• Приглашаем посетить наш сайт
    Кржижановский (krzhizhanovskiy.lit-info.ru)
  • Поэт на войне. Часть 3. Выпуск 7. Евгений Степанов (часть 6)

    Страница: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
    12 13 14 15 16 17 18
    Примечания

    МЕСЯЧНЫЙ ПУТЬ ЧЕРЕЗ СКАНДИНАВИЮ И АНГЛИЮ ВО ФРАНЦИЮ.
    ВСТРЕЧИ В ЛОНДОНЕ В ИЮНЕ 1917 ГОДА.

    Единственное свидетельство того, что Гумилев выехал из Петрограда 15 мая36 — запись П. Лукницкого в «Трудах и днях»: "Перед отъездом на Салоникский фронт говорил о том, что мечтает из Салоник добраться до Африки. (А. А Ахматова). 1917, 15 мая. Уехал из Петрограда с Финляндского вокзала. На вокзале провожала жена. Уезжая, был крайне оживлен, радостно взволнован, весел и доволен тем, что покидает смертельно надоевшую ему обстановку. Примечание. Военное Министерство, выдававшее Н. Г. паспорт, скрыло его военное звание, как обычно делало, отправляя офицеров через нейтральные страны. Н. Г. уехал как штатский, в качестве корреспондента «Русской воли»37. Как я считаю, это свидетельство о дате отъезда опиралось на несохранившееся письмо матери от 11 мая из Петрограда, с пометкой Лукницкого в его архивных записях, что «15 мая выезжает за границу»38. В опубликованном Глебом Струве «Послужном списке», на дополнительном, заполненном в Париже и прикрепленном к основному списку листе сказано39«Командирован в действующую армию на Салоникский фронт — 17 мая 1917».

    Направляясь из Петрограда за границу, Гумилев на начальном этапе, похоже, повторил привычный в наши дни экскурсионный маршрут: поездом из Петрограда, через Гельсингфорс (Хельсинки) до Турку, а там паромом (или пароходом) — в Швецию, где он был уже через два дня. Оттуда, из Стокгольма, послал приведенную в прошлом выпуске открытку Ларисе Рейснер со стихотворением «Швеции», от 30 мая 1917 года (по нов. ст. ). Судя по упомянутому Лукницким несохранившемуся письму матери из Стокгольма от 20 мая/2 июня, с пометкой, что «завтра будет в Христиании»40, в Стокгольме он провел несколько дней. Одновременно с письмом матери было послано письмо четырехлетнему сыну — Леве41. Следовательно, 3 июня Гумилев побывал в Осло. Из Осло Гумилев перебрался в порт Берген, откуда 5 июня отправил открытку Ларисе Рейснер, со словами — «Ну, до свиданья, развлекайтесь, но не занимайтесь политикой». Позже выскажу предположение, отчего в открытке могла появиться эта странная для Гумилева назидательная фраза, поэтому прошу запомнить как саму фразу, так и то, когда и где она была написана. В этот же день, из того же Бергена — несохранившееся письмо матери42.

    Из Бергена, пароходом, Гумилев перебрался в Лондон. Вот отображение этого пути в «Трудах и днях» Лукницкого43«1917. От 15 мая до начала июня. В пути из Петрограда в Лондон. В пути до 20 мая написаны 4 стихотворения. 20 мая приехал в Стокгольм. Осматривает его. 21 мая — в Христианию. 23 мая — в Бергене. В конце мая из Бергена на пароходе уезжает в Лондон. В начале июня приезжает в Лондон. В дороге написаны стихотворения: „Стокгольм“, „Норвежские горы“, „Так вот и вся она природа“ (написано в Лондоне), „На Северном море“ и др. С дороги пишет жене, матери и сыну, Л. М. Рейснер и др. ; в письмах посылает новые стихи. Занимается английским языком. (Письма)». Очевидно, что все эти сведения почерпнуты исключительно из упоминавшихся и приведенных ниже писем, даты Лукницкий приводит по старому стилю. К сожалению, в списке Лукницкого несохранившихся писем матери посланное ей из Лондона письмо не датировано. В Лондоне, по словам Гумилева, которым можно доверять, он задержался на две недели. Но точно установить период пребывания Гумилева в Лондоне можно только предположительно. Сохранились отправленные оттуда, также не датированные письма Анне Ахматовой и М. Лозинскому44, информативно очень насыщенные, позволившие достаточно подробно восстановить характер его пребывания в английской столице. Событийно этот период достаточно полно освещался в ряде публикаций45, но как показал в своей неопубликованной работе, посвященной пребыванию Гумилева в Лондоне, английский ученый, профессор Бристольского университета Майкл Баскер, публикации эти грешат рядом неточностей. С его любезного разрешения в настоящей публикации я буду пользоваться этой работой и приведенными в ней сведениями. Опираясь на работу Майкла Баскера и на другие публикации, я попытаюсь осветить период пребывания Гумилева в Лондоне максимально полно и выстроить его хронологически.

    их автора, а затем кратко их прокомментируем, воспользовавшись указанными публикациями. Первым было послано письмо Ахматовой. Письмо без даты, судя по содержанию, как будет видно из дальнейшего, оно было написано 21-го июня46.

    «Дорогая Анечка, привет из Лондона, мой, Анрепа, Вадима Гарднера и Бехгофера. Не правда ли, букет имен.

    Расскажу о всех по порядку. Я живу отлично, каждый день вижу кого-нибудь интересного, веселюсь, пишу стихи, (зачеркнуто — устраиваю возится со мной. Устраивает мне знакомства, возит по обедам, вечерам. О тебе вспоминает, но не со мной. Так, леди Моррель, дама-патронесса, у которой я провел день под Оксфордом, спрашивала, не моя ли жена та интересная, очаровательная и талантливая поэтесса, о которой ей так много говорил Анреп. Семья его в деревне, а он или на службе, или в кафе. Вадим Гарднер, который тоже в India House, проводит время исключительно в обществе третьеразрядных кокоток и презирает Лондон и все английское — этакий Верлэн.

    Бехгофер (англичанин из Собаки) пригласил меня остановиться у него. Он тоже в India, недурно говорит по-русски и знакомит меня с поэтами. Но все в один голос говорят, что хороших сейчас нет и у большинства обостренные отношения. Сегодня я буду на вечере у Йейтса, английского Вячеслава. Мне обещали также устроить встречу с Честертоном, которому, оказывается, за сорок и у которого около двадцати книг. Его здесь или очень любят, или очень ненавидят — но все считаются. Он пишет также и стихи, совсем хорошие.

    Думаю устроить, чтобы гиперборейские издания47 печатались после войны в Лондоне, это будет много лучше и даже дешевле. Здесь книга прозы, 300 стр. <аниц> 1000 экз. <емпляров> на плотной бумаге и в переплете, стоила еще совсем недавно 500 р. <ублей>

    Ну, целую тебя и посылаю кучку стихов, если захочешь, дай их Маме48

    Твой всегда Коля».

    Оригинал письма написан черными чернилами на двух сторонах листа белой бумаги. Конверт не сохранился. К письму были приложены стихотворения «Стокгольм» и «Природа» ("Так вот и вся она, природа... ")49. Ближе к концу июня, в день отъезда из Лондона в Париж, Гумилев отправил «деловое» письмо Михаилу Лозинскому:

    "Дорогой Михаил Леонидович, я просидел в Лондоне две недели и сегодня еду дальше. В Лондоне я не потерял времени даром. Видел много поэтов, художников, эссеистов; дал интервьюеру одной литературной газеты (еженед. <ельной>) общий мой взгляд на современную поэзию, пришел на помощь одному переводчику в составлении антологии совр. <еменных> русских поэтов. В этом я очень просил бы и твоей помощи. Переводчику необходимо знакомиться с поэзией последних лет, чтобы написать вступленье, и может быть, ты бы мог выслать нужные книги. Подробности относительно пересылки и денег тебе напишет Анреп.

    «Нежная тайна», А. Белый: Золото в лазури, И. Анненский: Кипарисовый ларец, Ахматовой: корректуру Белой стаи50, Мандельштама: Камень (второй, если еще нет третьего)51, Лозинского: Горный ключ, Ходасевича: Счастливый Домик, Клюева все три книги52, Кузмина: Осенние озера и Глиняные голубки, Гумилева: Чужое небо, Колчан и оттиск «Дитяти Аллаха»53. И, если можно, декабрьскую книгу «Русской мысли» (ст. <атья> Жирм. <унского>)54 55.

    Я чувствую себя совершенно новым человеком, сильным, как бык56, и помолодевшим, по крайней мере, на пятнадцать лет. Написал уже десяток стихотворений, и строчки бродят в голове. По-английски уже объясняюсь, только понимаю плохо. "Дельвига нету со мной... «57, вот одно горе. Помнишь, что мы должны после войны вместе ехать за границу. А что делает неверный Шилей?58 Впрочем, я не имею права задавать вопросы, потому что до сих пор не знаю, куда мне писать.

    „Аполлоне“, с твоего одобрения, потому что я еще не знаю, хорошо оно или плохо.

    Кланяйся от меня всем, кто еще не забыл меня.

    Жму твою руку

    твой Н. Гумилев.

    Прости, что опять беспокою тебя просьбами, но это для русской поэзии».

    — стихотворение «В Северном море», в другой редакции по сравнению с вошедшим в «Костер», с дополнительным, исключенным в сборнике восьмистишием «Чтоб англичане, не немцы...». Для нас это восьмистишие наиболее интересно, так как оно говорит о политических взглядах Гумилева, о том, что в политике он все-таки разбирался — выше было рассказано о победе Венизелоса над «своим господином», королем Греции Константином в июле 1917-го года. Письмо без даты, скорее всего, было передано с нарочным. На конверте нет никаких пометок, штемпелей и надписей, кроме адреса: Петроград, Разъезжая, 8, редакция журнала «Аполлон». Михаилу Леонидовичу Лозинскому. Вот этот первоначальный вариант, написанный, видимо, на корабле, по дороге из Бергена в Англию — как будет показано ниже, до 12-го июня.

    В СЕВЕРНОМ МОРЕ

    О, да, мы из расы

    Завоевателей древних,

    Взносивших над Северным морем

    И прыгавших с длинных стругов

    На плоский берег нормандский —

    В пределы старинных княжеств

    Пожары вносить и смерть.

    Вот так мы бродим по миру,

    Мы бродим и трубим в трубы,

    Мы бродим и бьем в барабаны:

    — Не нужны ли сильные руки,

    Горячая кровь не нужна ли

    Республике иль королю? —

    Чтоб англичане, не немцы,

    Возили всюду товары,

    59

    Зубрили Гюго, не Гете,

    Чтоб Джиолитти60 понял,

    Как сильно он ошибался,

    61

    В борьбе с господином своим.

    Эй, мальчик, неси нам

    Вина скорее,

    Малаги, портвейну,

    — виски!

    Ну, что там такое:

    Подводная лодка,

    Плавучая мина?

    На это есть моряки!

    Завоевателей древних,

    Которым вечно скитаться,

    Срываться с высоких башен,

    Тонуть в седых океанах

    Поить ненасытных пьяниц —

    Железо, сталь и свинец.

    Но все-таки песни слагают

    Поэты на разных наречьях,

    Но все-таки молят монахи

    В Мадриде и на Афоне,

    Как свечи горя перед Богом,

    Но все-таки женщины грезят —

    Актуальные в 1917 году строки, Гумилев исключил из стихотворения при подготовке «Костра». Хотя при выходе «Костра», в июле 1918 года, они не потеряли своей значимости — война продолжалась, и ее исход был еще не ясен. Но в заключившей позорный сепаратный мир с Германией России они могли быть либо неправильно поняты, либо могли не пройти по цензурным соображениям. Ведь Джованни Джолитти, как и большевики, был противником продолжения войны и участия в ней Италии, и слова, что «сильно он ошибался», были равносильны несогласию с реализованной большевиками политикой. Венизелос, как сказано выше, добился того, чтобы Греция присоединилась к Союзу стран согласия (к Антанте), в отличие от России, изменившей своим союзническим обязательствам. Строки с упоминанием этих государственных деятелей могли быть восприняты как крамола, или, по крайней мере, для России летом 1918-го года они, к сожалению, утратили свою актуальность. Гумилев, понимая это, исключил их из сборника. Что касается «эльзасских детей», то они, как и пожелал поэт, стали вскоре «зубрить Гюго, не Гете».

    Вернемся к письмам. По письму Лозинскому мы можем судить только о том, что Гумилев пробыл в Лондоне две недели. Единственным обнаруженным документом, называющим точное время его появления в Париже, является опубликованный Глебом Струве дополненный послужной список, где сказано: «Прибыл в Париж — 1 июля 1917 года»62. Но это означает только то, что Гумилев появился в Париже не позже 1 июля«я просидел в Лондоне две недели и сегодня еду дальше». Добраться до Парижа из Лондона можно за сутки, и вначале я предполагал, что Гумилев выехал из Лондона 29-30 июня, следовательно, попал он туда из Бергена не ранее 15-го июня. Морской переход из Бергена до Лондона занимал от двух до трех суток. Ларисе Рейснер 5 июня он писал из Бергена: «Скоро (но когда неизвестно) думаю ехать дальше». Получалось, что после отправленных писем матери и Ларисе Рейснер, Гумилев оставался там еще почти неделю. Однако один обнаруженный документ нарушил это построение, но об этом и об одной связанной с этим загадкой будет сказано в конце данной главы, посвященной пребыванию Гумилева в Лондоне.

    Первый, кого назвал Гумилев в письме Ахматовой и с кем он, безусловно, в первую очередь встретился в Лондоне — Борис Анреп, об отношениях которого с Ахматовой он, конечно, догадывался63. Об этом было сказано ранее, и повторяться здесь я не буду. В своем рассказе Лукницкому в 1925 году Ахматова своеобразно прокомментировала это письмо: «Помните, он пишет — что Борис Анреп о тебе вспоминает и т. д. ? Подумайте, как Коля был благороден! Он знал, что мне будет приятно узнать о нем... (Н. С. знал, что АА любит Анрепа)»64. Борис Анреп служил в Русском правительственном комитете в Лондоне (Russian Government Secretary) — военной службе, ведавшей закупками оружия. Анреп был главным и активным проводником Гумилева по английской культурной жизни65. Б. Анреп свободно владел английским языком — в детстве в семье постоянно жили английские гувернантки; лето 1899 года он провел в английской семье в Грэйт Миссендене, графство Бакингемшир (Great Missenden, Buckinghamshire), но говорил с сильным акцентом. В 1908 г. , познакомившись через Н. В. Недоброво с уже упоминавшимся выше художником Д. С. Стеллецким, он бросил юридический факультет Санкт-Петербургского университета, чтобы учиться изобразительному искусству: сначала в Париже, затем, после поездок в Италию и Грецию с целью изучения мозаики, в Эдинбурге (1910—1911 гг. ). В 1911 г. он устроил свою собственную студию мозаики в Лондоне. Еще в Париже он сошелся с английскими художниками Генри Лэмом (Henry Lamb; 1883-1960) и Огастусом Джоном (Augustus John; 1878-1961), познакомился через них с критиком Роджером Фраем, о котором будет сказано ниже. В Лондоне постоянно общался с современными художниками, литераторами, культурными деятелями т. н. группы «Bloomsbury Group». В 1912 г. он сотрудничал с Фраем и критиком Клайвом Бэллом (Clive Bell; 1881-1964) при организации второй постимпрессионистской выставки «Британские, французские и русские художники» в галерее «Grafton Galleries»66«Chenil Gallery». В 1912-1914 гг. Анреп также написал четыре статьи о живописи для журнала «Аполлон». В начале войны он вернулся в Россию, воевал в Галиции, в 1915 году получил назначение секретарем в Русский правительственный комитет в Англии, судя по всему, благодаря содействию английского экономиста Мейнарда Кэйнза (1883—1946)67, работавшего в 1915-1919 гг. в Министерстве финансов, частого гостя имения Гарсингтон Мэнор, о котором будет сказано ниже.

    Русский правительственный комитет располагался, как сказано в письме Гумилева Ахматовой, в так называемом «Индийском доме» — «India House». По мнению Р. Тименчика, здание это размещалось по адресу: Лондон, Кингсуэй (Kingsway), 36-3868, но подтверждения этого адреса в интернете и других источниках обнаружить не удалось. По моему мнению, «Индийский дом» следует искать в других местах. В военное время в «Индийском доме» размещались русские военные службы в Лондоне. Вначале я склонялся к тому, что «India House» («Индийский дом») — это размещавшаяся в Лондоне с 1905 по 1910 год неофициальная националистическая (почти террористическая) организация, с точно таким названием; она была ликвидирована в 1910 году. Однако место сходки членов этой организации располагалось в северной части Лондона, довольно далеко от центра, по адресу: Авеню Кромвеля, 65, Хайгейт (65, Cromwell Avenue, Highgate, North London). По мнению Майкла Баскера, вряд ли там могли размещаться русские правительственные организации. Точно и однозначно установить местоположение «русского» «India House» пока не удалось. В наше время так называется расположенное в центральной части Лондона, в районе, где сосредоточены различные учреждения и представительства разных стран, индийское посольство; его адрес: улица Олдвич (Aldwych). Однако это здание представительства Индии (на карте Лондона — «India House») было построено только в 1930 году. От центра этой овальной улицы к северу лучом отходит упоминавшаяся улица Кингсуэй. В 19-м веке представительства колониальной Индии (которые могли называться «Индийским домом» — «Foreign and India Offices») размещались неподалеку, рядом с парком Сент-Джеймс-парк. Известен также т. н. «Восточный индийский дом» на Лиденхолл-стрит («East India House», Leadenhall Street, City of London). Однако, скорее всего, основные русские службы (по крайней мере, те, с которыми Гумилев был связан как в июне 1917-го года, так и в начале 1918-го года) во время войны располагались по адресу: площадь Бедфорд-сквер, 30 (London, 30, Bedford square). Хотя в справочной литературе и в интернете подтвердить этот адрес не удалось, но именно его указал сам Гумилев в недавно обнаруженном (не вошедшем в ПСС) письме М. Ларионову из Лондона, посланном уже в январе 1918-го года — как свой служебный адрес, по которому ему должны отправляться письма. О самом письме будет сказано позже. Вряд ли за те месяцы, пока его не было в Лондоне, русские службы могли быть перемещены в новое помещение. Как удалось выяснить, это здание, видимо, после расформирования русских военных учреждений, в 1919-м году занял известный английский издатель Джонатан Кейп, учредивший в нем издательство Jonathan Page and Company. В наше время там размещается Институт искусств Сотби (Sotheby’s Institute of Art — ).

    Поэт на войне. Часть 3. Выпуск 7. Евгений Степанов (часть 6)
    здание «Foreign and India Offices» в парке Сент-Джеймс-парк;

    Поэт на войне. Часть 3. Выпуск 7. Евгений Степанов (часть 6)
    Площадь Бедфорд-сквер


    Поэт на войне. Часть 3. Выпуск 7. Евгений Степанов (часть 6)
    Здание на Авеню Кромвеля, 65, где до 1910-го года размещалась организация «India House».

    Среди многочисленных бумаг, оставленных Гумилевым Анрепу перед возвращением в Россию весной 1918-го года, наибольший интерес для нас представляет его записная книжка с краткими записями, перечнями книг, разными адресами, обозначенными местами и датами встреч69«большая часть этих записей сделана не рукой Гумилева, но некоторые из них представляют интерес, поскольку они имеют отношение к кругу его знакомств и кругу чтения, и мы приводим их в постраничном порядке». То, что «большая часть этих записей сделана не рукой Гумилева», с моей точки зрения, объясняется очень просто: все записи, касающиеся адресов, мест и времени встреч, названий книг (таких записей — большинство) сделаны по-английски, который он только-только начинал осваивать, о чем сообщил Лозинскому: «По-английски уже объясняюсь, только понимаю плохо». Писать по-английски он просто не мог, и каждый раз просил сделать соответствующую запись своего компаньона. Записи эти помогли в «расшифровке» писем и позволили достаточно точно реконструировать весь, весьма насыщенный период пребывания Гумилева в Лондоне в июне 1917-го года. Хотя книжка могла заполняться вплоть до весны 1918-го года, когда Гумилев вновь попал в Лондон, и на значительно более длительный срок (часть записей относится к его пребыванию во Франции), большинство записей в ней связано с двухнедельной задержкой в Лондоне в 1917-м году. Эту книжку использовала Э. Русинко в своей публикации «Гумилев в Лондоне: Неизвестное интервью»70, а также Майкл Баскер в используемой мною работе. Так как ее ни разу не перепечатывали после публикации Глебом Струве в 4-м томе «Сочинений», записная книжка полностью приведена в «Приложении-1» к этому выпуску. Это поможет любопытствующему читателю проверить степень ее текущей «расшифровки». В дальнейшем ссылки на нее будет даваться как «ЗК — номер страницы».

    Следующие, кого упоминает Гумилев в письме Ахматовой — сослуживцы Бориса Анрепа по «India House» — Вадим Гарднер и Бехгофер.

    — 20. 5. 1956, Хельсинки)71, настоящая фамилия де Пайва-Перера Гарднер, родился в семье американского подданного Даниэля-Томаса Гарднера и писательницы и переводчицы Е. И. Дыховой. Учился в Петербурге на юридическом факультете университета. В феврале 1913 г. он был принят в Цех поэтов, печатался в «Гиперборее», «Русской мысли». До революции Гарднер выпустил два сборника стихов, на один из них Гумилев поместил рецензию в журнале Аполлон, 1913, №272. Последний его сборник стихов вышел в 1929 году в Париже — «Под далекими звездами». В 1916 году он принял русское подданство, был призван на военную службу и служил в Лондоне вместе с Анрепом, работал в комитет по снабжению союзников оружием при генерале Гедройце73. Нам В. Гарднер особенно интересен тем, что в апреле 1918 года ему довелось возвращаться в Россию на одном пароходе с Гумилевым, о чем он рассказал в своей поэме, которая будет приведена ниже. С 1921 года Гарднер жил в родном городе в Финляндии, так что нельзя говорить, как это принято, что он «сбежал» из России или «эмигрировал».

    В «India House» служил и Бехгофер. С ним мы уже встречались ранее, когда в конце декабря 1914-го года Гумилев ненадолго приезжал с фронта в Петроград. Там, в «Бродячей собаке», Гумилев с ним познакомился74«The New Age», в разделе «Письма из России», поместил заметку о беседе с поэтом75. Карл Эрик Бехгофер76 (Bechhofer) (известен также под фамилией Робертс (или Bechhofer-Roberts); 1894—1949) — прозаик, переводчик, журналист, автор многочисленных биографий, романов77, путевых записок, был иностранным корреспондентом в Петрограде. С декабря 1914 по ноябрь 1915 г. посылает в редакцию еженедельника «Нью-Эйдж» («The New Age») серию «Писем из России». В июне 1917 г. Бехгофер взял интервью у Гумилева для того же журнала, о чем Гумилев написал Лозинскому. В лондонской записной книжке («ЗК-3») указан адрес редакции и приведено замечание Гумилева, по-французски: The New Age / 38 Cursitor St. / Chancery Lane. «Le journal le plus éclairé de l’Angleterre» («Самый просвещенный журнал Англии»78:

    "Недавний проезд через Лондон Гумилева, одного из наиболее известных молодых русских поэтов и литературного редактора петроградского «Аполлона», дал мне возможность ознакомиться с его воззрениями на поэзию нынешнего дня.

    "Мне кажется, — сказал он, — что мы покончили теперь с великим периодом риторической поэзии, в которую были погружены почти все поэты девятнадцатого века. Сегодня основная тенденция та, что каждый стремится к экономии слов, которая была совершенно неизвестна как классическим, так и романтическим поэтам прошлого, таким, как Теннисон, Лонгфелло, Мюссе, Гюго, Пушкин и Лермонтов. Они рассказывали свою поэзию, а мы хотим сказать ее! Другая параллельная тенденция сегодня — это поиск образной простоты по контрасту с творчеством символистов, которое было очень усложненным, преувеличенным и иногда даже бессвязным. Новая поэзия ищет простоты, ясности и достоверности. Забавным образом все эти тенденции невольно напоминают нам о лучших произведениях китайских поэтов, и интерес к последним явственно увеличивается в Англии, Франции и России. И все же повсюду, кажется, есть стремление к подлинно национальным формам поэзии. Английские поэты — Г. К. Честертон, Йейтс и "А. Е. «79, например, — работают над восстановлением балладных форм и фольклора, потому что английское лирическое творчество находит в них свое высшее выражение. По сходной причине французские поэты пишут очень простые и очень ясные стихотворения — почти песенки. В частности, я мог бы назвать Вильдрака, Дюамеля80 и других. В России сегодняшние поэты пробуют разнообразные темы и формы в надежде заполнить пробелы в молодой поэзии своей нации. Тем не менее, они, как и другие, отклоняют иноземные образцы и темы. Они пишут не баллады и песенки, а стихи психологического содержания, соприкасающиеся с нынешними культурно-философскими направлениями мысли, как русскими, так и иностранными. Что касается свободного стиха, мы должны признать, что он завоевал права гражданства в поэзии каждой страны. Тем не менее очевидно, что верлибр должен использоваться крайне редко, поскольку он является только одной из недавно найденных форм и ни в коей мере не замещает все остальные. <...>

    — милитаристы, в России они — пацифисты. К тому же футуристы построили свои теории на полном презрении к искусству прошлого, а это неизбежно оказывает очень дурное влияние на их художественное развитие, на их вкус и на их технику».

    Гумилев сказал, что, по его мнению, место старого прозаического театра займет возрожденная поэтическая драма. Современные поэты обладают тем преимуществом, что они более раскованы, нежели их предшественники, и сама поэзия стала богаче в нюансах и в энергии выражения. <...> Поначалу стихотворные драмы, скорее всего, будут проваливаться, но при повторении наверняка понравятся публике. "К сожалению, нарастающая в обществе жажда зрелищ — хлеба и зрелищ! — и неизменно высокие постановочные расходы сковывают предприимчивость театральных руководителей. Это очень печально, потому что в новом репертуаре стихотворной драмы нашлось бы место и новым художникам, и новым композиторам, которые сегодня столь же далеки от публики, как и писатели. Новый театр, как я представляю, не будет театром бледных событий, бледных движений и эмоций наподобие театра Метерлинка, но, напротив, будет исполнен страстей, действия и возвышенных моментов. В конце концов, только театр способен ознакомить широкую публику с искусством ее современников. <...>

    Я спросил Гумилева, не находит ли он, что сейчас — период эпоса. «Нет, это не время эпоса. Эпос всегда следует за событиями, которые в нем воспеваются. А мы сейчас находимся посреди великих событий, и, следовательно, сейчас время драмы, и оно будет, по-видимому, еще некоторое время продолжаться. Совершенно очевидно, однако, что события нашего сегодня на несколько веков вперед обеспечат эпосом будущие поколения. <...>

    Из других форм поэзии, — можно сказать, что отжила свой век дидактическая поэзия. Слишком развилось наше чувство юмора, слишком мы утончились, чтобы выслушивать моральные наставления в стихах. Остается поэзия мистическая. Ныне она переживает возрождение только в России, где она связана с великими религиозными идеями народа. <...> Да и во Франции тоже можно надеяться на возрождение мистической поэзии, подобной той, которая уже видна в произведениях Поля Клоделя и Франсиса Жамма. <...>»

    Я спросил Гумилева, не полагает ли он, что может существовать связь между поэтической драмой и мистической поэзией. «Мне кажется, — ответил он, — что они ведут в разные стороны. Одна — о душе, другая — о духе. Когда сегодняшний поэт чувствует ответственность за себя перед миром, он старается обратить свою мысль к поэтической драме как к высшему выражению человеческой страсти, чисто человеческой страсти. Но когда он задумывается о конечной судьбе человечества и о загробной жизни, он неизбежно обратится к мистической поэзии».

    «Письмо в редакцию» одного скептически настроенного читателя (и весьма традиционного поэта), некоего J. A. M. A. , оспаривавшего почти все позиции Гумилева и даже предположившего в заключение, «что мистер Гумилев сам — не поэт»81. Бехгофер выступил в защиту Гумилева в следующем номере, подчеркнув, что «Гумилев хорошо известен не только в России, но также и среди переводчиков с русского на Западе как лидер молодой школы современной русской поэзии, влиятельный литературный и художественный критик»82. Больше имя Гумилева в этом журнале не упоминалось, однако не исключено, что он получил приглашение писать о русской поэзии именно от журнала «The New Age». Началом первой такой статьи, возможно, является набросок «Вожди новой школы» в его «Записной книжке»83.

    Судя по письму к Ахматовой, скорее всего, у Бехгофера в Лондоне Гумилев и остановился, однако установить адрес проживания Бехгофера пока не удалось. Исходя из отсутствия в записной книжке адресов Анрепа и Бехгофера, они его и встречали, и их адреса он знал заранее. Забегая вперед, отметим, что после окончания Первой мировой войны Бехгофер дважды приезжал в революционную Россию84. Его впечатления нашли отражение в двух книгах: Bechhofer C. E. In Denikin’s Russia and the Caucasus, 1919-20: Being the Record of a Journey to South Russia, the Crimea, Armenia, Georgia, and Baku in 1919 and 1920 (London 1921); Bechhofer C. E. Through Starving Russia: Being the Record of a Journey to Moscow and the Volga Provinces in August and September 1921 (London, 1921; книга имела посвящение «To Helen and Boris Anrep»).

    — август и сентябрь 1921-го года. В пятой главе второй из этих книг Бехгофер упоминает о встречах в Москве в августе 1921 г. с Маяковским, Есениным, Мариенгофом, Шершеневичем, Каменским и др. : «За исключением Брюсова, все они — поэты весьма новаторской школы. Они называют себя „имажинистами“, и те, с которыми я встречался, задавали мне много вопросов о своих английских и французских предшественниках, „имажистах“. Тогда же мне говорили, что из моих двух лучших друзей среди более молодых русских поэтов, Сергей Городецкий только что умер в Баку [sic, а Николай Гумилев сидел в тюрьме в Петрограде. В их лавке мне удалось купить <...> последние произведения имажинистов, а также произведения Блока, Гумилева, Белого и др. Однажды вечером, спустя некоторое время, я обнаружил в городе кафе под названием „Кафе имажинистов“, где я встретил, среди других, Есенина и Мариенгофа. Они передали мне страшную новость о том, что Гумилев только что был расстрелян в Петрограде, вместе с шестьюдесятью другими, в том числе тринадцать женщин, по какому-то казавшемуся большей частью фальшивым обвинению в заговоре с финскими и американскими секретными службами. Гумилев — первый русский поэт, казненный большевиками»85. Этими же словами Бехгофер также сообщил о расстреле Гумилева в пространном «Письме» о русской литературе в литературном приложении к газете «Таймс» от 13 октября 1921 года86. Как констатировала Э. Русинко, «письмо» Бехгофера было, «фактически, первым некрологом Гумилева в западной прессе»87.

    Ко времени лондонской встречи с Гумилевым, Бехгофер уже стал редактором английской "Антологии русской прозы XIX в. " (Bechhofer C. E. , ed. A Russian Anthology in English. London, Keegan Paul, 1917) и издал книгу переводов русской драматургии (Five Russian Plays, with one from the Ukrainian. Translated from the originals with Introduction by C. E. Bechhofer. London, 1916; произведения Фонвизина, Чехова (2 шуточные пьесы), Евреинова; «Вавілонський полон» Л. П. Косач). Любопытно отметить, что как раз в те дни, когда Бехгофер пригласил бывшего «синдика» «Цеха поэтов» «остановиться у него», он опубликовал интервью с английским художником Огастусом Джоном о возможности учреждения английского «Цеха художников», рассматриваемого на фоне оккультных «цеховых» традиций от древних египтян до франкмасонов и розенкрейцеров88«Двенадцати» Блока, с иллюстрациями М. Ф. Ларионова89. Однако после вышеупомянутых длительных путешествий во время гражданской войны, видимо, его увлечение Россией угасало. Его дальнейший творческий путь отмечен такими разнообразными публикациями, как первый, полутеософский роман под названием «Сокровище брахмана» (The Brahmin’s Treasure. London, 1923), отмеченные выше в примечаниях детективные и фантастические произведения, а также разоблачительное исследование под названием «Правда о спиритизме» (The Truth about Spiritualism. London, 1932).

    Бехгофер, вместе с Анрепом, устраивали Гумилеву различные знакомства. Анреп вращался в элитарных литературно-художественных кругах Лондона и, несомненно, ввел в них и Гумилева. Одним из первых, с кем он познакомил Гумилева в Лондоне, был впоследствии ставший знаменитым писатель Олдос Хаксли90. Анреп стал общаться с О. Хаксли в октябре 1916 года, проявив к нему, к немалому удивлению сдержанного англичанина, большую симпатию91. Анреп только что устроил на работу в India House протеже О. Моррелл, будущую невесту Хаксли Марию Нис (Maria Nys), к которой он сам, видимо, был далеко не равнодушен. Будущий знаменитый писатель, в 1916 году дебютировал сборником модернистских стихотворений «Горящее колесо» (The Burning Wheel)92«Иона» (Jonah). Хаксли отозвался о Гумилеве в письме к гувернантке дочери леди Оттолин Моррелл от 14 июня 1917 года. Из него следует, что, несмотря на упомянутые Лукницким «занятия английским языком», Гумилев предпочитал в Англии изъясняться по-французски: «Я встречал Гумилева, известного русского поэта (о котором я, правда, ничего раньше не слышал, — но все же!), и редактором газеты „Аполлон“. С большим трудом мы беседовали по-французски: он говорит на этом языке с запинками, а я всегда начинаю заикаться и делаю чудовищные ошибки. Тем не менее, Гумилев показался мне весьма интересным и приятным человеком. Анреп собирается привезти его в ближайшее воскресенье в Гарсингтон»93. Употребленная Хаксли глагольная форма подлинника («I have been meeting a distinguished Russian poet...» — «Я встречал известного русского поэта...») предполагает более чем одну их встречу. Помимо факта знакомства Гумилева с Хаксли, письмо это для нас очень важно указанной в нем датой отправки — 14 июня 1917 года. Вряд ли Анреп познакомил Гумилева с Хаксли в первый же день его приезда. Поэтому можно предположить, что Гумилев появился в Лондоне, по крайней мере, за несколько дней до этого. Вряд ли ранее 9-10 июня, но не позже, как я предполагаю, — 11-12 июня

    Гумилев посетил располагавшееся недалеко от Оксфорда имение Гарсингтон Мэнор (Garsington Manor) в субботу и воскресенье, 16-17-го июня. По словам Хаксли, это было в «ближайшее воскресенье» (после 14-го июня), и этот визит помечен в записной книжке («ЗК-4»): «Lady Ottoline Morrell / Garsington Manor / Garsington / near Oxford / St. Wheatley Oxford / Paddington». Там же записано расписание поездов от крупнейшего вокзала Лондона Паддингтон до Оксфорда. Видно, что уехал Гумилев из Лондона 16 июня, в субботу, в 9 ч. 50 м. утра (поезд прибыл в Оксфорд в 11 ч. 15 м. дня). А назад в Лондон он вернулся 17 июня, в воскресенье, в 2 ч. 20 м. дня. Ночевал поэт в самом центре Оксфорда, в отеле «The Eastgate Hotel», на улице High Street, в комнате №19. Об этом также сказано в записной книжке («ЗК-5»): "«The Eastgate Hotel / High St. / Oxford. Room №19». Отель этот, по тому же адресу, принимает гостей и в наши дни.

    Хозяйкой имения Гарсингтон Мэнор была леди Оттолин Моррелл (Ottoline Morrell, 1873—1938), аристократка, потомок герцога Веллингтона, покровительница литературной и интеллектуальной жизни, была связана, прежде всего, с группой «Блумсбери» (Bloomsbury Group), названной по району в центре Лондона, объединившей в те годы писателей, художников и интеллектуалов. В мае 1915 г. О. Моррелл и ее муж, либеральный член парламента Сэр Филипп Моррелл (Philip Morrell), поселились в приобретенном ими в 1913 г. усадебном дом при деревне Гарсингтон, в пяти милях к юго-востоку от Оксфорда: «Двухэтажный усадебный дом, с чердаками и высокими остроконечными крышами, был построен из серого котсуольдского камня, со сводчатыми окнами, посреди 200 акров садов и сельскохозяйственных земель. Двойные чугунные ворота открывались прямо с дороги на маленький дворик, покрытый гравием, ведущий к парадному входу; но настоящая передняя часть дома была с другой стороны, и выходила на беркширское возвышение. Большой сад спускался с несколькими прудами к фруктовому саду, за которым лежали открытые поля с великолепным видом на Виттенгамский лес. Это был один из красивейших домов графства Оксфордшир, первоначально построенный, как говорилось, для какого-то монашеского ордена; также говорилось, что его пруды были упомянуты в земельной описи Вильгельма завоевателя»94. На несколько лет, с 1915 до начала 20-х годов, этот дом стал «почти что центром английской интеллектуальной и культурной жизни»95. Анреп, который познакомился с О. Моррелл через своего друга художника Г. Лэма, и близко общался с ней еще в Париже в начале 1911 г. , уже посещал Гарсингтон Мэнор несколько раз96 портрет семьи Анрепа, выполненный Г. Лэмом в конце 1910-х годов.

    Единокровная сестра Герцога Портлендского, жена либерального члена парламента, леди Оттолин Моррелл была любовницей Бертрана Рассела, конфиденткой Литтона-Стрэчи97 и близким другом писателей Генри Джеймса, Олдоса Хаксли, Т. С. Элиота и других. В ее оксфордширском имении Гарсингтон Мэнор в разные годы, можно было встретить Д. Г. Лоуренса98, У. Б. Йейтса99, Вирджинию Вулф, Арнольда Беннета100101 и других знаменитостей. Здесь Анреп познакомился со своими соотечественниками из Русского Балета — Дягилевым, Нижинским, Бакстом. В мемуарах леди Оттолин есть свидетельство, что уже в марте 1916 года Анреп стал знакомить ее друзей с русскими офицерами102. К сожалению, она не упоминает имени Гумилева, однако, как следует из приведенных выше писем, Гумилев посетил Гарсингтон 16-17 июля.

    Поэт на войне. Часть 3. Выпуск 7. Евгений Степанов (часть 6)
    Имение Гарсингтон Мэнор в Оксфордшире.


    Поэт на войне. Часть 3. Выпуск 7. Евгений Степанов (часть 6)
    Леди Оттолин Моррелл.


    Поэт на войне. Часть 3. Выпуск 7. Евгений Степанов (часть 6)
    «The Eastgate Hotel» в Оксфорде, где ночевал Гумилев.

    Поскольку выше (и в другой посвященной Гумилеву литературе) названы имена многих знаменитых посетителей Гарсингтона, следует уточнить, с кем из них мог встретиться Гумилев в июне 1917 года. Большинство все-таки в это время отсутствовало. По мнению Майкла Баскера, тогда в имении не могли быть, например, ни Кэтрин Мэнсфилд, ни Вирджиния Вулф, ни Г. Литтон-Стречи, ни Т. С. Элиот, ни У. Б. Йейтс, с которым Гумилев встретится на следующей неделе. В это время Йейтс вращался в других кругах, и впервые он побывал в Гарсингтоне только в конце 1919 года103. В ту субботу и воскресенье не было даже О. Хаксли, до этого долго проживавшего в Гарсингтоне, где он работал на ферме. Вопреки предположениям некоторых комментаторов, ни тогда, ни потом, Гумилев не мог познакомиться и с писателем Д. Х. Лоуренсом, с которым О. Моррелл порвала отношения в начале 1917 г. , прочитав в рукописи его новый роман «Влюбленные женщины» (Women in Love), и усмотрев в Гермионе Роддич и ее поместье Бредалби «унизительное», карикатурное изображение себя и жизни в Гарсингтоне (в печатном тексте 1920 г. «описания дома и сада были изменены, некоторые из самых обидных эпизодов были удалены»104. За все время пребывания Гумилева в Англии Лоуренс жил в крайне стесненных обстоятельствах, в Корнуолле и Ньюбери, проведя только три дня в Лондоне, по неотложным делам, в марте 1918 года. Не исключено, однако, что в Гарсингтоне 16-17 июня 1917 года был философ Бертран Рассел.

    После того, как мы очертили круг тех, с кем мог встретиться (или не встретиться) Гумилев у леди Оттолин Моррелл, было бы любопытно понять, о чем собравшиеся гости могли беседовать. Ведь не ради же только чашки кофе собирались в этом доме! Возможность присутствия у леди Оттолин Моррелл Бертрана Рассела позволила Майклу Баскеру предположить, какой темы не могли не коснуться в своих беседах гости Гарсингтон Мэнор и русский офицер Николай Гумилев в субботу и воскресенье 16-17 июня. Ведь как раз накануне, 14-15 июня, известный английский поэт Зигфрид Сассун (Siegfried Sassoon; 1886-1967), ровесник Гумилева, завершил свое ставшее впоследствии знаменитым «этическое заявление»105 своим собственным опытом в окопах западного фронта, так и предположениями о политических целях ведения войны, подтвержденными беседами с журналистом Х. Массингэмом (касавшимися, между прочим, лицемерного изложения английскими военными целей войны «новому» Русскому правительству и неразглашения секретных договоров, заключенных между Англией и Россией в начале войны). При содействии леди Оттолин Моррелл и ее мужа Филиппа, которые 12 июня свели его в Лондоне с Бертраном Расселом и критиком и эссеистом Джоном Мидлтоном Марри (John Middleton Murry, 1889-1967; между прочим, выпустившим в 1916 году книгу «Fyodor Dostoevsky: A Critical Study»), как было сказано, Сассун объявил свою декларацию, в которой, в частности, было сказано: «Я делаю это заявление как акт преднамеренного вызова военным властям, ибо я верю, что война умышленно продлевается теми, во власти которых ее прекратить. Я солдат, убежденный в том, что я действую от имени солдат. Я глубоко убежден, что эта Война, на которую я пошел, как на оборонительную и освободительную, стала теперь войной агрессии и завоевания...»106. Вскоре это заявление Сассуна было зачитано в парламенте и опубликовано в прессе107, в соответствии с советами Оттолин Моррелл, вопреки мнению ее супруга, при поддержке Бертрана Рассела, что взбудоражило английское общество. Как пишет Майкл Баскер, невозможно себе представить, чтобы наряду со светским разговором об Ахматовой (о чем Гумилев рассказал ей в своем письме), крайне рискованный протест военнослужащего и поэта Сассуна не стал предметом оживленного обсуждения в ту субботу и воскресенье в доме, являвшемся своего рода очагом весьма непопулярного тогда английского пацифизма, и явившимся именно тогда «эпицентром» этого «взрыва». Надо заметить, что приезжие русские офицеры, по-видимому, составляли некоторое экзотическое исключение на общем фоне пацифистского духа, царившего в доме108. Гумилев, как мне кажется, не мог остаться равнодушным к этому «крику души» своего современника и поэта, прошедшего с ним один и тот же путь — Сассун записался добровольцем на войну в первые же дни, тогда, когда и Гумилев. Но Сассун, помимо ранения, столкнулся и с личной трагедией — на войне погиб его младший брат. В июне 1917-го года он находился в достаточно тяжелом душевном состоянии, поэтому его не оказалось в Гарсингтон Мэнор, когда туда попал Гумилев, и два поэта не смогли встретиться. Протест Сассуна вскоре вылился в то, что его объявили не вполне нормальным, с диагнозом «военный невроз» (как это знакомо нам, в нашей стране!), и поместили в соответствующую клинику. Позже он продолжил службу, между прочим, закончил он ее на Персидском фронте, в Палестине, куда рвался, но так и не смог попасть Николай Гумилев.

    Поэт на войне. Часть 3. Выпуск 7. Евгений Степанов (часть 6)
    Слева — Зигфрид Сассун. В центре — Бертран Рассел рядом с мозаикой Б. Анрепа «Lucidity» («Ясновидение»), на которой изображен он сам. Мозаика.

    — вряд ли задумывался. По моему мнению, к штабной службе он и в России никогда не стремился. Ведь за годы войны его неоднократно (по состоянию здоровья) хотели освободить от дальнейшего прохождения службы, и в иной раз сложнее было ее продолжить, чем на законных основаниях демобилизоваться и заняться мирными, литературными делами. Безусловно, Гумилев никогда не был пацифистом, но его и нельзя причислить к шовинистам или поборникам кровавой бойни. Не раз приходилось задумываться: почему во Франции Гумилев так легко и сразу согласился на достаточно спокойную, «штабную» жизнь при комиссаре, возможно, сам стал ходатайствовать, через друзей, о том, чтобы его оставили в Париже. Не связано ли это как-то с тем, что он мог услышать в «аристократической компании» у леди Оттолин Моррелл 16-17 июня 1917-го года? Не исключено, что брошенное тогда зерно упало на подготовленную почву, и дало всходы уже в ближайшие дни, еще в Англии, а затем — в Париже.

    Следующая неделя пребывания Гумилева в Лондоне была не менее насыщена встречами с известными писателями и художниками. Скорее всего, Анреп познакомил Гумилева со своим другом Роджером Фраем (1886-1934), самым влиятельным художественным критиком своего поколения, художником, приверженцем постимпрессионизма, чьи работы часто отмечал журнал «Аполлон». В записной книжке Гумилева («ЗК-9»)109 есть важная для хронологической привязки событий пометка о завтраке с Фраем в 13. 30, в четверг, 21 июня 1917 года. Приблизительно в этот период Фрай приступил к переводу стихов Малларме и, вполне вероятно, обсуждал свои планы с Гумилевым, которого также интересовал поэтический перевод.

    Как предполагает Майкл Баскер, в этот же день Р. Фрай познакомил Гумилева с выдающимся ирландским поэтом Уильямом Батлером Йейтсом. В письме Ахматовой Гумилев писал: «Сегодня я буду на вечере у Йетса, английского Вячеслава». Эта фраза позволила Григорию Кружкову, переводчику и одному из лучших специалистов по английской литературе и поэзии, предположить, что Гумилев и Йейтс встретились 18 июня: "Письмо это обычно датируется «около 20 июня 1917 года». Во всяком случае, не раньше воскресенья 17 июня, когда Гумилев с Анрепом навестили леди Оттолин Моррелл и ее поместье под Оксфордом. Наиболее же вероятная дата письма — 18 июня, так как именно по понедельникам Йейтс устраивал «журфиксы» в своей лондонской квартире на Уоберн-Плейс. В этот раз он появился в Лондоне всего лишь на несколько дней, проездом из Манчестера в Ирландию, и вряд ли задержался дольше 20-го числа, судя по замечанию в письме отцу от 14 июня: «Прежде, чем ты получишь это письмо, я уже буду в Ирландии»110. Однако в своей неопубликованной работе Майкл Баскер уточнил, что, скорее всего, в письме Ахматовой речь идет о благотворительном вечере в Лондоне 21-го июня 1917 года — единственном публичном выступлении Йейтса в это время111 с кем общаясь, отправился в Ирландию в начале июля112. Зато как раз в мае-июне он с увлечением работал над мистериально-национальной драмой «Сновидение костей» (The Dreaming of the Bones), написанной под впечатлением британского подавления «пасхального мятежа» 1916 года, считая ее (в одном июньском письме) своей «лучшей пьесой» за многие годы113. Можно полагать, что на вечере 21 июня, действительно, состоялась встреча с «английским Вячеславом» автора «Гондлы», говорившего о поэзии Йейтсе и о «нарождающейся поэтической драме» в своем интервью Бехгоферу для еженедельника «The New Age», опубликованном ровно через неделю.

    Встреча и разговоры с Йейтсом, по-видимому, Гумилеву запомнились и отразились на его дальнейшем творчестве. Он продолжил кельтскую мистическую тематику по возвращении в Россию, в незавершенной пьесе «Красота Морни»114. Гумилев переводил, уже после возвращения в Россию, пьесу Йейтса «Графиня Кэтлин». Об этом говорит опубликованный Глебом Струве автограф115«Детективную» историю по его расшифровке Григорий Кружков захватывающе изложил в своих книгах116. Воспроизводя надпись на книге — «По этому экземпляру я переводил Графиню Кэтлин, думая лишь о той, кому принадлежала эта книга. 26 мая 1921 года. Н. Гумилев» — Кружков пытается «вычислить», о ком мог думать Гумилев, переводя изданную в Англии книгу. Кружков предполагает, что ею могла быть либо Анна Ахматова, либо Лариса Рейснер. Мне представляется, что более вероятна другая кандидатура, и искать ее надо не в России, а в Англии или во Франции. Скорее всего, книга стихов Йейтса с пьесой «Графиня Кэтлин» 1912-го года издания была привезена им в Россию весной 1918-го года. Ниже читатель найдет подробный рассказ о возможных «претендентках», об одной — во Франции, и нескольких в Англии, но от них остались только намеки и инициалы — "Н. В. Е. ", «С. Р-ф» и т. д.

    Поэт на войне. Часть 3. Выпуск 7. Евгений Степанов (часть 6)
    Дом Йейтса на Уоберн-Плейс. Автограф Гумилева в книге Йейтса «Стихотворения» (1912)

    Кружков отмечает «удивительное сходство ирландского и российского исторического фона. <...> Существует интересный синхронизм политических событий в XX веке между Ирландией и Россией: Дублинское восстание против англичан в 1916 году (Пасхальное восстание), обретение независимости в 1918-м году, гражданская война 1921-1923 годов происходили почти синхронно с русскими революциями и Гражданской войной. Другая важная параллель — особый культ поэзии в этих странах и традиционно связываемый с ней ореол святости и мученичества. <...> Любовь Гумилева к Древней Ирландии легко понять: в его представлении это была страна поэтов — то есть страна, где поэт стоял наравне со жрецом и воином, где вольного певца могли избрать королем (как это произошло с отцом Гондлы), где мудрость друидов, проповедуемая „с зеленых холмов“, — высшая ценность народа. Эта легендарная Ирландия вдохновляла и Йейтса...»117. Кружков цитирует «Канцону третью» Гумилева118

    Вся — зренье она, вся — слух.

    К последней страшной свободе

    Склонился уже наш дух.

    Земля забудет обиды

    И будут, как встарь, друиды

    Учить с зеленых холмов.

    И будут, как встарь, поэты

    Вести сердца к высоте,

    К неведомой им мете.

    Тогда я воскликну: «Где же

    Ты, созданная из огня?

    Ты видишь, взоры все те же,

    Делюсь я с тобою властью,

    Слуга твоей красоты,

    За то, что полное счастье,

    Последнее счастье — ты!»

    «сходстве ирландского и российского исторического фона», тем более подкрепленный событиями, еще не случившимися, можно было бы считать красивой абстракцией, не имеющей никакого отношения к нашему герою. Если бы не одно «но». В лондонской записной книжке сохранилась странная запись, указывающая на то, что в эту сторону были направлены мысли и самого Гумилева. Запись эту всегда «обходили стороной», Глеб Струве, воспроизводя ее, сопроводил одно из слов серией вопросительных знаков. Хотя, не исключено, что вопросительные знаки принадлежат и Гумилеву — никаких комментариев в 4-м томе к этой строке нет; тогда эти вопросительные знаки указывают на то, что Гумилев хотел подчеркнуть особое положение помеченного ими слова. Кто их проставил — сути дела не меняет. Вот эта запись («ЗК-8»): «triangle / Russe / Irish???? / English». Гумилев составил своеобразный «треугольник» (triangle) из трех национальных особенностей: «русское» (

    Russe) — «ирландское» (Irish) — «английское» (English), поместив в центр — «Irish». Вернемся теперь к «Канцоне». Знаменательна пометка А. Блока над этим стихотворением в подаренном ему автором экземпляре «Костра»: «„Тут вся моя политика“, сказал мне Гумилев»119.

    В эти же дни Йейтс также общался с Р. Фраем. 26 июня он встретился с ним, чтобы обсудить вопрос о покупке картины для национальной галереи в Дублине120. Еще одно мелкое, но любопытное совпадение: если Гумилев отозвался в своем интервью о возможном «ренессансе мистической поэзии» в творчестве Поля Клоделя, то 10 июня Йейтс, несмотря на свое общее мрачное настроение, восхищался лондонской постановкой пьесы Клоделя «Благовещение Марии» («L’Annonce faite à Marie»).

    Фрай скорее принадлежал к миру художников, владел рядом мастерских и галерей. Судя по записной книжке Гумилева, в течение своего пребывания в Лондоне он общался не только с литераторами, но и с художниками, с которыми, скорее всего, вначале свел его Анреп, также бывший более художником, чем поэтом. Очевидно, что он встречался с К. Р. У. Невинсоном, английским художником-футуристом, впоследствии — официальным военным художником («ЗК-7»): «С. R. W. Nevinson / 4 Downside Crescent / Belsize Park Tube Station / Tel. Hamp. 2258». Другая пометка в записной книжке указывает, что Невинсон рекомендовал ему встретиться в Париже с его другом, итальянским художником Джино Северини («ЗК-12»): Mons Gino Severini / 6 Rue Sophie Germain / xiv part. / C. R. W. Nevinson / atelier: 51 Boulevard Saint Jacques / (atelier 17)". Эта запись появилась незадолго до отъезда Гумилева из Лондона. По-видимому, Гумилев познакомился и с другими представителями художественных кругов Лондона. В его записную книжку («ЗК-2, 3») занесено множество названий художественных галерей: Графтона (The Grafton Galleries), Ченил (The Chenil Gallery121«Нового английского клуба искусств» (The New English Art Club). Все эти галереи выставляли современное искусство, многие из них действуют до сих пор, и их современные адреса без труда можно найти в интернете. В записной книжке все они указаны с тогдашними адресами. Несколько раз встречается упоминание расположенных по разным адресам мастерских Омега (The Omega Club). Основанные Роджером Фраем, эти мастерские стали центром, привлекавшим художников современных направлений, их часто посещали и литераторы — Йейтс, Г. Уэллс, Б. Шоу и др.

    Статья о творчестве Невинсона, появившаяся в январе 1917 года в лондонском журнале «Эгоист», была затем перепечатана «Аполлоном». Автором ее был чем-то не угодивший Гумилеву Джон Курнос122, в письме Ахматовой Гумилев писал: «Кстати, Курнос просто безызвестный графоман, но есть другие хорошие переводчики, которые займутся русской поэзией...». А в деловом письме Лозинскому он уже, не называя Курноса, пишет: «Переводчику необходимо знакомиться с поэзией последних лет, чтобы написать вступленье, и может быть, ты бы мог выслать нужные книги...»

    По убедительному мнению Майкла Баскера, этим переводчиком был Морис Беринг (Maurice Baring, 1874-1945), поэт, писатель, разведчик «Королевского летательного корпуса». Беринг был знатоком русской культуры и, по-видимому, хорошо говорил по-русски. В свое время он оказался очевидцем Русско-японской войны123, до революции подолгу жил в России, отчасти — в Москве, отчасти — в имении своих друзей Бенкендорфов. Беринг был автором книг как о русской жизни124125. Перевел пушкинского «Пророка» и другие стихи. Уже после войны он выпустил «Оксфордскую антологию русской поэзии» (The Oxford Book of Russian Verse. Oxford, 1924), в которую, однако, не вошли стихи Гумилева и большинства его современников: «Несмотря на войну и революцию, — писал Беринг в своем длинном вступлении, — а может быть и благодаря им, русская поэзия продолжала и еще продолжает цвести, но поскольку настоящая книга была составлена до войны, и мне с тех пор была не доступна современная русская литература, я, за одним только исключением, не пытался представить в ней русскую поэзия сегодняшнего дня»126. «Исключением» явилось стихотворение Волошина «Святая Русь». Хотя стихотворения «Оксфордской антологии» были опубликованы не в переводе, а по-русски (с английским «Вступлением» и примечаниями), можно с уверенностью считать, что именно Беринг был тем переводчиком и составителем большой антологии русской поэзии, о которой шла речь в письме Лозинскому с просьбой о посылке книг. Все перечисленные в письме книги либо заполнили бы существенные пробелы в выборе Берингом «довоенных» поэтов (сборники Иванова, Анненского, Белого), либо представили бы собой «наиболее современные» дополнения к «составленной до войны» антологии (книги Гумилева, Ахматовой, Мандельштама, Лозинского, Клюева, Ходасевича). Скорее всего, из-за войны и последующих событий в России, книги эти до Беринга так никогда и не дошли. Хотя возможно также, что не дошло или не было послано Анрепом письмо к Лозинскому, о котором упоминает Гумилев — «подробности относительно пересылки и денег тебе напишет Анреп». По крайней мере, никаких следов его получения в архиве Лозинского обнаружить не удалось (письмо Гумилева там хранится). По той или иной причине, спустя несколько лет, «довоенная» «Антология» была опубликована без перечисленных Гумилевым авторов.

    Вскоре после 21-го июня тот же Морис Беринг устроил встречу Гумилева с Г. К. Честертоном. Еще в письме Ахматовой Гумилев писал, что «мне обещали также устроить встречу с Честертоном». Как пишет Майкл Баскер, Беринг принадлежал к так называемому «Честербеллоковскому» кругу — назван так по именам участников встречи: Г. К. Честертона127 и Хилэра Беллока128«Автобиографии» Честертона, состоялась в салоне леди Джулиет Дафф129 на Белгрейв-сквер (Belgrave Square) в 20-х числах июня. Фоном этой встречи, почему, возможно, Честертону она и запомнилась, послужила сильная немецкая бомбардировка, для него это был первый подобный опыт. В упомянутом выше письме Олдоса Хаксли от 14-го июня (в котором он описал встречу с Гумилевым) также описывалась сильная бомбардировка Лондона: "Вчера [немецкие самолеты] нас окружали везде; к востоку, над собором св. Павла, был адский грохот бомб, воздух был полон взрывающейся шрапнели, а над головой был слышен стук автоматов немецких и английских машин, сражающихся в воздухе. <...> Сегодня, как раз в середине этого письма, опять тревога: дальние удары. <...> Я предполагаю, что это — новая германская политика: вероятно, будут теперь налетать каждый день... "130. 13 июня, когда Гумилев уже был в городе, на Лондон было сброшено более 100 бомб, погибло 162 человека гражданского населения. Честертон был в гостях у леди Дафф вместе со своим другом Хилэр Беллоком.

    Во время этой встречи Гумилев изложил Честертону свою «политику», о которой он позже говорил Блоку, то есть, изложил свое мнение о роли поэта в жизни общества. Похоже, высказывания Гумилева не нашли отклика у английского писателя. Честертон оставил о встрече с русским поэтом весьма любопытные воспоминания в своей «Автобиографии», слегка язвительные, как и все его творчество, но не лишенные интереса, так как достаточно точно передают взгляды Гумилева, которые он высказывал и позже, после возвращения в Россию. Но как мне сейчас кажется, толчком к рассказу Гумилева могли послужить состоявшиеся несколькими днями ранее беседы с гостями Гарсингтон Мэнор и с Йейтсом — о той роли, которую может сыграть поэт в государственных делах. Хотя Честертон не называет имени Гумилева, говорит просто о «русском офицере и поэте», но нет никаких сомнений, что в его воспоминаниях речь идет именно о Гумилеве. Привожу их в переводе Н. Трауберг131. Отрывок этот — из 11-й главы «Тень меча», в которой Честертон вспоминает некоторые запомнившиеся события своей жизни, связанные с Первой мировой войной. Воспоминания писались спустя почти 20 лет:

    « <...> Полковник Репингтон132 пишет в своих мемуарах, что мы с Беллоком продолжали беседу, не заметив воздушной тревоги. Это отчасти верно. Может, мы тревогу и заметили, но беседы не прекратили. А что нам, собственно, оставалось? Сам случай я прекрасно помню, отчасти потому, что тогда впервые попал под бомбежку, хотя очень много ходил по Лондону, отчасти — из-за обстоятельств, о которых Репингтон не пишет, хотя они подчеркнули всю иронию беседы под бомбами. Случилось это у леди Джулиет Дафф. Среди гостей был майор Морис Беринг, который привел русского в военной форме, чьи речи могли перешибить замечания Беллока, а не то что какую-то бомбежку. Говорил он по-французски, совершенно не умолкая, и мы притихли; а то, что он говорил, довольно характерно для его народа. Многие пытались определить это, но проще всего сказать, что у русских есть все дарования, кроме здравого смысла. Он был аристократ, помещик, офицер царской гвардии, полностью преданный старому режиму. Но что-то роднило его с любым большевиком, мало того — с каждым встречавшимся мне русским. Скажу одно: когда он вышел в дверь, казалось, что точно так же он мог выйти в окно. Коммунистом он не был, утопистом — был, и утопия его была намного безумней коммунизма. Он предложил, чтобы миром правили поэты. Как он важно пояснил нам, он и сам был поэт. А кроме того, он был так учтив и великодушен, что предложил мне, тоже поэту, стать полноправным правителем Англии. Италию он отвел д’Аннунцио, Францию — Анатолю Франсу. Я заметил, на таком французском, какой мог противопоставить потоку его слов, что правителю нужна какая-то общая идея, идеи же Франса и д’Аннунцио, скорее — к несчастью патриотов, прямо противоположны. Русский гость отмел такие доводы, поскольку твердо верил, что, если политики — поэты или хотя бы писатели, они не ошибутся и всегда поймут друг друга. Короли, дельцы, плебеи могут вступить в слепой конфликт, но литераторы не ссорятся. Примерно на этой стадии я, как говорится в ремарках, заметил шум за сценой, а там — и страшный грохот войны в небесах. Силы злобы поднебесной изливали огненный дождь на великий город наших предков; видимо, Пруссией правили не поэты. Мы, конечно, продолжили разговор, только хозяйка принесла сверху ребенка. План поэтического правления разворачивался перед нами. Трудно в такие минуты совсем не подумать о смерти; а об идеальных или комических ее обстоятельствах написано немало. Что может быть лучше, чем умереть в особняке на Мейфер133, когда русский безумец предлагает вам корону Англии? Когда он ушел, мы с Беллоком направились через парк под дальние отзвуки взрывов и, выходя из бекингемских ворот, услышали сигнал отбоя, словно трубы победы. Поговорив еще немного о перспективах событий, которые переходили от крайней опасности к полному освобождению, мы простились в несколько запоздалом, но приятном волнении, и я пошел по Кенсингтон хай-роуд в дом моей матери. <...>».

    Стоит обратить внимание на завершение этой главы Честертоном. Он приводит четверостишие из «Поэмы о старом моряке» С. Т. Колдриджа, причем в русском издании книги оно дано в переводе Гумилева:

    Так много молодых людей

    А склизких тварей миллион

    Живет; и с ними я.

    Знаменательная запоздалая встреча двух писателей на страницах одной книги спустя годы! Рассуждение о роли поэтов в управлении государством возвращает нас не только в Гарсингтон Мэнор, но и к ранее цитировавшемуся стихотворению Гумилева «Ода Д’Аннунцио»134: «Судьба Италии — в судьбе ее торжественных поэтов». А слова о том, что «если политики — поэты или хотя бы писатели, они не ошибутся и всегда поймут друг друга. Короли, дельцы, плебеи могут вступить в слепой конфликт, но литераторы не ссорятся» — не есть ли своеобразная интерпретация услышанного Гумилевым «этического заявления» поэта Зигфрида Сассуна? По свидетельству Г. В. Адамовича, в июле 1921 года Гумилев говорил ему: «Я четыре года жил в Париже... Андре Жид ввел меня в парижские литературные круги. В Лондоне я провел два вечера с Честертоном. По сравнению с предвоенным Петербургом все это „чуть-чуть провинция“ <...> В Гумилеве не было и тени глупого русского бахвальства, „у нас, в матушке-России, все лучшее“. Он говорил удивленно, почти грустно»135.

    «The New Age» (еженедельное обозрение политики, литературы и искусства), в котором было опубликовано приведенное выше интервью Гумилева с Бехгофером. Примерно в 1911 году журнал заинтересовался поэтическими теориями имажистов, которые регулярно проповедовали на его страницах постоянные авторы журнала Эзра Паунд и Т. Э. Хьюм. Многое в подходах имажистов к поэзии совпадало с воззрениями акмеистов. В своем интервью, подчеркивая важность простоты, ясности и точности, Гумилев, формулируя принципы акмеизма, по сути дела, повторил положения теорий имажистов, проповедуемых в журнале «The New Age» начиная с 1911 года. Тогда Эзра Паунд ввел в еженедельнике колонку под названием «Я собираю останки Осириса», настойчиво призывая поэтов к прямоте выражения, точности наблюдений, вниманию к форме и яркости конкретных образов — все это созвучно акмеистическим установкам. Гумилев еще до приезда в Лондон мог ознакомиться с программой имажистов из статьи Зинаиды Венгеровой «Английские футуристы» и из ее интервью с Эзрой Паундом, напечатанных в русском журнале «Стрелец» в 1915 году (№1, сс. 93-104). Хотя Венгерова и отнеслась к имажизму критически, она перевела стихотворение Паунда «Перед сном», а также стихотворение X. Д. (Хильды Дулитл Олдингтон) «Ореада», которое считалось высшим достижением имажизма. Гумилев не мог встретиться с Хьюмом, погибшим на фронте в сентябре 1917г. , однако его контакты с другими имажистами вполне возможны. В записной книжке («ЗК-3»: "The Poetry book-shop / Southampton-St. / nr. Theobald’s Rd. ") упоминается «Книжный магазин поэзии», открытый в 1913 г. Гарольдом Монро, где имажисты регулярно проводили публичные чтения. В 1913-1914 гг. «Книжный магазин поэзии» выпускал журнал «Поэзия и драма», авторами которого стали Арундель Дель Ре, Борис Анреп и Джон Курнос. Рассматривая пребывание Гумилева в Лондоне, вполне можно предположить его встречу с самым известным американцем-поэтом Эзрой Паундом, однако никаких документальных подтверждений этого не обнаружено. Хотя Паунд продолжал печататься в «The New Age», к 1917 году ранняя, имажистская стадия творчества Паунда, имевшая много общего с гумилевским акмеизмом, переросла в более радикальный вортицизм136, которому Гумилев, вероятно, не должен был симпатизировать.

    Независимо от того, встречался ли Гумилев с Эзрой Паундом, упоминание Гумилевым в интервью китайской поэзии позволяет предположить, что он был знаком с творчеством американского поэта. Сборник переводов Паунда увидел свет в 1915 году, а за неделю до интервью с Гумилевым в «The New Age» (номер от 21 июня 1917г. ) были напечатаны и некоторые другие его переводы. В записной книжке Гумилева упоминается Артур Уэлей («ЗК-9»: «A. Waley / British Museum / Museum 3070. 10-5»), близкий друга Фрая и еще один переводчик китайской поэзии, с которым Гумилев должен был встретиться. Синолог, сотрудник Отдела восточных гравюр и рисунков Британского музея, Уэлей выпустил в 1916 г. свои первые переводы, а в 1918 г. — издал сборник «Сто семьдесят китайских стихотворений». Как известно, в Париже Гумилев также занимался переводом стихов китайских поэтов, сборник которых «Фарфоровый павильон» вышел вскоре после его возвращения в Петрограде, летом 1918-го года. Переводы Артура Уэлея Гумилев использовал при составлении сборника — в конце книги Гумилев указывает: "Основанием для этих стихов послужили работы Жюдит Готье, маркиза Сен-Дени, Юара, Уили и др. ". Так он транскрибировал его имя. Кстати, в записной книжке («ЗК-1») он помечает: "Купить в Париже: <...> 3) Антология экз[отических поэтов: китайских, малайских, персидских, и т. д. ". Но как мне кажется, визит к Уэлею в Британский музей в этот раз мог быть связан не только с предстоящими переводами китайских стихов, но и с должностью Артура Уэлея, хранителя восточной графики. Вспомним, о чем писал Гумилев с фронта Ларисе Рейснер 22 января 1917 года: «...к концу войны кроме славы у меня будет еще дивная коллекция персидских миниатюр. А ведь Вы знаете, что моя главная слабость — экзотическая живопись...»137

    Военный союз с Россией вызвал у английских читателей живой интерес к русской литературе, и «The New Age», как и другие журналы, поощрял эту моду, часто помещая на своих страницах переводы с русского и статьи. По словам одного из переводчиков, «начался русский бум», когда все новое и оригинальное из России пользовалось спросом. В годы войны лондонские журналы ежемесячно печатали переводы Сологуба, Чехова, Андреева, Розанова, Евреинова и др. В «The New Age» появились английские переводы стихов Брюсова, Соловьева, Мережковского, Бальмонта, Сологуба, а также статья Мережковского138«Лидеры русской школы: К. Бальмонт, Валерий Брюсов, Федор Сологуб». Начало этой незавершенной статьи сохранилось в его записной книжке («ЗК-1-5(об)»)139.

    Гумилев мог позже рекомендовать еженедельнику некоторых из своих друзей. В Париже его друзьями стали художники Н. Гончарова и М. Ларионов140. Вскоре после того, как Гумилев покинул Лондон, Роджер Фрай начал переписку с Ларионовым и Гончаровой, а в 1919 году он выставил работы Ларионова в мастерских Омега, поместив хвалебный отзыв в «The Burlington Magazine»141. Через несколько лет «The New Age» поместил статью М. Ф. Ларионова «Записки об искусстве: лучизм»142, а также репродукции рисунков Ларионова и Гончаровой143.

    рекомендательные письма, написанные для него упоминавшимся в связи с «Книжным магазином поэзии» Арунделем Дель Ре144; они адресованы итальянским писателям Джованни Папини, Л. Джованола и П. Сгабеллари145. Видимо, Гумилев, собираясь отправиться на Салоникский фронт через Италию, хотел познакомиться с итальянскими литераторами. Рекомендательные письма — идентичны. Записки эти дель Ре вписал в записную книжку Гумилева карандашом. Одна из них была адресована во Флоренцию знаменитому впоследствии романисту Джованни Папини. Даем текст этой записки в итальянском подлиннике и в переводе:

    Carissimo Papini,

    Ti presento il Sig. Joumileff [sic] un poeta russo il quale se interessa moltissimo ai nostri movimenti letterari in Italia. Vuoi presentarlo ai nostri amici e aiutarlo come puoi.

    Arundel del Re

    Libreria della Voce,

    Via Cavour — Florence

    Дражайший Папини,

    Привет.

    Арундель дель Ре

    Libreria della Voce,

    Via Cavour — Флоренция.

    записей, «после Первой мировой войны дель Ре стал преподавателем итальянского языка и литературы в Оксфорде, и мне, в бытность мою студентом там, довелось с ним встречаться, но я тогда и понятия не имел о его знакомстве с Гумилевым. После Второй войны он очутился в Новой Зеландии, и когда я связался с ним, оказалось, что он начисто забыл и о Гумилеве, и о написанных им для него рекомендательных записках»146. В Париже в записную книжку была вписана еще одна рекомендация в Рим, от художника Дмитрия Стеллецкого («ЗК-21»), однако все эти рекомендации Гумилеву не пригодились, так как ему не суждено было попасть на Салоникский фронт — его оставили в Париже. А в середине января 1918 года он опять оказался в Лондоне, прежде чем окончательно вернуться в Россию.

    После того, как собран и обработан весь материал, касающийся пребывания Гумилева в Лондоне, полезно еще раз заглянуть в его записную книжку. Поначалу все сделанные там записи казались расположенными бессистемно, но при внимательном чтении, после того, как были выявлены все реалии, распознаны все упоминающиеся в ней лица, выяснилось, что заполнялась она строго последовательно, и можно достаточно точно определить, когда какая запись была сделана. Хотя, конечно, ошибка на 2-3 дня возможна. Перелистаем ее и проставим приблизительные даты записей. Нумерация соответствует номерам страниц в публикации Глеба Струве. Сами записи полностью, как в оригинале — даны в Приложении-1.

    Начальные три страницы были, видимо, заполнены у Анрепа в первые дни пребывания Гумилева в Лондоне, 10-12 июня.

    ЗК-1. «Наполеон Ноттингхилльский», действие которого происходит в Лондоне в 1984 году (как и в знаменитом романе Джорджа Оруэлла). Предполагаю, что роман этот появился в списке после того, как Гумилев узнал о возможной встрече с Честертоном. В пункте 5) на той же странице сказано: «5) Herveux St. Denis147: Les poésies de Than. В т. 9 63 перс[идских мин[иатюры?». Видимо, в слове Than — ошибка; надо — Thaï (тайская поэзия). Эту книгу Гумилев использовал при написании «Фарфорового павильона» — в конце книги Гумилев указывает: "Основанием для этих стихов послужили работы Жюдит Готье, маркиза Сен-Дени, Юара, Уили и др. ". Отдельно он оговаривает, что в эту книгу включено 63 персидских миниатюры.

    ЗК-2-3. «The New Age», с точными адресами.

    ЗК-4. Запись от 15-16 июня. Адрес леди Оттолин Моррелл, с расписанием субботнего и воскресного (16-17 июня) поездов между Лондоном (вокзал Паддингтон) и Оксфордом.

    ЗК-5. 16 июня. Адрес гостиницы в Оксфорде, где он ночевал после посещения имения Гарсингтон Мэнор.

    Эта страница еще не упоминалась, но она, безусловно, представляет большой интерес: «Петр Михайлович Ногаткин / India House / Шифровальное отделение». Возможно, что на Ногаткина, с какой-то неизвестной нам целью, указал Гумилеву Б. Анреп. Однако не исключено, что помимо всевозможных литературных и прочих дел, никак не связанных с его военной службой, у Гумилева в Лондоне были и другие, служебные поручения. Некоторые мысли на этот счет я выскажу ниже. В записи упоминается «India House», где служили Анреп, Бехгофер и Гарднер. Кто такой Ногаткин — выяснить не удалось. Но важно то, что здесь уже названо «Шифровальное отделение», где Гумилеву предстояло служить несколько месяцев в 1918 году. Следовательно, нельзя определенно утверждать, что на работу туда его устроил именно Анреп. Запись эта сделана 18-19 июня.

    ЗК-7. 19-20 июня. Адрес упоминавшегося выше английского художника К. Р. У. Невинсона, с указанием станции лондонского метрополитена — «Belsize Park Tube Station», и номером его телефона.

    ЗК-8. «таинственная» запись про «треугольник» трех культур: русской, ирландской и английской. Напомню: как было сказано выше, 21-го июня Гумилев встречался с Йейтсом, и эта запись могла появиться либо перед встречей, либо сразу после встречи с ирландским поэтом.

    ЗК-9. 20-21 июня. Точное указание времени и места завтрака с Роджером Фраем, во вторник 21 июня, в 1 ч. 30 м. дня, у него дома — указано расположение дверного звонка. На этой же странице адрес упоминавшегося синолога и сотрудника Британского музея Артура Уэлея.

    ЗК-10. 22-23 июня. Запись ранее не упоминалась: «Euphemia Turton / Bedford House / Chiswick Mall / W». Кто такая Эфимия Тертон — установить не удалось. Улица (набережная Темзы) Chiswick Mall расположена к западу от центра Лондона, на ней стоит здание, обозначенное как «Bedford House», возможно, гостиница или частный дом. Можно предположить, что Эфимия Тертон — какая-то лондонская знакомая поэта.

    22-23 июня. Запись ранее не упоминалась: «Piccadilly Toilet Club / Fir Street 11 / Regent Street». Видимо, описка — не «Fir Street 11», а «Air Street 11». Указанный адрес, действительно, находится в районе Пиккадилли, в центральной части Лондона. Такого «учреждения» в Лондоне сейчас обнаружить не удалось. Так иногда называют модные салоны или ночные клубы. Возможно, эта запись как-то связана с предыдущей.

    Несколько последующих записей сделаны в самом конце пребывания Гумилева в Лондоне, все они содержат различные рекомендации и адреса тех мест, где он мог оказаться. Относятся они, видимо, к 24-25 июня.

    ЗК-12. Упоминавшаяся рекомендация английского художника Невинсона, с парижским адресом итальянского художником Джино Северини и адресом его мастерской.

    Упоминавшаяся рекомендация в Париж жене поэта Шарля Вильдрака — мадам Роз Вильдрак с ее адресом; адрес упоминавшегося ранее Арунделя Дель Ре, который вписал в записную книжку несколько последующих рекомендаций итальянским писателям. Последняя запись на этой странице, сделанная по-русски, еще не упоминалась. Она, как и запись на стр. 6, относится к его последующей службе: «Джорж Бан / англ[ийская арт[иллерия на Сал[оникском фронте». Видимо, это чей-то знакомый, которому Гумилев должен был передать привет или какое-то поручение — ведь предполагалось, что Гумилев из Лондона отправится через Париж на Салоникский фронт. Теоретически он мог встретиться с этим неизвестным нам Джоржем Баном. Но встреча, конечно, не состоялась.

    ЗК-14. Упоминавшаяся рекомендательная записка от Арунделя Дель Ре в Италию к Джованни Папини, во Флоренцию, с его адресом. Не пригодилась.

    ЗК-15. Гумилева: «Бо Джуи (40 стихотв[орений». Бо Джуи — Бо Цзюй-и (772-846), один из знаменитейших танских поэтов. Скорее всего, запись эта была также связана с процессом подборки переводов стихов для «Фарфорового павильона», однако в сборник, судя по записям имен китайских авторов в «Альбоме Струве», ни одно стихотворение Бо Цзюй-и не вошло.

    ЗК-16. Упоминавшаяся рекомендательная записка от Арунделя Дель Ре в Италию к Пьеро Сгабеллари, в Рим, с его адресом. Не пригодилась.

    ЗК-17-22. Все эти записи сделаны уже после отъезда из Англии, в Париже, и о них будет сказано ниже.

    1-5 (об). Упоминавшееся начало статьи «Вожди новой школы».

    6-8(об). Не связаны ни с какими событиями — просто перечни различных иностранных книг, составленные в Лондоне и Париже. Представляют, в основном, «библиографический» интерес, и поэтому специально на них останавливаться не буду. Выше упоминалась расшифровки инициалов "А. Е. ", в связи с ошибочным приписыванием их Хаусману «A. E. Housman». Оба автора присутствуют в перечнях.

    9(об). «Хозяйственно-бытовая» запись, явно сделанная в Париже, скорее всего, связанная с одной из командировок, о которых будет рассказано в дальнейшем.

    10(об). Последняя запись с парижским адресом. Там же и сделана, думаю, ее назначение такое же, как и у записи «10» — адрес парижской приятельницы.

    «Записной книжки» теперь расшифрованы и хронологически выстроены. Сжатая информация в ней оказалась крайне полезной для восстановления некоторых подробностей двухнедельного пребывания поэта в Лондоне. Гумилев простился со своими друзьями, как я думаю, не позже 26-27 июня. Из Лондона он отправился в Саутгемптон (Southampton) — город и порт на южном побережье Англии в графстве Хэмпшир, на берегу Солентского пролива. Из Лондона до Саутгемптон, поездом, — 80 миль, или около 130 км. Затем на пароходе до Гавра, примерно 200 км, и еще столько же — от Гавра до Парижа.

    Вскоре все в той же записной книжке появилось стихотворение («ЗК-18»), единственное, если не считать еще четырех записанных на той же странице, не полностью расшифрованных Глебом Струве строк: «Как прежде над Северным морем // Скользят боевые суда...». Стихотворение — пророческое, и получило впоследствии название — «Предзнаменование». Предзнаменование это вскоре оправдалось148

    Мы покидали Соутгемптон,

    И небо было голубым,

    Когда же мы пристали к Гавру,

    Я верю в предзнаменованья,

    Как верю в утренние сны.

    Господь, помилуй наши души:

    Большая нам грозит беда.

    «И небо было голубым...» на — "И море было голубым... "149. Мне кажется, данному ему названию больше соответствует первый, приведенный выше вариант. Черным вскоре сделалось — именно небо, небо над Россией.

    Поэт на войне. Часть 3. Выпуск 7. Евгений Степанов (часть 6)

    Поэт на войне. Часть 3. Выпуск 7. Евгений Степанов (часть 6)
    Дорога из Саутгемптона в Гавр.

    Информация к размышлениям

    Пока Гумилев добирается до Парижа, оглянемся на проделанный им путь и попытаемся ответить, или хотя бы сформулировать несколько вопросов. Сразу оговорюсь. Как можно было убедиться по предыдущим выпускам, весь рассказ о годах военной службы Николая Гумилева опирался исключительно на реально существующие документы. Привлекаемые сопутствующие свидетельства друзей, современников и сослуживцев при этом тщательно «фильтровались» — либо для того, чтобы избежать создания новых мифов, либо для устранения давно укоренившихся мифов. Такого подхода автор старался придерживаться как при реконструкции всех африканских путешествий поэта, так и его военной биографии. Не знаю, насколько это удалось, но со стороны немногочисленного круга читателей, исповедующих такой же подход и, как говорится, находящихся «внутри темы», то есть любящих Гумилева как поэта и занимающихся изучением его творчества и биографии, к которым приходилось обращаться с вопросами, или которые просто внимательно прочитали ранее вышедшие выпуски, — принципиальных замечаний относительно достоверности изложенного не поступало. Хотелось бы выдерживать эту линию и впредь, хотя, как у всякого нормального человека, иногда возникали собственные идеи и догадки, которые трудно подтвердить, но по причине их недоказуемости, как правило, их приходилось отбрасывать. Однако на этот раз я вынужден коснуться темы, о которой давно думал, которая в узком кругу не раз обсуждалась, но получить документальные подтверждения относительно нее крайне затруднительно. И касаюсь я ее исключительно по той причине, что за последнее время появилось несколько публикаций, ее затрагивающих, и исходящих непосредственно из тех кругов, которые, казалось бы, — обладают необходимой информацией или, по крайней мере, имеют, в отличие от меня, доступ к ней. Прежде чем высказать собственные суждения, я дам слово одному из таких авторов (далее несколько расширю их круг). По моему мнению, безответно оставлять такие выступление равносильно согласию с их авторами, ведь молчание — знак согласия. Не будь подобных публикаций, я, не получив пока достаточной информации, не стал бы затрагивать эту «болезненную» тему. Хотя, должен сознаться, мое обращение к ней не у всех моих коллег встретило одобрение.

    «Секретные миссии»: автор Василий Ставицкий. «За кулисами тайных событий»150. Книгу открывает уведомление: «От издателя. Время снимает грифы секретности с документов еще сравнительно недавно сурово проштампованных канцелярской печатью „Совершенно секретно“. Открывая этот занавес над прошлым, мы как будто заходим за кулисы тайных событий. Автор книги — Василий Ставицкий, профессиональный контрразведчик, писатель и журналист, собрал уникальные материалы о неизвестных страницах жизни Николая Гумилева, Иосифа Сталина, Юрия Андропова и многих других. В книге также представлены почти фантастические, детективные истории из мира шпионов, разведчиков и космических пришельцев». Открывается книга главой — «Тайна жизни и смерти Николая Гумилева». Вот несколько фрагментов, автор с первой же строки, как говорится — «берет быка за рога»151:

    "Имя Николая Гумилева хорошо известно поклонникам его таланта. В последние годы вышло немало книг, посвященных жизни и творчеству большого русского поэта. Однако в его биографии осталось много «темных пятен» и неизвестных страниц. Практически ничего не известно об особой миссии Гумилева за рубежом, о его военной карьере разведчика. Да и сама трагическая смерть поэта, расстрелянного в 1921 году по подозрению в соучастии в заговоре против советской власти, полна тайн и противоречий. Одни авторы утверждают, что Николай Гумилев активно боролся с большевиками, другие, что он — случайная жертва красного террора, попавший по доносу в соучастники государственного преступления. В этом исследовании автор, (выделение С. Е. ), предпринимает попытку разобраться в тайне жизни и смерти Николая Степановича Гумилева. Судьба Николая Гумилева мне особенно близка, потому что в нем совместились лирическое начало поэта и прагматическая карьера военного человека, разведчика, так или иначе связанного с секретной деятельностью российских спецслужб. И хотя о Гумилеве написано немало статей и книг, большей частью о его творческом пути, но практически нет свидетельств о военной карьере поэта, о его особой миссии, которую он выполнял за рубежом, в частности, в Лондоне и Париже в военном атташате особого экспедиционного корпуса Российской армии, входившего в состав объединенного командования «Антанты». И здесь даже для человека непосвященного хорошо понятно, что работа в военном атташате — это, прежде всего, сбор информации о стратегических и тактических планах противника, впрочем, так же, как и планах союзников, интересы которых постоянно меняются в зависимости от политической и экономической ситуации. Особенно остро это чувствовалось в критические для России годы — 1905-1917. Именно в это трагическое время офицер российской армии Николай Степанович Гумилев выполнял особые задания за рубежом. И хотя о деятельности разведчика, как правило, не остается никаких документальных свидетельств, тем не менее, некоторые доказательства все же остались... "

    Не хочется более утомлять читателя рассуждениями автора книги. Смею заверить, что ни одного доказательства, хоть каких-либо ссылок на документы, не смотря на свою принадлежность к «органам» и декларированную связь с секретными архивами, автор не приводит. Более того, он совершенно не владеет материалом, все его построения — сплошной вымысел. Приведу только один пример того, как господин Ставицкий подтасовывает и искажает подлинную биографию поэта, вот еще одна цитата из его книги152: «Хочу обратить особое внимание читателя на ряд необычных обстоятельств в биографии Николая Гумилева. В 1906 году молодой Гумилев, окончив в 20 лет гимназию, поступает по настоянию отца и собственному желанию в Морской корпус. Однако уже через год Николай оставляет военно-морское училище и отправляется на учебу в Париж, в Сорбоннский университет. Такой поступок по тем временам объяснить достаточно сложно. Сын корабельного врача, всегда мечтавший о дальних морских путешествиях, вдруг отказывается от своей мечты, оставляет военную карьеру, хотя по духу и складу своего характера, привычкам и семейной традиции Николай — человек военный, служака, в лучшем смысле этого слова, человек чести и долга. И вдруг — Сорбонна. Конечно — это престижно, это почетно. Но не для военного офицера, в семье которого всегда снисходительно относились к людям в штатском, особенно к ученой интеллигенции. Но в жизни бывает всякое. После долгой борьбы мотивов — между карьерой флотского офицера, весьма престижной в дореволюционной России, и ученым (кстати, молодой Гумилев был весьма посредственным учеником) — в семье все же приняли крутое решение: Николай в 1907 году едет в Париж. Но сам по себе этот частный эпизод личной жизни не мог пройти мимо внимания военной разведки (уж поверьте моему опыту кадрового контрразведчика). Разведка просто не могла оставить без внимания факт выезда на учебу во Францию молодого курсанта с прекрасным знанием иностранного языка. Франция всегда представляла особый интерес для России как союзница и как соперница на мировой арене одновременно в зависимости от ситуации. Такую возможность просто не могла упустить российская военная разведка. Впрочем, подобную возможность спецслужбы активно используют во всех странах мира и на всех континентах. Это азбука разведки и контрразведки».

    не было и в помине, сразу по окончании гимназии в 1906 году Гумилев уехал в Париж. И убежден, что никакая военная разведка на этот факт тогда никакого внимания не обратила — поездка за границу до 1914-го года была обыденным делом для любого, не столь уж состоятельного гражданина тогдашней России. Но в изложенном выше рассказе сочинившего все это Ставицкого сразу же узнается хорошо усвоенная школа профессионального советского контрразведчика. Ведь во времена СССР любой выезд за рубежи нашей страны становился событием, доступным лишь для «избранных», и каждый выезжающий подвергался обработке, проходил собеседования в компетентных органах, был «под колпаком». Подобных «откровений» в книге множество. Разумеется, все поездки поэта в Африку рассматриваются исключительно в ракурсе выполнения спецзаданий. Одним словом, хорош «профессиональный контрразведчик», который даже не удосужился заблаговременно изучить реальную биографию разрабатываемого им «объекта».

    Наконец, рассказ автора книги подходит к тому периоду, которому посвящен этот выпуск153: «В мае 1917 года судьба делает крутой поворот, и Гумилева назначают в особый экспедиционный корпус русской армии, расквартированный в Париже. Наконец-то кто-то в огромной бюрократической военно-кадровой машине вспомнил, что Николай Гумилев — не только боевой офицер, но и блестяще знает французский язык, выполнял специальные задания за рубежом. К сожалению, о тех, кто бескорыстно служит Отечеству, часто забывают, вспоминая о них лишь, когда возникает крайняя необходимость. Именно здесь в военном атташате Гумилев выполняет ряд специальных поручений не только российского командования, но и готовит документы для мобилизационного отдела объединенного штаба союзнических войск в Париже...»

    — «блестящее знание французского языка» и «выполнение спецзаданий за рубежом», надо думать, под этим подразумевается, в частности, экспедиция 1913-го года от Кунсткамеры, в Абиссинию. О том, как формировался Русский экспедиционный корпус, где он на самом деле был расквартирован, каким образом попал в него Николай Гумилев — было сказано ранее. Чем на самом деле пришлось заниматься там поэту, будет подробно изложено далее, исключительно на основе подлинных, сохранившихся документов. Бессмысленно вступать по этому поводу в дискуссию. Но с одним суждением Ставицкого я вынужден частично согласиться. С тем, что помимо командировки на Салоникский фронт, какие-то задания у Гумилева, теоретически, могли быть. Основной мой довод в данном случае — здравый смысл. Аргументация же опирается, с одной стороны, на то, в какое историческое время и как он добирался до Парижа, с другой стороны, на то, что сопутствовало его возвращению в Россию в 1918-м году. При этом ни в коей мере не настаиваю на истинности своих предположений, просто прошу рассматривать все изложенное как «информацию к размышлениям».

    Как правило, все пополнения для Русских Особых бригад во Франции направлялись большими партиями, морем, но в 1917-м году такие отправки, в основном, прекратились154, несмотря на то, что в течение всего года нехватка в офицерском и солдатском составе на Салоникском фронте ощущалась весьма остро, об этом было сказано выше. Возникают некоторые вопрос относительно того, как Гумилев добирался до Франции — с моей точки зрения, не совсем так, как это обычно осуществлялось, сужу об этом на основе просмотренных архивных документов. Во-первых, вспомним запись Лукницкого об отъезде Гумилева: «Военное Министерство, выдававшее Н. Г. паспорт, скрыло его военное звание, как обычно делало, отправляя офицеров через нейтральные страны. Н. Г. уехал как штатский, в качестве корреспондента „Русской воли“». Предположим, что в данном случае Лукницкий (точнее, Ахматова) не ошибается; видимо, так он уезжал из Петрограда, и именно это он сказал провожавшей его жене. Спрашивается, зачем надо было скрывать военное звание? Ведь к этому периоду относится распоряжение военных властей о порядке следования военнослужащих через «нейтральные страны» в Англию и Францию155: «Сообщаю, что офицеры, едущие в Россию или из России в Париж и Лондон через Скандинавию, не могут рассчитывать на пособия, но могут спокойно везти с собой, вне всякой вализы156, все свое военное платье, но ». Паспорт Гумилеву выдало Министерство внутренних дел. Заметим, что последним царским министром этого ведомства был А. Д. Протопопов, учредитель газеты «Русская воля», корреспондентом которой, якобы, выезжал Гумилев. Личность бывшего министра достаточно одиозна, но именно его министерство занималось, без особого успеха, правда, борьбой со всякого рода революционерами. Временное правительство его судило, в чрезвычайную следственную комиссию входил Александр Блок, охарактеризовавший его деятельность как «активное бездействие». Большевики, во многом благодаря этому пришедшие к власти, его расстреляли — в Москве, 27-го октября 1918-го года.

    «Корреспондент» этой специфической газеты Николай Гумилев двигался через Скандинавию не спеша, останавливаясь по нескольку дней то в Стокгольме, то в Осло, то в Бергене, это видно из писем. Что для командированного в действующую армию военного не слишком типично. Конечно, возможно, что это простое стечение обстоятельств, задержки могли быть связаны с отсутствием подходящего транспорта, но в этом случае вряд ли бы в письме могла появиться «неопределенная» фраза — «Скоро (но когда неизвестно) думаю ехать дальше...». И сразу же после этого — «Ну, до свидания, развлекайтесь, но не занимайтесь политикой». С чего вдруг? Ведь никогда ранее «политика» не попадала в его письма. По-моему, такое вполне естественно написать, например, после того, как самому пришлось заняться чем-то не слишком приятным, не желая того же близкому человеку. В данном случае — «политикой». А «политики» по маршруту его следования хватало. Например, именно по этому маршруту и в это же самое время переправлялись, в обоих направлениях, как денежные средства для поддержки большевиков, так и разнообразная пацифистская литература и прокламации, которые наводнили, в частности, русские экспедиционные войска, о чем было сказано выше. О том, что делалось в самой России — я не говорю. Гумилев уезжал с Финляндского вокзала, через который чуть раньше вернулся в Петроград вождь со своими «апрельскими тезисами», произнесенными тут же, с броневика, и процесс разложения армии пошел с ускорением.

    Публикаций на эту тему сейчас множество, в книгах и интернете. Конечно, бардака в военном и политическом руководстве в то время хватало, но все-таки не до такой степени, чтобы совсем не догадываться о том, что происходит под боком. Соответствующие службы, худо-бедно, еще работала, либо делали вид, что работали. Поэтому, по меньшей мере, было бы глупо, в частности, не воспользоваться любой возможностью, пытаясь выявить те каналы, по которым шли указанные выше потоки, направляемые на развал армии. Не думаю, что младший офицер (тем более — не кадровый) мог быть наделен какими-либо особыми полномочиями. Но могло иметь место некое задание, которое нужно было выполнить. Что-то кому-то передать, с кем-либо встретиться, а чтобы не привлекать к себе внимание, ехал в штатском, как корреспондент газеты. Отсюда и задержки в пути. Вряд ли мы когда-нибудь узнаем подробности, даже в спецархивы такого рода документы редко попадают. Гадать далее — не хочется. Но Гумилев, как мне кажется, написав в Бергене — «не занимайтесь политикой», в каком-то смысле — проговорился.

    Уезжая, Гумилев предполагал, что где-то еще можно было скрыться от общего развала, и, как вспоминала Ахматова, мечтал «из Салоник добраться до Африки». Не отсюда ли написанные вскоре, уже в Париже, строки157:

    В Африку, как прежде, как тогда,

    Лечь под царственную сикомору

    И не подниматься никогда...

    Но вначале был Лондон, где — много встреч и развлечений, отраженных в оставленной там записной книжке. Но на одной страничке фраза — «Петр Михайлович Ногаткин / India House / Шифровальное отделение». Запись позволяет предположить, что уже тогда, в Лондоне, Гумилев мог впервые столкнуться со службами «»158. Не будем ничего домысливать, просто, как мне кажется, все эти звенья могли бы составит цепочку, одним из звеньев которой могло быть то, что Гумилева решили оставить в Париже и назначить помощником при военном комиссаре. В «India House» Гумилев попадет еще раз через семь месяцев, и тогда мы вновь коснемся этой темы.

    Подобное познается подобным. Почти тот же путь, почти в тоже время, но в противоположном направлении, проделал другой литератор. Отрывком из его автобиографической повести я хочу закончить свое «не лирическое отступление». Гумилев, скорее всего, никогда не встречался с прожившим долгую жизнь знаменитым английским писателем Сомерсетом Моэмом159. Оба они в описываемое здесь время безуспешно пытались решить одну и ту же задачу. Комментировать ничего не буду, как говорится — информация к размышлениям.

    «Подводя итоги» — так назвал Сомерсет Моэм свою автобиографическую прозу160 прозы писателя, а с другой стороны, задумается о странной «запараллелиности» судеб, и, как мне кажется, — мыслей и поступков двух не знавших друг друга писателей.

    «К тому времени я сильно устал. Устал не только от людей и мыслей, так долго занимавших мой ум, но и от тех людей, среди которых жил, и от самой жизни, которую вел. Я чувствовал, что взял все возможное от того мирка, в котором вращался: успех у зрителей и безбедное существование как результат этого успеха; светскую жизнь, званые обеды у важных персон, блестящие балы и воскресные сборища в их загородных резиденциях; общение с умными и блестящими людьми — писателями, художниками, актерами; легкие связи и необременительную дружбу; комфорт и обеспеченность. Я задыхался в этой жизни и жаждал новой обстановки и новых впечатлений. Но я не знал, где их искать. Я подумывал о том, чтобы уехать из Англии. Я устал от самого себя, и мне казалось, что путешествие в какие-нибудь далекие края поможет мне обновиться. В то время многие интересовались Россией, и я носился с мыслью отправиться туда на год, изучить язык, который я уже немножко знал, и проникнуться настроением этой необъятной и таинственной страны. Я думал, что там, возможно, почерпну новые душевные силы. <...> Однако все мои колебания разрешило событие, над которым я не был властен. Разразилась война. Одна глава моей жизни закончилась. Начиналась новая глава. <...> У меня был знакомый — член кабинета, и я написал ему с просьбой помочь мне получить работу, после чего был вскоре вызван в военное министерство; но, опасаясь, что меня засадят в какую-нибудь канцелярию в Англии, тогда как мне хотелось поскорее попасть во Францию, я тут же завербовался в автосанитарную часть. Не думаю, чтобы я был патриотом меньше других, но к моему патриотизму примешивалась жажда новых впечатлений, и во Франции я с первого же дня стал вести дневник. Однако работы все прибавлялось, и к концу дня я так уставал, что только о том и мог думать, как бы добраться до постели. Я наслаждался новой жизнью, в которую так внезапно окунулся, и отсутствием ответственности. Мне, со школьных лет не слышавшему приказаний, приятно было, что мне велят сделать то-то и то-то, а когда все было сделано — знать, что теперь я волен распоряжаться своим временем. Как писатель, я этого никогда не чувствовал; напротив, мне всегда казалось, что нельзя терять ни минуты. Теперь я со спокойной совестью часами просиживал в кафе за разговорами. Мне нравилось встречаться с сотнями людей, и хотя я перестал вести дневник, но бережно копил в памяти их характерные черты. Особой опасности я не подвергался. Мне интересно было, как она на меня подействует. Я никогда не считал себя очень храбрым, да и не видел, зачем мне это нужно. Единственный случай проверить себя представился мне в Ипре, когда на Главной площади снарядом разбило стену, возле которой я за минуту до того стоял, а потом отошел, чтобы поглядеть с другой стороны на разрушенный дом цеха суконщиков; но тут я так удивился, что мне было не до наблюдений над самим собою.

    Позже я поступил в органы разведки, где, как мне казалось, мог принести больше пользы, чем управляя (и притом неважно) санитарной машиной. Новая работа давала пищу и моей любви к романтике, и чувству юмора. Методы, какими меня учили спасаться от слежки, тайные встречи с агентами в самых несусветных местах, шифрованные сообщения, передача сведений через границу — все это было, конечно, необходимо, но так напоминало мне дешевые детективные романы, что война в большой мере теряла свою реальность, и я поневоле начинал смотреть на свои приключения как на материал, который смогу когда-нибудь использовать. Впрочем, все это было до того старо и избито, что я сильно сомневался в пригодности такого материала. Год я работал в Швейцарии. Работа была сопряжена с разъездами, зима выдалась суровая, а мне по долгу службы приходилось во всякую погоду пересекать на пароходиках Женевское озеро. Со здоровьем у меня было очень неважно. Когда работа в Женеве кончилась, я оказался свободным и отправился в Америку, где в это время готовили к постановке две мои пьесы. Мне хотелось восстановить свое душевное равновесие (по собственной глупости и заносчивости я потерял его в связи с обстоятельствами, о которых нет нужды рассказывать), и я решил уехать в Полинезию. Меня тянуло туда еще с тех пор, как я мальчишкой прочел „Отлив“ и „Тайну корабля“161, а кроме того, хотелось собрать материал для давно задуманного мною романа, основанного на жизни Поля Гогена.

    на что и не рассчитывал: нового себя. С тех самых пор, как я расстался с больницей св. Фомы, я жил среди людей, придававших значение культуре. Я проникся убеждением, что в мире нет ничего важнее искусства. Я искал смысл существования вселенной, и единственным смыслом, какой я мог найти, была красота, время от времени создаваемая человеком. Жизнь моя, казалось бы разнообразная и интересная, в сущности, была ограничена очень узкими рамками. Теперь мне открылся новый мир, и всем своим инстинктом писателя я с упоением стал вбирать его новизну. Не только красота островов меня захватила. <...> Самое интересное было то, что я встречал еще и еще людей, совершенно для меня новых. Я был подобен натуралисту, попавшему в страну с невообразимо богатой фауной. <...> Общаться с ними оказалось легко. И какие только типы тут не встречались! Впору было растеряться от такого разнообразия, но я уже поднаторел в наблюдении над людьми и без особых усилий раскладывал их по полочкам в своем сознании. Культурных людей среди них почти не было. Мы с ними учились жизни в разных школах и пришли к разным выводам. И жили они на другом уровне, причем чувство юмора не позволяло мне по-прежнему считать, что мой уровень выше. Он был просто другой. Если вглядеться повнимательнее, их жизнь тоже складывалась по определенной программе и следовала определенной логике.

    Я спустился со своего пьедестала. Мне казалось, что эти люди более живые, чем те, которых я знал до сих пор. Они горели не холодным, рубиновым пламенем, а жарким, дымным, снедающим огнем. Они тоже были по-своему ограниченны. И у них были свои предрассудки. И среди них было много глупых и скучных. Но это меня не смущало. Они были новые. В цивилизованном обществе индивидуальные черты сглаживаются, поскольку люди вынуждены соблюдать известные правила поведения. Культурность — это маска, скрывающая их лица. Здесь люди жили без покровов. Эти разнородные создания, попав в обстановку, еще сохранившую много первобытного, не считали нужным приспосабливаться к каким-то нормам. Индивидуальность могла здесь раскрываться без помехи. В больших городах люди напоминают камни, насыпанные в мешок: их острые края постепенно стираются, и они становятся гладкими, как галька. У этих людей острые края не стирались. Человеческая природа проявлялась в них более зримо, чем в тех людях, среди которых я так долго прожил, и я всей душой потянулся к ним. <...>

    Я вернулся в Америку, а вскоре за тем меня направили с секретной миссией в Петроград. Я колебался — поручение это требовало качеств, которыми я, как мне казалось, не обладал, но в ту минуту никого более подходящего не нашлось, а моя профессия была хорошей маскировкой для того, чем мне предстояло заниматься. Я был нездоров. Я еще помнил медицину достаточно, чтобы догадаться, чем вызвано кровохарканье, которое меня беспокоило. Рентген подтвердил, что у меня туберкулез легких. Но я не мог упустить случая пожить, и, как предполагалось, довольно долго, в стране Толстого, Достоевского и Чехова. Я рассчитывал, что, одновременно с порученной мне работой, успею получить там кое-что ценное для себя. Поэтому я не пожалел патриотических фраз и убедил врача, к которому вынужден был обратиться, что, принимая во внимание весь трагизм момента, я вправе пойти на небольшой риск. Я бодро пустился в путь, имея в своем распоряжении неограниченные средства и четырех верных чехов для связи с профессором Масариком, направлявшим деятельность около шестидесяти тысяч своих соотечественников в разных концах России. Ответственный характер моей миссии приятно волновал меня. Я ехал как частный агент, которого Англия в случае чего могла дезавуировать, с инструкциями — связаться с враждебными правительству элементами и разработать план, как предотвратить выход России из войны и не дать большевикам при поддержке Центральных держав захватить власть. Едва ли нужно сообщать читателю, что миссия моя окончилась полным провалом, и я не прошу мне верить, что, если бы меня послали в Россию на полгода раньше, я бы, может быть, имел шансы добиться успеха. Через три месяца после моего приезда в Петроград грянул гром, и все мои планы пошли прахом.

    Я возвратился в Англию. В России я пережил много интересного и довольно близко познакомился с одним из самых удивительных людей, каких мне доводилось встречать. Это был Борис Савинков, террорист, организовавший убийство Трепова и великого князя Сергея Александровича. Но уезжал я разочарованный. Бесконечные разговоры там, где требовалось действовать, колебания, апатия, ведущая прямым путем к катастрофе, напыщенные декларации, неискренность и вялость, которые я повсюду наблюдал, — все это оттолкнуло меня от России и русских. Кроме того, теперь я был не на шутку болен, так как по роду своей деятельности не мог пользоваться прекрасным снабжением, с помощью которого посольство служило родине на сытый желудок, и существовал впроголодь, как и сами русские. (В Стокгольме, где мне пришлось целый день дожидаться истребителя, на котором я должен был переправиться через Северное море, я зашел в кондитерскую, купил фунт шоколада и съел его тут же, на улице. ) <...>»

    Но до

    Страница: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
    12 13 14 15 16 17 18
    Примечания
    Раздел сайта: