхождением, выехал снова на Запад по иностранному паспорту. Во Франции он стал сотрудником журналов «Утверждения» и «Завтра» <...>". Струве пишет, что уже после Второй мировой войны выяснилось, что Артемьев-Бренстэд оказался советским агентом, специально работавшим среди масонов663. Прошу запомнить эту «связь с масонами», так как совсем в другой публикации и в другое время с «масонами», в связи с именем Гумилева, придется еще раз столкнуться. Но пока речь идет не о масонах, а о рукописи «Отравленной туники». Изложенная Струве версия о том, что список с чистовой рукописи, видимо, не без помощи «органов», была вывезен на Запад, выглядит убедительной: "Артемьев предложил Л. И. Львову, в то время члену редакционной коллегии еженедельника «Россия и Славянство», основанного П. Б. Струве, издать «ОТ» за границей, с тем, чтобы авторский гонорар был передан ему, Артемьеву, для пересылки сыну Н. С. Гумилева через А. А. Ахматову. Львов попробовал устроить издание в принадлежавшем тогда покойному С. В. Рахманинову издательстве «Таир». Рахманинов согласился, но поставил условием, что он сам переведет гонорар в Россию, способом, которым он тогда располагал, а Артемьеву уплатит известный процент. При этом Львов предложил Артемьеву привлечь к контролю над всей этой операцией троих писателей: Б. К. Зайцева и ныне уже покойных А. М. Ремизова и Г. Л. Лозинского, брата близкого друга Гумилева и известного переводчика М. Л. Лозинского. Артемьев эти условия отверг, и переговоры его с Львовым оборвались, но еще до разрыва их Львов снял две копии с переданного ему Артемьевым машинописного экземпляра. После неудачи с Львовым Артемьев обратился с аналогичным предложением к редактору «Последних Новостей» П. Н. Милюкову. Однако Милюков пошел лишь на то, чтобы уплатить Артемьеву 1000 франков за использование его списка «ОТ», как материала для статьи в газете. Статья эта и была написана одним из постоянных сотрудников «Последних Новостей», поэтом Антонином Ладинским, после Второй мировой войны ставшим «советским патриотом» и вернувшимся в СССР, где он и умер несколько лет тому назад. После этого Львов в свою очередь написал статью для «России и Славянства», процитировав те же отрывки из трагедии, что и Ладинский. Насколько мне известно, позднее поднимался вопрос о напечатании «ОТ» в журнале «Современные Записки», но почему-то оно не осуществилось. В 1934 г. , по-видимому, снова возник вопрос об отдельном издании трагедии: по крайней мере, в 1953 г. , т. е. уже после выхода «Неизданного Гумилева», покойный С. К. Маковский прислал мне машинописный текст «ОТ», на заглавном листе которого напечатано: «ОТРАВЛЕННАЯ ТУНИКА. Трагедия в пяти действиях Н. Гумилева. (Печатается отдельным изданием впервые)[664. Книгоиздательство СВЕЧА665. Париж 1934». Несмотря на причастность мою к редакции «России и Славянства», вся история с рукописью, привезенной Артемьевым, осталась мне неизвестна — я знал о трагедии только по статьям Ладинского и Львова. Но во время войны, не то в 1942 не то в 1943 году, я получил в подарок от моего доброго знакомого и тогдашнего сослуживца Б. В. Анрепа (мы оба были русскими «слухачами» на радиостанции агентства Рейтер под Лондоном) довольно большой гумилевский архив, описанный мною подробно в предисловии к «Неизданному Гумилеву». Это были бумаги, оставленные Гумилевым перед возвращением из Лондона в Россию Анрепу, с которым его связывали давние дружеские отношения. Среди этих бумаг были две записные книжки с текстами «ОТ». В одной из этих книжек, небольшого формата (12,5 х 7,5 см), в кожаной обложке винного цвета, находился черновой текст пьесы — первые четыре действия и начало пятого. Текст этот занимал всю книжку, но четные страницы были оставлены пустыми (иногда на них были вставки) — всего 58 убористо написанных страниц. В другой книжке (размером 10,5 х 13,5 см) было начало белового автографа — 173 стиха первого действия, занявших восемь страниц книжки. На заглавной странице чернового автографа было написано рукой Гумилева черными и красными чернилами: «Н. Гумилев. Отравленная туника. Трагедия в пяти действиях. Париж Лондон. Осень 1917 г. Зима 1918». После войны Л. И. Львов оказался в одном из лагерей для перемещенных лиц в Германии. Мы с ним вступили в переписку. Его список «Туники» находился где-то в Париже, но обнаружить его местонахождение долго не удавалось, а о существовании других списков в Париже мне не было известно, и я уже подумывал об издании трагедии по черновому автографу, когда след львовского списка наконец отыскался, и в конце 1950 года я получил его при любезном содействии Б. К. Зайцева. Около того же времени Ю. К. Терапиано напечатал в газете «Новое Русское Слово» (Нью-Йорк) статью на основании попавшего в его руки списка, принадлежавшего раньше покойному молодому поэту Н. П. Гронскому666. Ю. К. Терапиано любезно предоставил в мое распоряжение этот список для сличения с львовским, и я установил, что копия Гронского почти наверное восходит к тому же артемьевскому протосписку (некоторые разночтения между списками объясняются ошибками при переписке, производившейся в обоих случаях в условиях большой спешки). По всей вероятности и список Маковского того же происхождения, хотя в нем есть свои разночтения, а иногда и совпадения с гумилевским черновым автографом при отличиях от списков Львова и Гронского. Во многих случаях общие и характерные для всех трех списков ошибки свидетельствуют о том, что список, к которому они восходят, был сделан лицом, плохо разбиравшимся в стихах. Во всех трех списках часто встречается неправильное расположение строк там, где метрическая строка разделена между репликами нескольких действующих лиц. В связи с этим нередок и пропуск отдельных слов, с нарушением строго выдержанного у Гумилева размера. Эти метрико-графические ошибки в большинстве случаев легко устранимы, особенно при помощи чернового автографа, но наличие таких, а также некоторых других явных ошибок, к сожалению, подрывает веру в точность артемьевского протосписка, и о дефинитивном издании «ОТ» пока нельзя говорить: наш текст представляет собой лишь какое-то приближение к нему, будучи результатом сверки всех списков, которые были доступны нам, с нашими черновым и беловым автографами.

    Поэт на войне. Часть 3. Выпуск 7. Евгений Степанов (часть 16)Поэт на войне. Часть 3. Выпуск 7. Евгений Степанов (часть 16)
    «Отравленная туника», оставленной Гумилевым в Лондоне.

    Когда Гумилев впервые задумал свою византийскую трагедию, мы не знаем. Но нет сомнения, что он начал писать ее в Париже осенью667 автографа. Надо полагать, однако, что у него был и другой список, если не всего текста, то первых четырех действий, который он увез с собой и по которому переработал и докончил трагедию уже в России. Сведениями об окончательной рукописи «ОТ» и ее местонахождении мы не располагаем. Что касается артемьевского машинописного списка, то вот что писал о нем Л. И. Львов в 1951 г. в статье, предназначавшейся для «Литературного Современника»: "... уже тогда мне показался подозрительным факт появления артемьевского (будем его так называть) списка «ОТ» в Париже. Я обратил внимание на то, что он был сделан как-то чрезмерно «казенно», в нем не было ни поправок, ни неряшливости любительского характера. Бумага, на которой он был «отстукан», была обычной, грубой, тоже какого-то «казенного» качества. Боюсь ошибиться, но теперь мне мнится, что был и какой-то номер (многозначный) на этом списке... " Дальше Львов говорил об одном месте в трагедии, где ему показалось наличие пропуска, который он счел умышленным — «с целью, в случае напечатания.... установить, какого происхождения была рукопись, с которой производилось печатание». В данном случае Львов, однако, просто ошибался, и то, что показалось ему пропуском (в списке Маковского этот якобы пропуск был даже обозначен многоточием!), объяснялось небольшой буквенной ошибкой ("И" вместо "А") в комбинации с ошибкой пунктуационной (такого рода ошибок в артемьевском списке было очевидно немало) <...> Немного странно, что почти никто из друзей и литературных знакомых Гумилева, писавших о последних годах его жизни, не упоминал до 1931 года об этом и крупном по размерам и внутренне значительном произведении Гумилева, законченном им сравнительно незадолго до смерти. Ни словом не упомянута «ОТ», например, в предисловии к посмертному сборнику стихотворений, хотя автор его и редактор сборника, Георгий Иванов, несомненно, имел доступ к рукописям погибшего поэта (правда, в одной напечатанной уже в зарубежный период статье, полной, как часто у Иванова, всяких неточностей и довольно странных утверждений, есть упоминание о том, что в 1917-18 г. за границей Гумилев написал «большую пьесу „Отравленная туника“)»668.

    Надо отдать должное усилиям Г. П. Струве. Не располагая чистовыми автографами, он почти точно восстановил подлинный текст трагедии. Пьеса эта стала первым крупным произведением Гумилева, напечатанным сразу после снятия запрета с его имени, причем напечатали ее в 1986 году одновременно сразу два журнала: Современная драматургия, №3 и Театр, №9. Тексты печатались по автографам, ныне хранящимся в Литературном музее в Москве (чистовая рукопись окончательной редакции) и в РГАЛИ (две машинописи окончательной редакции с авторской правкой). Разночтений относительно текста, опубликованного Г. Струве, очень немного, все они малосущественны. Остается только удивляться, что задержало публикацию пьесы еще в 1918 году, когда одновременно вышло много книг Гумилева, в том числе и переиздания «Романтических цветов» и «Жемчугов». 3 июня 1918-го года в газете «Ирида», №1, было объявлено, что Гумилев окончил работу над трагедией «Отравленная туника». Судя по этой дате, пьеса была, в основном, завершена еще до приезда в Россию, приехав, Гумилев только устранял отдельные «шероховатости». Судя по записям Лукницкого, уже в мае-июне он читал пьесу М. Лозинскому, К. Чуковскому, Ф. Сологубу, А. Энгельгардт, И. Куниной669«Отравленная туника» не была опубликована и поставлена в России, так как уже тогда ее трагический «византийский» сюжет из царской жизни мог вызвать у властей нежелательные ассоциации. Было ли это решение самого автора или чей-то совет — неизвестно. О том, как складывалась ее дальнейшая судьба, в свете рассказа Струве, можно только предполагать. Как было сказано выше, рукопись, возможно, при кратком аресте П. Лукницкого в июне 1929-го670 «органам» и переправлена затем с Артемьевым на Запад для решения неведомых нам стратегических задач.

    Помимо двух автографов пьесы, оставленных Б. Анрепу, Гумилев оставил в Лондоне бумаги с заметками, относящимися к его работе над «Отравленной туникой». Как пишет Струве, «эти заметки, при всей их отрывочности (а порой и неразборчивости), бросают любопытный свет и на драматический замысел Гумилева, и на методы его работы»671. Заметки эти позволяют погрузиться в обычно скрытую от глаз «кухню» поэта, оценить серьезность подхода Гумилева к процессу написания пьесы. Среди заметок — списки специальных терминов, географических и исторических обозначений, относящихся к византийской тематике, цитаты из исторических и летописных источников. Что-то из этого вошло в пьесу, что-то осталось невостребованным. Гумилев подробно анализирует каждое действующее лицо, рассматривая его, исходя из следующих пяти категорий: «Портрет, сделанный другим», «Апология», «Идиосинкразия», «Общение с другими», «Действие». Для каждого из действующих лиц он определяет свойственный ему язык, например, для главного героя, поэта Имра: «Слова быстрые, стиль резкий, полный антитез и риторических движений, восклицаний и прочее». Далее схематически определяется структура каждого действия. В 3-м томе Вашингтонского издания все эти бумаги воспроизведены, повторять их здесь — не имеет смысла.

    «Отрывок из пьесы», который все упорно считают отрывком из «Отравленной туники». В ПСС-5, например, оно приведено в разделе «Другие редакции и варианты», куда редко кто заглядывает. Для восстановления справедливости приведем его здесь полностью672:

    Так вот платаны, пальмы, темный грот,

    Да и теперь люблю... Но место дам

    И розовым девическим стопам,

    Губам, рожденным для святых приветствий.

    И подвиг мой я совершил сполна

    И тяжкую слагаю с плеч порфиру.

    Я вольной смертью ныне искуплю

    С которым я посмел сказать «люблю»

    Прекраснейшему из всего творенья.

    «Гумилев-1991-1», с предположением в комментариях, что «по всей видимости, представляет собой „Отравленная туника“». Из-за того, что это «отрывок из пьесы», в Библиотеку поэта оно включено не было. В четырехтомнике Струве оно попало в 3-й том, в раздел «Дополнения ко второму тому, №415», но уже с таким комментарием: «Впервые в сборнике „К синей звезде“, как последнее стихотворение в этом сборнике. По заглавию и по содержанию можно предположить, что этот „Отрывок“ — первоначальный набросок монолога Царя Трапезондского перед самоубийством из „Отравленной туники“».

    «предположительность» становится понятной, если исходить из того, что ничего близкого к сюжету этого стихотворения в пьесе нет. Как мне кажется, ответ на эту загадку, сам того не заметив, дал Лукницкий в «Трудах и днях»673: «М. Л. Лозинский сообщает, что Н. Г. говорил ему о „пьесе“ в стихах о смерти автора, написанной в тот же альбом „К синей звезде“. Как известно, в сборнике, изданном „Петрополисом“, этой пьесы нет. ». Целиком пьесы в альбоме и не могло быть, но там был «Отрывок из пьесы»! Гумилев рассказывал Лозинскому о , которую он, возможно, собирался написать — о смерти автора. Альбом, как я предполагаю, заполнялся в первые месяцы жизни в Париже. Позже Гумилев отказался от такого сюжета, взялся за «Отравленную тунику», а от неосуществленного первоначального замысла остался только «Отрывок из пьесы» в альбоме стихов. Все действующие лица пьесы «Отравленная туника», за исключением Имра, изъясняются без рифмы, не в стихах«вольной смерти» мог говорить только Царь Трапезондский. Но, возможно, есть и другой, еще более простой ответ на вопрос о «пьесе в стихах». Вспомним, как представлял сам К. Мочульский сборник «К синей звезде»: «Настоящий сборник печатается с подлинника, хранящегося в Париже. Из тридцати четырех пьес». Просто в то время иногда понятия «стихотворение» и «пьеса в стихах» — совпадали, попросту, были синонимами!

    Теперь о стиховедческих занятиях Гумилева в Париже. Если бы они ограничились только заметкой в газете о сборнике стихов Никандра Алексеева, об этом можно было бы здесь и не вспоминать. Но Гумилев занялся в Париже совершенно новым для себя направлением, начало которого можно найти в его январских письмах 1917 года674: "<...> Да, еще просьба: маркиз оказался шарлатаном, никаких строф у него нет, так что ты по Cor Ardens’у пришли мне схему десятка форм рондо, триолета. <...> Как я жалею теперь о бесплодно потраченных годах, когда, подчиняясь внушеньям невежественных критиков, я искал в поэзии какой-то задушевности и теплоты, а не упражнялся в писаньи рондо, ронделей, лэ, вирелэ и пр. " Гумилев решил заняться теорией поэзии — тем, что стало одним из главных его занятий после возвращения в Россию. Часть касающихся этого бумаг он также оставил в Лондоне. Вот что пишет об этом Г. Струве675: «Среди бумаг, оставленных Н. С. Гумилевым в Лондоне на хранение у Б. В. Анрепа и находящихся сейчас у Г. П. Струве, имеется написанный от руки листок с текстом на обеих сторонах. Это — план задуманной поэтом книги о поэтике, над которой он потом работал в России и которую хотел назвать „Теорией интегральной поэтики“. <...> В основу книги должны были быть положены лекции, которые Гумилев после возвращения в Россию читал в Институте Живого Слова, в Доме Искусств и в других местах. <...>» Сам план Гумилева начинается с «Вступления»: «Что такое поэзия и что такое поэт. Синтез четырех искусств — ритмики, стилистики, композиции и эйдолологии. Значенье теории поэзии. Поэты и теория». Далее в плане более подробно расписываются эти направления. Среди бумаг, опубликованных Г. Струве и относящихся к этому направлению занятий Гумилева, были также сравнительная таблица богов в различных мифологиях и диаграмма, показывавшая соотношение между двенадцатью римскими богами и четырьмя «кастами»676«кастами»: воин-клерк — Лермонтов; купец-пария — Некрасов, клерк-пария — Блок. Не подобраны были пары для воина-купца, воина-парии, купца-клерка. Для работы над этой классификацией составлены два списка русских поэтов — XIX и XX вв. : Пушкин, Лермонтов, Державин, Жуковский, Тютчев, Некрасов; Бальмонт, Брюсов, Блок, Сологуб, Кузмин, Ахматова, Мандельштам, Гумилев (у Гумилева — "Я"), Городецкий.

    О принципах гумилевской поэтики вспоминал его собеседник в пореволюционные годы А. Я. Левинсон677: "Я смог оценить тогда обширность знаний Гумилева в области европейской поэзии, необыкновенную напряженность и добротность его работы, а особо его педагогический дар. «Студия всемирной литературы» была его главной кафедрой; здесь отчеканивал он правила своей поэтики, которым охотно придавал форму «заповедей», столь был уверен в непререкаемости основ, им провозглашенных. <...> Не мистический опыт, а откровение поэзии в высоких образцах руководило им. Он естественно влекся к закону, симметрии чисел, мере; помнится, он принялся было составлять таблицы образов, энциклопедии метафор, где мифы всех племен соседствовали с исторической легендой; так вот, сакраментальным числом, ключом, было число 12: 12 апостолов, 12 паладинов и т. д. " Так что, и эти основы были заложены во Франции и Англии.

    Наконец, последний жанр, которым Гумилев достаточно много занимался в Париже — проза. Об одном написанном в Париже рассказе было сказано выше. Это посвященный Наталье Гончаровой рассказ «Черный генерал»678— симпатичная миниатюра, не лишенная подтекста и самоиронии. Но помимо этого Гумилев вынашивал в Париже и Лондоне план создания большого романа, совершенно непохожего на то, что он делал ранее в прозе. Считается, что роман этот (или повесть) он начал писать еще до отъезда во Францию. По крайней мере, у Лукницкого в «Трудах и днях» есть такая запись, относящаяся к кануну отъезда из Петрограда679«1917. 14 мая. В редакции „Аполлона“ читал А. А. Ахматовой и М. Л. Лозинскому повесть „Подделыватели“. Ночевал у Срезневских». Рукописи «Подделывателей» никто никогда не видел. Но если она первоначально и существовала, и Гумилев взял ее с собой в Париж, то во Франции замысел претерпел существенные изменения, и, скорее всего, о «Подделывателях» было забыто. Написанное во Франции и Англии начало другой повести (или романа) «Веселые братья» могло возникнуть только в той атмосфере все усиливающегося абсурда, к сожалению, граничащего с трагедией, которая, распространяясь из России, постепенно охватывала всех находившихся во Франции соотечественников. Никаких следов рукописи этой повести в России до сих пор не обнаружено, из чего приходится сделать вывод, что, скорее всего, все касающиеся ее материалы Гумилев оставил в Лондоне. Вот как ее представлял Г. Струве при публикации680:

    «Впервые — в книге „Неизданный Гумилев (Отравленная туника и другие неизданные произведения)“, под редакцией и с вступительной статьей, биографическим очерком и примечаниями Г. П. Струве. Издательство имени Чехова, Нью-Йорк, 1952, стр. 159—200. В этом издании напечатано по рукописи, полученной Г. Струве от Б. Анрепа вместе с другими материалами, оставленными ему Гумилевым при отъезде из Англии в Россию в апреле 1918 года. Как указывал Г. Струве во вступительной статье к „Неизданному Гумилеву“, относившийся к „Веселым братьям“ материал в полученном им гумилевском архиве состоял из: 1) 20-ти листков бумаги разного качества и формата с черновым автографом (местами с трудом поддающимся или даже совсем не поддающимся расшифровке) повести „Веселые братья“; 2) тетради в сафьяновом переплете (15 X 23 см) с набело переписанным началом первой главы „Веселых братьев“ (неполная страница); и 3) 23-х страниц на машинке с копией — перевод (неизвестно кем сделанный, но, очевидно, в Лондоне) на английский язык начала „Веселых братьев“ под заглавием „The Joyful Brotherhood“)». Попутно замечу, что переведенное английское название более соответствует авторскому замыслу, при «обратном» переводе повесть должна была называться — «Счастливое братство», и это, с моей точки зрения, точнее соответствует замыслу, по крайней мере, исходя из сохранившихся фрагментов повести. Ведь в повести Гумилев пытается представить себе «счастливую» жизнь в новой России, лозунгом которой большевики объявили слова — «Свобода, равенство и братство». Однако, не увидев ее воочию, продолжить и завершить написание повести в Англии он не мог. Возможно, что это и стало одной из причин того, что все относящиеся к ней бумаги он оставил у Анрепа. Предполагаю, что, покидая Европу в апреле 1918-го года, Гумилев не сомневался в возможности вернуться туда еще раз. Об этом говорят как оставленные у Анрепа бумаги, так и множество книг, коллекция восточных миниатюр и прочее (чего мы не знаем), оставленное в Париже — у Цитрона, Ларионова, возможно, в других местах.

    Говоря о замысле повести, Струве там же писал: «Странное впечатление производят самый замысел повести (до конца, правда, неясный) и ее персонажи — и то и другое ничуть не похоже на то, что мы находим в другой прозе Гумилева. Местами кажется, будто Гумилев кого-то и что-то хочет пародировать». Однако попытки Струве найти ей аналогии мне кажутся не убедительными, и повторять их я не буду. Понять ее замысел можно только пожив в России, или, по крайней мере, вдоволь пообщавшись с оказавшимися во Франции русскими соотечественниками, и именно это, как мне кажется, подтолкнуло Гумилева к началу работы над книгой. По-моему, только сейчас, в первом приближении, мы можем попробовать понять замысел Гумилева. О том, что Гумилев относился к своему «экспериментальному» произведению вполне серьезно, говорит сохранившийся у Струве перевод большей части написанного текста на английский язык. Очевидно, что он предполагал опубликовать отдельные главы в каком-либо журнале, скорее всего, в знакомом ему «The New Age». Может быть, в архиве этого журнала удастся найти другие фрагменты? Полагаю, что идея эта не была реализована исключительно в силу скоропалительности его отъезда, решение о котором, как будет сказано ниже, видимо, принимал не он сам. К счастью, перевод на английский язык позволил восстановить часть сохранившегося в единственном черновике русского текста — в черновике отсутствуют отдельные эпизоды, включенные в английский перевод. Понятно, что английский перевод не мог быть выполнен с этого, как указал Струве, трудночитаемого черновика. Следовательно, где-то может обнаружиться чистовая рукопись, предназначавшаяся для перевода. Но установить имя переводчика до сих пор не удалось. Если бы перевод был выполнен Борисом Анрепом (это первое, что приходит в голову), вряд ли бы он не сообщил об этом Глебу Струве при передаче хранившегося у него гумилевского архива, или в последующей переписке между ними. Как сообщил мне Майкл Баскер, он полностью убежден, что перевод «Веселых братьев» сделан не русским, а англичанином, так как в тексте присутствует ряд мелких ошибок в реалиях, которые не мог бы совершить ни один русский переводчик. Не исключено, что этим переводчиком мог быть упоминавшийся выше поэт, писатель и разведчик Морис Беринг.

    — множество. Однако не сложно предположить, что могло дать толчок к ее написанию (или полному переписыванию первоначальных «Подделывателей»). Достаточно прочитать несколько фраз и сопоставить их с сухими документами, со всем тем, о чем было сказано выше, при описании пребывания Гумилева во Франции. Возьмем хотя бы самый первый абзац повести681:

    «В Восточной России вообще, а в особенности бывают такие ночи, когда полная луна заставляет пахнуть совсем особенно горькие травы, когда не то лягушки, не то ночные птицы кричат особенно настойчиво и тревожно, когда тени от деревьев шевелятся, как умирающие великаны. Если же еще шумит вода, сбегая по мельничному колесу, и под окном слышен внятный шепот двух влюбленных, то уснуть уж никак невозможно. Все это испытал на себе Н. П. Мезенцов, приехавший в этот глухой угол собирать народные сказки и песни, а еще более гонимый вечной тоской бродяжничества, столь свойственной русским интеллигентам».

    то стихи или проза, как правило, служили личные впечатления. Можно подумать, что начало «Веселых братьев» опровергает эту мысль. Однако документы в РГВИА все ставят на свои места. В хранящейся в архиве рукописи «О русских бригадах во Франции» можно найти такую фразу682: «Вначале думали о численности в 100 тысяч, потом ограничились 4-мя бригадами, случайно сформированными. Например, бригада, формировавшаяся в Москве, была отправлена через Владивосток, кругом Индии, через Суэцкий канал, мимо Греции, в Марсель. <...> А бригада из Екатеринбурга проехала через Москву и кругом Англии в Брест. <...> Щеголеватые солдаты московского района, из коих была сформирована 1 бригада, свысока относились к пермякам». Гумилеву много приходилось общаться, разговаривать с русскими солдатами, в основном, как раз — с «лояльными» крестьянами, выходцами из Пермской губернии. Оттого действие повести он и перенес в эти края. В архиве обнаружились недошедшие по цензурным соображениям письма простых солдат себе на Родину, в Пермскую губернию, написанные в Париже. Пара таких писем от унтер-офицера Василия Мамонтова приведена в Приложении 1. По ним можно судить, какая сумятица царила в головах, и прототипом одного из героев повести Вани, замороченного «агитатором» Митей, каких в русских бригадах оказалось множество, вполне мог быть Вася Мамонтов. И таких, как он, во Франции было большинство. Думаю, именно в этой нише следует искать основной мотив повести Гумилева.

    «французов», Ваня просит их рассказать о Франции: «<...> — Да что Франция, — начал Филострат. — Стоит себе на месте, никто ее не унес. Народ там только очень дурашливый, своего языка не знают. Мы говорим им правильно, как в книжке написано, а они не понимают и такое лопочут, что не разберешь. Намаялись мы с ними. <...> — Как же вы ехали? Ведь больших денег стоит дорога? — спросил Ваня. — Деньги были нам дадены, только мы на билеты их не гораздо тратили, вино уж там очень хорошо, а ехали больше зайцами. Подойдешь к кондуктору, скажешь ему, что, мол, русский, союзник, да бутылку из-под полы покажешь, он и устроит либо в товарном, либо в служебном отделении, а потом и сам придет вина попить да о России потолковать, почему, дескать, у нас царь да как лошадь по-русски называется. Любят они это».

    «Веселые братья». Однако недавно вышло интересное исследование А. Эткинда «ХЛЫСТ. Секты, литература и революция». И там предпринимается такая попытка, с моей точки зрения, весьма удачная, не противоречащая тому, что изложено выше. Особенно, если придерживаться той точки зрения, что большевистская пропаганда сродни сектантству. Как мне кажется, автор не должен возражать против такого сопоставления. Вот как трактует повесть «Веселые братья» А. Эткинд683:

    «Сюжет ухода в народные странники, который приобрел новое значение после ухода Толстого, пытался развить Николай Гумилев в своей предсмертной повести „Веселые братья“. Ее герой — еще один Слабый Человек Культуры по фамилии Мезенцов. Он этнограф, багаж которого состоит из папирос и томика Ницше. Он даже занимался психоанализом, но ему ничто не помогает. „Гонимый вечной тоской бродяжничества, столь свойственной русским интеллигентам“, герой бессилен противостоять народному соблазну. Так он сталкивается со зловещей сектой, давшей свое название повести. Герой, занятый любительской этнографией в народническом духе, становится свидетелем убийства; жертвой его стала очаровательная крестьянка, соблазненная коварным сектантом и покончившая с собой. „Мужики только с виду простые“, — говорит новый Демон; „но Мезенцов слишком мало знал Россию, чтобы придавать значение этому пришельцу“. В своем странствии (дело происходит в Пермской губернии, в самой середине чудесной страны) путники сталкиваются с чудесами, напоминающими то „Повесть о Петре и Февронии“, то „Мертвые души“. „Веселый брат“ ходит по стране на манер бегунов, осуществляя связь и надзор по заданию общины, а по пути соблазняет девок только для того, чтобы их оттолкнуть: в тексте рассыпаны указания на его гомоэротические интересы. Мезенцов, в очередной раз поддавшись чаре, идет с ним искать „город, которого нет на карте и который поважнее будет для мира, чем Москва“. Замысел сектантов тонок, хотя и труден для исполнения: чтобы вернуть людям веру в Бога, надо вселить в них недоверие к нынешним их учителям. Для этого сектанты находят деревенского чудака, любителя науки и обеспечивают его ретортами — пусть опровергнет законы химии; и пишут „Слово о полку Игореве“ „целыми неделями ржали да плясали“. Секта, придуманная Гумилевым, осуществляет самые фантастические обвинения, которые адресовались тайным обществам на протяжении веков. Веселые братья ставят своей задачей возврат мира к порядкам средневековья. Русская экзотика показана здесь как альтернатива всем ценностям Нового времени. Эта притча о России и Просвещении осталась недописанной, и вряд ли только по внешним причинам. Похоже, автор так и не смог решить, на чьей стороне его интересы — злых, но сильных и веселых братьев или доброго, но беспомощного интеллигента».

    Предполагаю, что Гумилев все-таки был на стороне «беспомощного интеллигента», но, безусловно, многие вопросы, оставаясь в Лондоне, — решить для себя он не мог. События в России развивались столь стремительно, что, сидя в Париже и Лондоне, уследить за ними, а тем более их осмыслить, было невозможно. И это, я думаю, оказалось главной причиной того, что процесс ее написания затормозился и был отложен, как думал тогда автор, до «лучших времен», которых дождаться было уже не суждено. Также не успел Гумилев поместить начальные главы в английской прессе. Все материалы он оставил у Бориса Анрепа, надеясь еще вернуться к ним. Теперь мы должны попытаться разгадать загадку этой странной прозы поэта.

    Таковы творческие итоги его десятимесячного пребывания во Франции и Англии. Зная, что впереди ему предстоит пересекать границу уже не союзнической державы, а, скорее, враждебной по отношению к своим бывшим союзникам России, Гумилев захватил с собой минимальное количество бумаг, причем большинство из них «продублировал», оставив у Бориса Анрепа. Взял он с собой лишь несколько десятков, вряд ли больше сотни, листов с автографами стихотворений, рукопись «Отравленной туники», возможно, наброски книги по поэтике. Все. Как говорится, пора было упаковывать чемодан, саквояж, портфель с бумагами684.

    1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
    12 13 14 15 16 17 18
    Примечания
    Раздел сайта: