МЕСЯЧНЫЙ ПУТЬ ЧЕРЕЗ СКАНДИНАВИЮ И АНГЛИЮ ВО ФРАНЦИЮ.
ВСТРЕЧИ В ЛОНДОНЕ В ИЮНЕ 1917 ГОДА.
Направляясь из Петрограда за границу, Гумилев на начальном этапе, похоже, повторил привычный в наши дни экскурсионный маршрут: поездом из Петрограда, через Гельсингфорс (Хельсинки) до Турку, а там паромом (или пароходом) — в Швецию, где он был уже через два дня. Оттуда, из Стокгольма, послал приведенную в прошлом выпуске открытку Ларисе Рейснер со стихотворением «Швеции», от 30 мая 1917 года (по нов. ст. ). Судя по упомянутому Лукницким несохранившемуся письму матери из Стокгольма от 20 мая/2 июня, с пометкой, что «завтра будет в Христиании»
Из Бергена, пароходом, Гумилев перебрался в Лондон. Вот отображение этого пути в «Трудах и днях» Лукницкого
их автора, а затем кратко их прокомментируем, воспользовавшись указанными публикациями. Первым было послано письмо Ахматовой. Письмо без даты, судя по содержанию, как будет видно из дальнейшего, оно было написано 21-го июня
«Дорогая Анечка, привет из Лондона, мой, Анрепа, Вадима Гарднера и Бехгофера. Не правда ли, букет имен.
Расскажу о всех по порядку. Я живу отлично, каждый день вижу кого-нибудь интересного, веселюсь, пишу стихи, (зачеркнуто —
Бехгофер (англичанин из Собаки) пригласил меня остановиться у него. Он тоже в India, недурно говорит по-русски и знакомит меня с поэтами. Но все в один голос говорят, что хороших сейчас нет и у большинства обостренные отношения. Сегодня я буду на вечере у Йейтса, английского Вячеслава. Мне обещали также устроить встречу с Честертоном, которому, оказывается, за сорок и у которого около двадцати книг. Его здесь или очень любят, или очень ненавидят — но все считаются. Он пишет также и стихи, совсем хорошие.
Думаю устроить, чтобы гиперборейские издания
Ну, целую тебя и посылаю кучку стихов, если захочешь, дай их Маме
Твой всегда Коля».
Оригинал письма написан черными чернилами на двух сторонах листа белой бумаги. Конверт не сохранился. К письму были приложены стихотворения «Стокгольм» и «Природа» ("Так вот и вся она, природа... ")
"Дорогой Михаил Леонидович, я просидел в Лондоне две недели и сегодня еду дальше. В Лондоне я не потерял времени даром. Видел много поэтов, художников, эссеистов; дал интервьюеру одной литературной газеты (еженед. <ельной>) общий мой взгляд на современную поэзию, пришел на помощь одному переводчику в составлении антологии совр. <еменных> русских поэтов. В этом я очень просил бы и твоей помощи. Переводчику необходимо знакомиться с поэзией последних лет, чтобы написать вступленье, и может быть, ты бы мог выслать нужные книги. Подробности относительно пересылки и денег тебе напишет Анреп.
«Нежная тайна», А. Белый: Золото в лазури, И. Анненский: Кипарисовый ларец, Ахматовой: корректуру Белой стаи
Я чувствую себя совершенно новым человеком, сильным, как бык
„Аполлоне“, с твоего одобрения, потому что я еще не знаю, хорошо оно или плохо.
Кланяйся от меня всем, кто еще не забыл меня.
Жму твою руку
твой Н. Гумилев.
Прости, что опять беспокою тебя просьбами, но это для русской поэзии».
— стихотворение «В Северном море», в другой редакции по сравнению с вошедшим в «Костер», с дополнительным, исключенным в сборнике восьмистишием «Чтоб англичане, не немцы...». Для нас это восьмистишие наиболее интересно, так как оно говорит о политических взглядах Гумилева, о том, что в политике он все-таки разбирался — выше было рассказано о победе Венизелоса над «своим господином», королем Греции Константином в июле 1917-го года. Письмо без даты, скорее всего, было передано с нарочным. На конверте нет никаких пометок, штемпелей и надписей, кроме адреса: Петроград, Разъезжая, 8, редакция журнала «Аполлон». Михаилу Леонидовичу Лозинскому. Вот этот первоначальный вариант, написанный, видимо, на корабле, по дороге из Бергена в Англию — как будет показано ниже, до 12-го июня.
В СЕВЕРНОМ МОРЕ
О, да, мы из расы
Завоевателей древних,
Взносивших над Северным морем
И прыгавших с длинных стругов
На плоский берег нормандский —
В пределы старинных княжеств
Пожары вносить и смерть.
Вот так мы бродим по миру,
Мы бродим и трубим в трубы,
Мы бродим и бьем в барабаны:
— Не нужны ли сильные руки,
Горячая кровь не нужна ли
Республике иль королю? —
Чтоб англичане, не немцы,
Возили всюду товары,
Зубрили Гюго, не Гете,
Чтоб Джиолитти
Как сильно он ошибался,
В борьбе с господином своим.
Эй, мальчик, неси нам
Вина скорее,
Малаги, портвейну,
— виски!
Ну, что там такое:
Подводная лодка,
Плавучая мина?
На это есть моряки!
Завоевателей древних,
Которым вечно скитаться,
Срываться с высоких башен,
Тонуть в седых океанах
Поить ненасытных пьяниц —
Железо, сталь и свинец.
Но все-таки песни слагают
Поэты на разных наречьях,
Но все-таки молят монахи
В Мадриде и на Афоне,
Как свечи горя перед Богом,
Но все-таки женщины грезят —
Актуальные в 1917 году строки, Гумилев исключил из стихотворения при подготовке «Костра». Хотя при выходе «Костра», в июле 1918 года, они не потеряли своей значимости — война продолжалась, и ее исход был еще не ясен. Но в заключившей позорный сепаратный мир с Германией России они могли быть либо неправильно поняты, либо могли не пройти по цензурным соображениям. Ведь Джованни Джолитти, как и большевики, был противником продолжения войны и участия в ней Италии, и слова, что «сильно он ошибался», были равносильны несогласию с реализованной большевиками политикой. Венизелос, как сказано выше, добился того, чтобы Греция присоединилась к Союзу стран согласия (к Антанте), в отличие от России, изменившей своим союзническим обязательствам. Строки с упоминанием этих государственных деятелей могли быть восприняты как крамола, или, по крайней мере, для России летом 1918-го года они, к сожалению, утратили свою актуальность. Гумилев, понимая это, исключил их из сборника. Что касается «эльзасских детей», то они, как и пожелал поэт, стали вскоре «зубрить Гюго, не Гете».
Вернемся к письмам. По письму Лозинскому мы можем судить только о том, что Гумилев пробыл в Лондоне две недели. Единственным обнаруженным документом, называющим точное время его появления в Париже, является опубликованный Глебом Струве дополненный послужной список, где сказано: «Прибыл в Париж — 1 июля 1917 года»
Первый, кого назвал Гумилев в письме Ахматовой и с кем он, безусловно, в первую очередь встретился в Лондоне — Борис Анреп, об отношениях которого с Ахматовой он, конечно, догадывался
Русский правительственный комитет располагался, как сказано в письме Гумилева Ахматовой, в так называемом «Индийском доме» — «India House». По мнению Р. Тименчика, здание это размещалось по адресу: Лондон, Кингсуэй (Kingsway), 36-38
Среди многочисленных бумаг, оставленных Гумилевым Анрепу перед возвращением в Россию весной 1918-го года, наибольший интерес для нас представляет его записная книжка с краткими записями, перечнями книг, разными адресами, обозначенными местами и датами встреч
Следующие, кого упоминает Гумилев в письме Ахматовой — сослуживцы Бориса Анрепа по «India House» — Вадим Гарднер и Бехгофер.
— 20. 5. 1956, Хельсинки)
В «India House» служил и Бехгофер. С ним мы уже встречались ранее, когда в конце декабря 1914-го года Гумилев ненадолго приезжал с фронта в Петроград. Там, в «Бродячей собаке», Гумилев с ним познакомился
"Недавний проезд через Лондон Гумилева, одного из наиболее известных молодых русских поэтов и литературного редактора петроградского «Аполлона», дал мне возможность ознакомиться с его воззрениями на поэзию нынешнего дня.
"Мне кажется, — сказал он, — что мы покончили теперь с великим периодом риторической поэзии, в которую были погружены почти все поэты девятнадцатого века. Сегодня основная тенденция та, что каждый стремится к экономии слов, которая была совершенно неизвестна как классическим, так и романтическим поэтам прошлого, таким, как Теннисон, Лонгфелло, Мюссе, Гюго, Пушкин и Лермонтов. Они рассказывали свою поэзию, а мы хотим сказать ее! Другая параллельная тенденция сегодня — это поиск образной простоты по контрасту с творчеством символистов, которое было очень усложненным, преувеличенным и иногда даже бессвязным. Новая поэзия ищет простоты, ясности и достоверности. Забавным образом все эти тенденции невольно напоминают нам о лучших произведениях китайских поэтов, и интерес к последним явственно увеличивается в Англии, Франции и России. И все же повсюду, кажется, есть стремление к подлинно национальным формам поэзии. Английские поэты — Г. К. Честертон, Йейтс и "А. Е. «
— милитаристы, в России они — пацифисты. К тому же футуристы построили свои теории на полном презрении к искусству прошлого, а это неизбежно оказывает очень дурное влияние на их художественное развитие, на их вкус и на их технику».
Гумилев сказал, что, по его мнению, место старого прозаического театра займет возрожденная поэтическая драма. Современные поэты обладают тем преимуществом, что они более раскованы, нежели их предшественники, и сама поэзия стала богаче в нюансах и в энергии выражения. <...> Поначалу стихотворные драмы, скорее всего, будут проваливаться, но при повторении наверняка понравятся публике. "К сожалению, нарастающая в обществе жажда зрелищ — хлеба и зрелищ! — и неизменно высокие постановочные расходы сковывают предприимчивость театральных руководителей. Это очень печально, потому что в новом репертуаре стихотворной драмы нашлось бы место и новым художникам, и новым композиторам, которые сегодня столь же далеки от публики, как и писатели. Новый театр, как я представляю, не будет театром бледных событий, бледных движений и эмоций наподобие театра Метерлинка, но, напротив, будет исполнен страстей, действия и возвышенных моментов. В конце концов, только театр способен ознакомить широкую публику с искусством ее современников. <...>
Я спросил Гумилева, не находит ли он, что сейчас — период эпоса. «Нет, это не время эпоса. Эпос всегда следует за событиями, которые в нем воспеваются. А мы сейчас находимся посреди великих событий, и, следовательно, сейчас время драмы, и оно будет, по-видимому, еще некоторое время продолжаться. Совершенно очевидно, однако, что события нашего сегодня на несколько веков вперед обеспечат эпосом будущие поколения. <...>
Из других форм поэзии, — можно сказать, что отжила свой век дидактическая поэзия. Слишком развилось наше чувство юмора, слишком мы утончились, чтобы выслушивать моральные наставления в стихах. Остается поэзия мистическая. Ныне она переживает возрождение только в России, где она связана с великими религиозными идеями народа. <...> Да и во Франции тоже можно надеяться на возрождение мистической поэзии, подобной той, которая уже видна в произведениях Поля Клоделя и Франсиса Жамма. <...>»
Я спросил Гумилева, не полагает ли он, что может существовать связь между поэтической драмой и мистической поэзией. «Мне кажется, — ответил он, — что они ведут в разные стороны. Одна — о душе, другая — о духе. Когда сегодняшний поэт чувствует ответственность за себя перед миром, он старается обратить свою мысль к поэтической драме как к высшему выражению человеческой страсти, чисто человеческой страсти. Но когда он задумывается о конечной судьбе человечества и о загробной жизни, он неизбежно обратится к мистической поэзии».
«Письмо в редакцию» одного скептически настроенного читателя (и весьма традиционного поэта), некоего J. A. M. A. , оспаривавшего почти все позиции Гумилева и даже предположившего в заключение, «что мистер Гумилев сам — не поэт»
Судя по письму к Ахматовой, скорее всего, у Бехгофера в Лондоне Гумилев и остановился, однако установить адрес проживания Бехгофера пока не удалось. Исходя из отсутствия в записной книжке адресов Анрепа и Бехгофера, они его и встречали, и их адреса он знал заранее. Забегая вперед, отметим, что после окончания Первой мировой войны Бехгофер дважды приезжал в революционную Россию
Ко времени лондонской встречи с Гумилевым, Бехгофер уже стал редактором английской "Антологии русской прозы XIX в. " (Bechhofer C. E. , ed. A Russian Anthology in English. London, Keegan Paul, 1917) и издал книгу переводов русской драматургии (Five Russian Plays, with one from the Ukrainian. Translated from the originals with Introduction by C. E. Bechhofer. London, 1916; произведения Фонвизина, Чехова (2 шуточные пьесы), Евреинова; «Вавілонський полон» Л. П. Косач). Любопытно отметить, что как раз в те дни, когда Бехгофер пригласил бывшего «синдика» «Цеха поэтов» «остановиться у него», он опубликовал интервью с английским художником Огастусом Джоном о возможности учреждения английского «Цеха художников», рассматриваемого на фоне оккультных «цеховых» традиций от древних египтян до франкмасонов и розенкрейцеров
Бехгофер, вместе с Анрепом, устраивали Гумилеву различные знакомства. Анреп вращался в элитарных литературно-художественных кругах Лондона и, несомненно, ввел в них и Гумилева. Одним из первых, с кем он познакомил Гумилева в Лондоне, был впоследствии ставший знаменитым писатель Олдос Хаксли
Гумилев посетил располагавшееся недалеко от Оксфорда имение Гарсингтон Мэнор (Garsington Manor) в субботу и воскресенье, 16-17-го июня. По словам Хаксли, это было в «ближайшее воскресенье» (после 14-го июня), и этот визит помечен в записной книжке («ЗК-4»): «Lady Ottoline Morrell / Garsington Manor / Garsington / near Oxford / St. Wheatley Oxford / Paddington». Там же записано расписание поездов от крупнейшего вокзала Лондона Паддингтон до Оксфорда. Видно, что уехал Гумилев из Лондона 16 июня, в субботу, в 9 ч. 50 м. утра (поезд прибыл в Оксфорд в 11 ч. 15 м. дня). А назад в Лондон он вернулся 17 июня, в воскресенье, в 2 ч. 20 м. дня. Ночевал поэт в самом центре Оксфорда, в отеле «The Eastgate Hotel», на улице High Street, в комнате №19. Об этом также сказано в записной книжке («ЗК-5»): "«The Eastgate Hotel / High St. / Oxford. Room №19». Отель этот, по тому же адресу, принимает гостей и в наши дни.
Хозяйкой имения Гарсингтон Мэнор была леди Оттолин Моррелл (Ottoline Morrell, 1873—1938), аристократка, потомок герцога Веллингтона, покровительница литературной и интеллектуальной жизни, была связана, прежде всего, с группой «Блумсбери» (Bloomsbury Group), названной по району в центре Лондона, объединившей в те годы писателей, художников и интеллектуалов. В мае 1915 г. О. Моррелл и ее муж, либеральный член парламента Сэр Филипп Моррелл (Philip Morrell), поселились в приобретенном ими в 1913 г. усадебном дом при деревне Гарсингтон, в пяти милях к юго-востоку от Оксфорда: «Двухэтажный усадебный дом, с чердаками и высокими остроконечными крышами, был построен из серого котсуольдского камня, со сводчатыми окнами, посреди 200 акров садов и сельскохозяйственных земель. Двойные чугунные ворота открывались прямо с дороги на маленький дворик, покрытый гравием, ведущий к парадному входу; но настоящая передняя часть дома была с другой стороны, и выходила на беркширское возвышение. Большой сад спускался с несколькими прудами к фруктовому саду, за которым лежали открытые поля с великолепным видом на Виттенгамский лес. Это был один из красивейших домов графства Оксфордшир, первоначально построенный, как говорилось, для какого-то монашеского ордена; также говорилось, что его пруды были упомянуты в земельной описи Вильгельма завоевателя»
Единокровная сестра Герцога Портлендского, жена либерального члена парламента, леди Оттолин Моррелл была любовницей Бертрана Рассела, конфиденткой Литтона-Стрэчи
Поскольку выше (и в другой посвященной Гумилеву литературе) названы имена многих знаменитых посетителей Гарсингтона, следует уточнить, с кем из них мог встретиться Гумилев в июне 1917 года. Большинство все-таки в это время отсутствовало. По мнению Майкла Баскера, тогда в имении не могли быть, например, ни Кэтрин Мэнсфилд, ни Вирджиния Вулф, ни Г. Литтон-Стречи, ни Т. С. Элиот, ни У. Б. Йейтс, с которым Гумилев встретится на следующей неделе. В это время Йейтс вращался в других кругах, и впервые он побывал в Гарсингтоне только в конце 1919 года
После того, как мы очертили круг тех, с кем мог встретиться (или не встретиться) Гумилев у леди Оттолин Моррелл, было бы любопытно понять, о чем собравшиеся гости могли беседовать. Ведь не ради же только чашки кофе собирались в этом доме! Возможность присутствия у леди Оттолин Моррелл Бертрана Рассела позволила Майклу Баскеру предположить, какой темы не могли не коснуться в своих беседах гости Гарсингтон Мэнор и русский офицер Николай Гумилев в субботу и воскресенье 16-17 июня. Ведь как раз накануне, 14-15 июня, известный английский поэт Зигфрид Сассун (Siegfried Sassoon; 1886-1967), ровесник Гумилева, завершил свое ставшее впоследствии знаменитым «этическое заявление»
— вряд ли задумывался. По моему мнению, к штабной службе он и в России никогда не стремился. Ведь за годы войны его неоднократно (по состоянию здоровья) хотели освободить от дальнейшего прохождения службы, и в иной раз сложнее было ее продолжить, чем на законных основаниях демобилизоваться и заняться мирными, литературными делами. Безусловно, Гумилев никогда не был пацифистом, но его и нельзя причислить к шовинистам или поборникам кровавой бойни. Не раз приходилось задумываться: почему во Франции Гумилев так легко и сразу согласился на достаточно спокойную, «штабную» жизнь при комиссаре, возможно, сам стал ходатайствовать, через друзей, о том, чтобы его оставили в Париже. Не связано ли это как-то с тем, что он мог услышать в «аристократической компании» у леди Оттолин Моррелл 16-17 июня 1917-го года? Не исключено, что брошенное тогда зерно упало на подготовленную почву, и дало всходы уже в ближайшие дни, еще в Англии, а затем — в Париже.
Следующая неделя пребывания Гумилева в Лондоне была не менее насыщена встречами с известными писателями и художниками. Скорее всего, Анреп познакомил Гумилева со своим другом Роджером Фраем (1886-1934), самым влиятельным художественным критиком своего поколения, художником, приверженцем постимпрессионизма, чьи работы часто отмечал журнал «Аполлон». В записной книжке Гумилева («ЗК-9»)
Как предполагает Майкл Баскер, в этот же день Р. Фрай познакомил Гумилева с выдающимся ирландским поэтом Уильямом Батлером Йейтсом. В письме Ахматовой Гумилев писал: «Сегодня я буду на вечере у Йетса, английского Вячеслава». Эта фраза позволила Григорию Кружкову, переводчику и одному из лучших специалистов по английской литературе и поэзии, предположить, что Гумилев и Йейтс встретились 18 июня: "Письмо это обычно датируется «около 20 июня 1917 года». Во всяком случае, не раньше воскресенья 17 июня, когда Гумилев с Анрепом навестили леди Оттолин Моррелл и ее поместье под Оксфордом. Наиболее же вероятная дата письма — 18 июня, так как именно по понедельникам Йейтс устраивал «журфиксы» в своей лондонской квартире на Уоберн-Плейс. В этот раз он появился в Лондоне всего лишь на несколько дней, проездом из Манчестера в Ирландию, и вряд ли задержался дольше 20-го числа, судя по замечанию в письме отцу от 14 июня: «Прежде, чем ты получишь это письмо, я уже буду в Ирландии»
Встреча и разговоры с Йейтсом, по-видимому, Гумилеву запомнились и отразились на его дальнейшем творчестве. Он продолжил кельтскую мистическую тематику по возвращении в Россию, в незавершенной пьесе «Красота Морни»
Кружков отмечает «удивительное сходство ирландского и российского исторического фона. <...> Существует интересный синхронизм политических событий в XX веке между Ирландией и Россией: Дублинское восстание против англичан в 1916 году (Пасхальное восстание), обретение независимости в 1918-м году, гражданская война 1921-1923 годов происходили почти синхронно с русскими революциями и Гражданской войной. Другая важная параллель — особый культ поэзии в этих странах и традиционно связываемый с ней ореол святости и мученичества. <...> Любовь Гумилева к Древней Ирландии легко понять: в его представлении это была страна поэтов — то есть страна, где поэт стоял наравне со жрецом и воином, где вольного певца могли избрать королем (как это произошло с отцом Гондлы), где мудрость друидов, проповедуемая „с зеленых холмов“, — высшая ценность народа. Эта легендарная Ирландия вдохновляла и Йейтса...»
Вся — зренье она, вся — слух.
К последней страшной свободе
Склонился уже наш дух.
Земля забудет обиды
И будут, как встарь, друиды
Учить с зеленых холмов.
И будут, как встарь, поэты
Вести сердца к высоте,
К неведомой им мете.
Тогда я воскликну: «Где же
Ты, созданная из огня?
Ты видишь, взоры все те же,
Делюсь я с тобою властью,
Слуга твоей красоты,
За то, что полное счастье,
Последнее счастье — ты!»
«сходстве ирландского и российского исторического фона», тем более подкрепленный событиями, еще не случившимися, можно было бы считать красивой абстракцией, не имеющей никакого отношения к нашему герою. Если бы не одно «но». В лондонской записной книжке сохранилась странная запись, указывающая на то, что в эту сторону были направлены мысли и самого Гумилева. Запись эту всегда «обходили стороной», Глеб Струве, воспроизводя ее, сопроводил одно из слов серией вопросительных знаков. Хотя, не исключено, что вопросительные знаки принадлежат и Гумилеву — никаких комментариев в 4-м томе к этой строке нет; тогда эти вопросительные знаки указывают на то, что Гумилев хотел подчеркнуть особое положение помеченного ими слова. Кто их проставил — сути дела не меняет. Вот эта запись («ЗК-8»): «triangle / Russe / Irish???? / English». Гумилев составил своеобразный «треугольник» (triangle) из трех национальных особенностей: «русское» (
Russe) — «ирландское» (Irish) — «английское» (English), поместив в центр — «Irish». Вернемся теперь к «Канцоне». Знаменательна пометка А. Блока над этим стихотворением в подаренном ему автором экземпляре «Костра»: «„Тут вся моя политика“, сказал мне Гумилев»
В эти же дни Йейтс также общался с Р. Фраем. 26 июня он встретился с ним, чтобы обсудить вопрос о покупке картины для национальной галереи в Дублине
Фрай скорее принадлежал к миру художников, владел рядом мастерских и галерей. Судя по записной книжке Гумилева, в течение своего пребывания в Лондоне он общался не только с литераторами, но и с художниками, с которыми, скорее всего, вначале свел его Анреп, также бывший более художником, чем поэтом. Очевидно, что он встречался с К. Р. У. Невинсоном, английским художником-футуристом, впоследствии — официальным военным художником («ЗК-7»): «С. R. W. Nevinson / 4 Downside Crescent / Belsize Park Tube Station / Tel. Hamp. 2258». Другая пометка в записной книжке указывает, что Невинсон рекомендовал ему встретиться в Париже с его другом, итальянским художником Джино Северини («ЗК-12»): Mons Gino Severini / 6 Rue Sophie Germain / xiv part. / C. R. W. Nevinson / atelier: 51 Boulevard Saint Jacques / (atelier 17)". Эта запись появилась незадолго до отъезда Гумилева из Лондона. По-видимому, Гумилев познакомился и с другими представителями художественных кругов Лондона. В его записную книжку («ЗК-2, 3») занесено множество названий художественных галерей: Графтона (The Grafton Galleries), Ченил (The Chenil Gallery
Статья о творчестве Невинсона, появившаяся в январе 1917 года в лондонском журнале «Эгоист», была затем перепечатана «Аполлоном». Автором ее был чем-то не угодивший Гумилеву Джон Курнос
По убедительному мнению Майкла Баскера, этим переводчиком был Морис Беринг (Maurice Baring, 1874-1945), поэт, писатель, разведчик «Королевского летательного корпуса». Беринг был знатоком русской культуры и, по-видимому, хорошо говорил по-русски. В свое время он оказался очевидцем Русско-японской войны
Вскоре после 21-го июня тот же Морис Беринг устроил встречу Гумилева с Г. К. Честертоном. Еще в письме Ахматовой Гумилев писал, что «мне обещали также устроить встречу с Честертоном». Как пишет Майкл Баскер, Беринг принадлежал к так называемому «Честербеллоковскому» кругу — назван так по именам участников встречи: Г. К. Честертона
Во время этой встречи Гумилев изложил Честертону свою «политику», о которой он позже говорил Блоку, то есть, изложил свое мнение о роли поэта в жизни общества. Похоже, высказывания Гумилева не нашли отклика у английского писателя. Честертон оставил о встрече с русским поэтом весьма любопытные воспоминания в своей «Автобиографии», слегка язвительные, как и все его творчество, но не лишенные интереса, так как достаточно точно передают взгляды Гумилева, которые он высказывал и позже, после возвращения в Россию. Но как мне сейчас кажется, толчком к рассказу Гумилева могли послужить состоявшиеся несколькими днями ранее беседы с гостями Гарсингтон Мэнор и с Йейтсом — о той роли, которую может сыграть поэт в государственных делах. Хотя Честертон не называет имени Гумилева, говорит просто о «русском офицере и поэте», но нет никаких сомнений, что в его воспоминаниях речь идет именно о Гумилеве. Привожу их в переводе Н. Трауберг
« <...> Полковник Репингтон
Стоит обратить внимание на завершение этой главы Честертоном. Он приводит четверостишие из «Поэмы о старом моряке» С. Т. Колдриджа, причем в русском издании книги оно дано в переводе Гумилева:
Так много молодых людей
А склизких тварей миллион
Живет; и с ними я.
Знаменательная запоздалая встреча двух писателей на страницах одной книги спустя годы! Рассуждение о роли поэтов в управлении государством возвращает нас не только в Гарсингтон Мэнор, но и к ранее цитировавшемуся стихотворению Гумилева «Ода Д’Аннунцио»
«The New Age» (еженедельное обозрение политики, литературы и искусства), в котором было опубликовано приведенное выше интервью Гумилева с Бехгофером. Примерно в 1911 году журнал заинтересовался поэтическими теориями имажистов, которые регулярно проповедовали на его страницах постоянные авторы журнала Эзра Паунд и Т. Э. Хьюм. Многое в подходах имажистов к поэзии совпадало с воззрениями акмеистов. В своем интервью, подчеркивая важность простоты, ясности и точности, Гумилев, формулируя принципы акмеизма, по сути дела, повторил положения теорий имажистов, проповедуемых в журнале «The New Age» начиная с 1911 года. Тогда Эзра Паунд ввел в еженедельнике колонку под названием «Я собираю останки Осириса», настойчиво призывая поэтов к прямоте выражения, точности наблюдений, вниманию к форме и яркости конкретных образов — все это созвучно акмеистическим установкам. Гумилев еще до приезда в Лондон мог ознакомиться с программой имажистов из статьи Зинаиды Венгеровой «Английские футуристы» и из ее интервью с Эзрой Паундом, напечатанных в русском журнале «Стрелец» в 1915 году (№1, сс. 93-104). Хотя Венгерова и отнеслась к имажизму критически, она перевела стихотворение Паунда «Перед сном», а также стихотворение X. Д. (Хильды Дулитл Олдингтон) «Ореада», которое считалось высшим достижением имажизма. Гумилев не мог встретиться с Хьюмом, погибшим на фронте в сентябре 1917г. , однако его контакты с другими имажистами вполне возможны. В записной книжке («ЗК-3»: "The Poetry book-shop / Southampton-St. / nr. Theobald’s Rd. ") упоминается «Книжный магазин поэзии», открытый в 1913 г. Гарольдом Монро, где имажисты регулярно проводили публичные чтения. В 1913-1914 гг. «Книжный магазин поэзии» выпускал журнал «Поэзия и драма», авторами которого стали Арундель Дель Ре, Борис Анреп и Джон Курнос. Рассматривая пребывание Гумилева в Лондоне, вполне можно предположить его встречу с самым известным американцем-поэтом Эзрой Паундом, однако никаких документальных подтверждений этого не обнаружено. Хотя Паунд продолжал печататься в «The New Age», к 1917 году ранняя, имажистская стадия творчества Паунда, имевшая много общего с гумилевским акмеизмом, переросла в более радикальный вортицизм
Независимо от того, встречался ли Гумилев с Эзрой Паундом, упоминание Гумилевым в интервью китайской поэзии позволяет предположить, что он был знаком с творчеством американского поэта. Сборник переводов Паунда увидел свет в 1915 году, а за неделю до интервью с Гумилевым в «The New Age» (номер от 21 июня 1917г. ) были напечатаны и некоторые другие его переводы. В записной книжке Гумилева упоминается Артур Уэлей («ЗК-9»: «A. Waley / British Museum / Museum 3070. 10-5»), близкий друга Фрая и еще один переводчик китайской поэзии, с которым Гумилев должен был встретиться. Синолог, сотрудник Отдела восточных гравюр и рисунков Британского музея, Уэлей выпустил в 1916 г. свои первые переводы, а в 1918 г. — издал сборник «Сто семьдесят китайских стихотворений». Как известно, в Париже Гумилев также занимался переводом стихов китайских поэтов, сборник которых «Фарфоровый павильон» вышел вскоре после его возвращения в Петрограде, летом 1918-го года. Переводы Артура Уэлея Гумилев использовал при составлении сборника — в конце книги Гумилев указывает: "Основанием для этих стихов послужили работы Жюдит Готье, маркиза Сен-Дени, Юара, Уили и др. ". Так он транскрибировал его имя. Кстати, в записной книжке («ЗК-1») он помечает: "Купить в Париже: <...> 3) Антология экз[отических поэтов: китайских, малайских, персидских, и т. д. ". Но как мне кажется, визит к Уэлею в Британский музей в этот раз мог быть связан не только с предстоящими переводами китайских стихов, но и с должностью Артура Уэлея, хранителя восточной графики. Вспомним, о чем писал Гумилев с фронта Ларисе Рейснер 22 января 1917 года: «...к концу войны кроме славы у меня будет еще дивная коллекция персидских миниатюр. А ведь Вы знаете, что моя главная слабость — экзотическая живопись...»
Военный союз с Россией вызвал у английских читателей живой интерес к русской литературе, и «The New Age», как и другие журналы, поощрял эту моду, часто помещая на своих страницах переводы с русского и статьи. По словам одного из переводчиков, «начался русский бум», когда все новое и оригинальное из России пользовалось спросом. В годы войны лондонские журналы ежемесячно печатали переводы Сологуба, Чехова, Андреева, Розанова, Евреинова и др. В «The New Age» появились английские переводы стихов Брюсова, Соловьева, Мережковского, Бальмонта, Сологуба, а также статья Мережковского
Гумилев мог позже рекомендовать еженедельнику некоторых из своих друзей. В Париже его друзьями стали художники Н. Гончарова и М. Ларионов
рекомендательные письма, написанные для него упоминавшимся в связи с «Книжным магазином поэзии» Арунделем Дель Ре
Carissimo Papini,
Ti presento il Sig. Joumileff [sic] un poeta russo il quale se interessa moltissimo ai nostri movimenti letterari in Italia. Vuoi presentarlo ai nostri amici e aiutarlo come puoi.
Arundel del Re
Libreria della Voce,
Via Cavour — Florence Дражайший Папини,
Привет.
Арундель дель Ре
Libreria della Voce,
Via Cavour — Флоренция.
записей, «после Первой мировой войны дель Ре стал преподавателем итальянского языка и литературы в Оксфорде, и мне, в бытность мою студентом там, довелось с ним встречаться, но я тогда и понятия не имел о его знакомстве с Гумилевым. После Второй войны он очутился в Новой Зеландии, и когда я связался с ним, оказалось, что он начисто забыл и о Гумилеве, и о написанных им для него рекомендательных записках»
После того, как собран и обработан весь материал, касающийся пребывания Гумилева в Лондоне, полезно еще раз заглянуть в его записную книжку. Поначалу все сделанные там записи казались расположенными бессистемно, но при внимательном чтении, после того, как были выявлены все реалии, распознаны все упоминающиеся в ней лица, выяснилось, что заполнялась она строго последовательно, и можно достаточно точно определить, когда какая запись была сделана. Хотя, конечно, ошибка на 2-3 дня возможна. Перелистаем ее и проставим приблизительные даты записей. Нумерация соответствует номерам страниц в публикации Глеба Струве. Сами записи полностью, как в оригинале — даны в Приложении-1.
Начальные три страницы были, видимо, заполнены у Анрепа в первые дни пребывания Гумилева в Лондоне, 10-12 июня.
ЗК-1. «Наполеон Ноттингхилльский», действие которого происходит в Лондоне в 1984 году (как и в знаменитом романе Джорджа Оруэлла). Предполагаю, что роман этот появился в списке после того, как Гумилев узнал о возможной встрече с Честертоном. В пункте 5) на той же странице сказано: «5) Herveux St. Denis
ЗК-2-3. «The New Age», с точными адресами.
ЗК-4. Запись от 15-16 июня. Адрес леди Оттолин Моррелл, с расписанием субботнего и воскресного (16-17 июня) поездов между Лондоном (вокзал Паддингтон) и Оксфордом.
ЗК-5. 16 июня. Адрес гостиницы в Оксфорде, где он ночевал после посещения имения Гарсингтон Мэнор.
Эта страница еще не упоминалась, но она, безусловно, представляет большой интерес: «Петр Михайлович Ногаткин / India House / Шифровальное отделение». Возможно, что на Ногаткина, с какой-то неизвестной нам целью, указал Гумилеву Б. Анреп. Однако не исключено, что помимо всевозможных литературных и прочих дел, никак не связанных с его военной службой, у Гумилева в Лондоне были и другие, служебные поручения. Некоторые мысли на этот счет я выскажу ниже. В записи упоминается «India House», где служили Анреп, Бехгофер и Гарднер. Кто такой Ногаткин — выяснить не удалось. Но важно то, что здесь уже названо «Шифровальное отделение», где Гумилеву предстояло служить несколько месяцев в 1918 году. Следовательно, нельзя определенно утверждать, что на работу туда его устроил именно Анреп. Запись эта сделана 18-19 июня.
ЗК-7. 19-20 июня. Адрес упоминавшегося выше английского художника К. Р. У. Невинсона, с указанием станции лондонского метрополитена — «Belsize Park Tube Station», и номером его телефона.
ЗК-8. «таинственная» запись про «треугольник» трех культур: русской, ирландской и английской. Напомню: как было сказано выше, 21-го июня Гумилев встречался с Йейтсом, и эта запись могла появиться либо перед встречей, либо сразу после встречи с ирландским поэтом.
ЗК-9. 20-21 июня. Точное указание времени и места завтрака с Роджером Фраем, во вторник 21 июня, в 1 ч. 30 м. дня, у него дома — указано расположение дверного звонка. На этой же странице адрес упоминавшегося синолога и сотрудника Британского музея Артура Уэлея.
ЗК-10. 22-23 июня. Запись ранее не упоминалась: «Euphemia Turton / Bedford House / Chiswick Mall / W». Кто такая Эфимия Тертон — установить не удалось. Улица (набережная Темзы) Chiswick Mall расположена к западу от центра Лондона, на ней стоит здание, обозначенное как «Bedford House», возможно, гостиница или частный дом. Можно предположить, что Эфимия Тертон — какая-то лондонская знакомая поэта.
22-23 июня. Запись ранее не упоминалась: «Piccadilly Toilet Club / Fir Street 11 / Regent Street». Видимо, описка — не «Fir Street 11», а «Air Street 11». Указанный адрес, действительно, находится в районе Пиккадилли, в центральной части Лондона. Такого «учреждения» в Лондоне сейчас обнаружить не удалось. Так иногда называют модные салоны или ночные клубы. Возможно, эта запись как-то связана с предыдущей.
Несколько последующих записей сделаны в самом конце пребывания Гумилева в Лондоне, все они содержат различные рекомендации и адреса тех мест, где он мог оказаться. Относятся они, видимо, к 24-25 июня.
ЗК-12. Упоминавшаяся рекомендация английского художника Невинсона, с парижским адресом итальянского художником Джино Северини и адресом его мастерской.
Упоминавшаяся рекомендация в Париж жене поэта Шарля Вильдрака — мадам Роз Вильдрак с ее адресом; адрес упоминавшегося ранее Арунделя Дель Ре, который вписал в записную книжку несколько последующих рекомендаций итальянским писателям. Последняя запись на этой странице, сделанная по-русски, еще не упоминалась. Она, как и запись на стр. 6, относится к его последующей службе: «Джорж Бан / англ[ийская арт[иллерия на Сал[оникском фронте». Видимо, это чей-то знакомый, которому Гумилев должен был передать привет или какое-то поручение — ведь предполагалось, что Гумилев из Лондона отправится через Париж на Салоникский фронт. Теоретически он мог встретиться с этим неизвестным нам Джоржем Баном. Но встреча, конечно, не состоялась.
ЗК-14. Упоминавшаяся рекомендательная записка от Арунделя Дель Ре в Италию к Джованни Папини, во Флоренцию, с его адресом. Не пригодилась.
ЗК-15. Гумилева: «Бо Джуи (40 стихотв[орений». Бо Джуи — Бо Цзюй-и (772-846), один из знаменитейших танских поэтов. Скорее всего, запись эта была также связана с процессом подборки переводов стихов для «Фарфорового павильона», однако в сборник, судя по записям имен китайских авторов в «Альбоме Струве», ни одно стихотворение Бо Цзюй-и не вошло.
ЗК-16. Упоминавшаяся рекомендательная записка от Арунделя Дель Ре в Италию к Пьеро Сгабеллари, в Рим, с его адресом. Не пригодилась.
ЗК-17-22. Все эти записи сделаны уже после отъезда из Англии, в Париже, и о них будет сказано ниже.
1-5 (об). Упоминавшееся начало статьи «Вожди новой школы».
6-8(об). Не связаны ни с какими событиями — просто перечни различных иностранных книг, составленные в Лондоне и Париже. Представляют, в основном, «библиографический» интерес, и поэтому специально на них останавливаться не буду. Выше упоминалась расшифровки инициалов "А. Е. ", в связи с ошибочным приписыванием их Хаусману «A. E. Housman». Оба автора присутствуют в перечнях.
9(об). «Хозяйственно-бытовая» запись, явно сделанная в Париже, скорее всего, связанная с одной из командировок, о которых будет рассказано в дальнейшем.
10(об). Последняя запись с парижским адресом. Там же и сделана, думаю, ее назначение такое же, как и у записи «10» — адрес парижской приятельницы.
«Записной книжки» теперь расшифрованы и хронологически выстроены. Сжатая информация в ней оказалась крайне полезной для восстановления некоторых подробностей двухнедельного пребывания поэта в Лондоне. Гумилев простился со своими друзьями, как я думаю, не позже 26-27 июня. Из Лондона он отправился в Саутгемптон (Southampton) — город и порт на южном побережье Англии в графстве Хэмпшир, на берегу Солентского пролива. Из Лондона до Саутгемптон, поездом, — 80 миль, или около 130 км. Затем на пароходе до Гавра, примерно 200 км, и еще столько же — от Гавра до Парижа.
Вскоре все в той же записной книжке появилось стихотворение («ЗК-18»), единственное, если не считать еще четырех записанных на той же странице, не полностью расшифрованных Глебом Струве строк: «Как прежде над Северным морем // Скользят боевые суда...». Стихотворение — пророческое, и получило впоследствии название — «Предзнаменование». Предзнаменование это вскоре оправдалось
Мы покидали Соутгемптон,
И небо было голубым,
Когда же мы пристали к Гавру,
Я верю в предзнаменованья,
Как верю в утренние сны.
Господь, помилуй наши души:
Большая нам грозит беда.
«И небо было голубым...» на — "И море было голубым... "
Информация к размышлениям
«Секретные миссии»: автор Василий Ставицкий. «За кулисами тайных событий»
"Имя Николая Гумилева хорошо известно поклонникам его таланта. В последние годы вышло немало книг, посвященных жизни и творчеству большого русского поэта. Однако в его биографии осталось много «темных пятен» и неизвестных страниц. Практически ничего не известно об особой миссии Гумилева за рубежом, о его военной карьере разведчика. Да и сама трагическая смерть поэта, расстрелянного в 1921 году по подозрению в соучастии в заговоре против советской власти, полна тайн и противоречий. Одни авторы утверждают, что Николай Гумилев активно боролся с большевиками, другие, что он — случайная жертва красного террора, попавший по доносу в соучастники государственного преступления. В этом исследовании автор, (выделение С. Е. ), предпринимает попытку разобраться в тайне жизни и смерти Николая Степановича Гумилева. Судьба Николая Гумилева мне особенно близка, потому что в нем совместились лирическое начало поэта и прагматическая карьера военного человека, разведчика, так или иначе связанного с секретной деятельностью российских спецслужб. И хотя о Гумилеве написано немало статей и книг, большей частью о его творческом пути, но практически нет свидетельств о военной карьере поэта, о его особой миссии, которую он выполнял за рубежом, в частности, в Лондоне и Париже в военном атташате особого экспедиционного корпуса Российской армии, входившего в состав объединенного командования «Антанты». И здесь даже для человека непосвященного хорошо понятно, что работа в военном атташате — это, прежде всего, сбор информации о стратегических и тактических планах противника, впрочем, так же, как и планах союзников, интересы которых постоянно меняются в зависимости от политической и экономической ситуации. Особенно остро это чувствовалось в критические для России годы — 1905-1917. Именно в это трагическое время офицер российской армии Николай Степанович Гумилев выполнял особые задания за рубежом. И хотя о деятельности разведчика, как правило, не остается никаких документальных свидетельств, тем не менее, некоторые доказательства все же остались... "
Не хочется более утомлять читателя рассуждениями автора книги. Смею заверить, что ни одного доказательства, хоть каких-либо ссылок на документы, не смотря на свою принадлежность к «органам» и декларированную связь с секретными архивами, автор не приводит. Более того, он совершенно не владеет материалом, все его построения — сплошной вымысел. Приведу только один пример того, как господин Ставицкий подтасовывает и искажает подлинную биографию поэта, вот еще одна цитата из его книги
не было и в помине, сразу по окончании гимназии в 1906 году Гумилев уехал в Париж. И убежден, что никакая военная разведка на этот факт тогда никакого внимания не обратила — поездка за границу до 1914-го года была обыденным делом для любого, не столь уж состоятельного гражданина тогдашней России. Но в изложенном выше рассказе сочинившего все это Ставицкого сразу же узнается хорошо усвоенная школа профессионального советского контрразведчика. Ведь во времена СССР любой выезд за рубежи нашей страны становился событием, доступным лишь для «избранных», и каждый выезжающий подвергался обработке, проходил собеседования в компетентных органах, был «под колпаком». Подобных «откровений» в книге множество. Разумеется, все поездки поэта в Африку рассматриваются исключительно в ракурсе выполнения спецзаданий. Одним словом, хорош «профессиональный контрразведчик», который даже не удосужился заблаговременно изучить реальную биографию разрабатываемого им «объекта».
Наконец, рассказ автора книги подходит к тому периоду, которому посвящен этот выпуск
— «блестящее знание французского языка» и «выполнение спецзаданий за рубежом», надо думать, под этим подразумевается, в частности, экспедиция 1913-го года от Кунсткамеры, в Абиссинию. О том, как формировался Русский экспедиционный корпус, где он на самом деле был расквартирован, каким образом попал в него Николай Гумилев — было сказано ранее. Чем на самом деле пришлось заниматься там поэту, будет подробно изложено далее, исключительно на основе подлинных, сохранившихся документов. Бессмысленно вступать по этому поводу в дискуссию. Но с одним суждением Ставицкого я вынужден частично согласиться. С тем, что помимо командировки на Салоникский фронт, какие-то задания у Гумилева, теоретически, могли быть. Основной мой довод в данном случае — здравый смысл. Аргументация же опирается, с одной стороны, на то, в какое историческое время и как он добирался до Парижа, с другой стороны, на то, что сопутствовало его возвращению в Россию в 1918-м году. При этом ни в коей мере не настаиваю на истинности своих предположений, просто прошу рассматривать все изложенное как «информацию к размышлениям».
Как правило, все пополнения для Русских Особых бригад во Франции направлялись большими партиями, морем, но в 1917-м году такие отправки, в основном, прекратились
«Корреспондент» этой специфической газеты Николай Гумилев двигался через Скандинавию не спеша, останавливаясь по нескольку дней то в Стокгольме, то в Осло, то в Бергене, это видно из писем. Что для командированного в действующую армию военного не слишком типично. Конечно, возможно, что это простое стечение обстоятельств, задержки могли быть связаны с отсутствием подходящего транспорта, но в этом случае вряд ли бы в письме могла появиться «неопределенная» фраза — «Скоро (но когда неизвестно) думаю ехать дальше...». И сразу же после этого — «Ну, до свидания, развлекайтесь, но не занимайтесь политикой». С чего вдруг? Ведь никогда ранее «политика» не попадала в его письма. По-моему, такое вполне естественно написать, например, после того, как самому пришлось заняться чем-то не слишком приятным, не желая того же близкому человеку. В данном случае — «политикой». А «политики» по маршруту его следования хватало. Например, именно по этому маршруту и в это же самое время переправлялись, в обоих направлениях, как денежные средства для поддержки большевиков, так и разнообразная пацифистская литература и прокламации, которые наводнили, в частности, русские экспедиционные войска, о чем было сказано выше. О том, что делалось в самой России — я не говорю. Гумилев уезжал с Финляндского вокзала, через который чуть раньше вернулся в Петроград вождь со своими «апрельскими тезисами», произнесенными тут же, с броневика, и процесс разложения армии пошел с ускорением.
Публикаций на эту тему сейчас множество, в книгах и интернете. Конечно, бардака в военном и политическом руководстве в то время хватало, но все-таки не до такой степени, чтобы совсем не догадываться о том, что происходит под боком. Соответствующие службы, худо-бедно, еще работала, либо делали вид, что работали. Поэтому, по меньшей мере, было бы глупо, в частности, не воспользоваться любой возможностью, пытаясь выявить те каналы, по которым шли указанные выше потоки, направляемые на развал армии. Не думаю, что младший офицер (тем более — не кадровый) мог быть наделен какими-либо особыми полномочиями. Но могло иметь место некое задание, которое нужно было выполнить. Что-то кому-то передать, с кем-либо встретиться, а чтобы не привлекать к себе внимание, ехал в штатском, как корреспондент газеты. Отсюда и задержки в пути. Вряд ли мы когда-нибудь узнаем подробности, даже в спецархивы такого рода документы редко попадают. Гадать далее — не хочется. Но Гумилев, как мне кажется, написав в Бергене — «не занимайтесь политикой», в каком-то смысле — проговорился.
Уезжая, Гумилев предполагал, что где-то еще можно было скрыться от общего развала, и, как вспоминала Ахматова, мечтал «из Салоник добраться до Африки». Не отсюда ли написанные вскоре, уже в Париже, строки
В Африку, как прежде, как тогда,
Лечь под царственную сикомору
И не подниматься никогда...
Но вначале был Лондон, где — много встреч и развлечений, отраженных в оставленной там записной книжке. Но на одной страничке фраза — «Петр Михайлович Ногаткин / India House / Шифровальное отделение». Запись позволяет предположить, что уже тогда, в Лондоне, Гумилев мог впервые столкнуться со службами «»
Подобное познается подобным. Почти тот же путь, почти в тоже время, но в противоположном направлении, проделал другой литератор. Отрывком из его автобиографической повести я хочу закончить свое «не лирическое отступление». Гумилев, скорее всего, никогда не встречался с прожившим долгую жизнь знаменитым английским писателем Сомерсетом Моэмом
«Подводя итоги» — так назвал Сомерсет Моэм свою автобиографическую прозу
«К тому времени я сильно устал. Устал не только от людей и мыслей, так долго занимавших мой ум, но и от тех людей, среди которых жил, и от самой жизни, которую вел. Я чувствовал, что взял все возможное от того мирка, в котором вращался: успех у зрителей и безбедное существование как результат этого успеха; светскую жизнь, званые обеды у важных персон, блестящие балы и воскресные сборища в их загородных резиденциях; общение с умными и блестящими людьми — писателями, художниками, актерами; легкие связи и необременительную дружбу; комфорт и обеспеченность. Я задыхался в этой жизни и жаждал новой обстановки и новых впечатлений. Но я не знал, где их искать. Я подумывал о том, чтобы уехать из Англии. Я устал от самого себя, и мне казалось, что путешествие в какие-нибудь далекие края поможет мне обновиться. В то время многие интересовались Россией, и я носился с мыслью отправиться туда на год, изучить язык, который я уже немножко знал, и проникнуться настроением этой необъятной и таинственной страны. Я думал, что там, возможно, почерпну новые душевные силы. <...> Однако все мои колебания разрешило событие, над которым я не был властен. Разразилась война. Одна глава моей жизни закончилась. Начиналась новая глава. <...> У меня был знакомый — член кабинета, и я написал ему с просьбой помочь мне получить работу, после чего был вскоре вызван в военное министерство; но, опасаясь, что меня засадят в какую-нибудь канцелярию в Англии, тогда как мне хотелось поскорее попасть во Францию, я тут же завербовался в автосанитарную часть. Не думаю, чтобы я был патриотом меньше других, но к моему патриотизму примешивалась жажда новых впечатлений, и во Франции я с первого же дня стал вести дневник. Однако работы все прибавлялось, и к концу дня я так уставал, что только о том и мог думать, как бы добраться до постели. Я наслаждался новой жизнью, в которую так внезапно окунулся, и отсутствием ответственности. Мне, со школьных лет не слышавшему приказаний, приятно было, что мне велят сделать то-то и то-то, а когда все было сделано — знать, что теперь я волен распоряжаться своим временем. Как писатель, я этого никогда не чувствовал; напротив, мне всегда казалось, что нельзя терять ни минуты. Теперь я со спокойной совестью часами просиживал в кафе за разговорами. Мне нравилось встречаться с сотнями людей, и хотя я перестал вести дневник, но бережно копил в памяти их характерные черты. Особой опасности я не подвергался. Мне интересно было, как она на меня подействует. Я никогда не считал себя очень храбрым, да и не видел, зачем мне это нужно. Единственный случай проверить себя представился мне в Ипре, когда на Главной площади снарядом разбило стену, возле которой я за минуту до того стоял, а потом отошел, чтобы поглядеть с другой стороны на разрушенный дом цеха суконщиков; но тут я так удивился, что мне было не до наблюдений над самим собою.
Позже я поступил в органы разведки, где, как мне казалось, мог принести больше пользы, чем управляя (и притом неважно) санитарной машиной. Новая работа давала пищу и моей любви к романтике, и чувству юмора. Методы, какими меня учили спасаться от слежки, тайные встречи с агентами в самых несусветных местах, шифрованные сообщения, передача сведений через границу — все это было, конечно, необходимо, но так напоминало мне дешевые детективные романы, что война в большой мере теряла свою реальность, и я поневоле начинал смотреть на свои приключения как на материал, который смогу когда-нибудь использовать. Впрочем, все это было до того старо и избито, что я сильно сомневался в пригодности такого материала. Год я работал в Швейцарии. Работа была сопряжена с разъездами, зима выдалась суровая, а мне по долгу службы приходилось во всякую погоду пересекать на пароходиках Женевское озеро. Со здоровьем у меня было очень неважно. Когда работа в Женеве кончилась, я оказался свободным и отправился в Америку, где в это время готовили к постановке две мои пьесы. Мне хотелось восстановить свое душевное равновесие (по собственной глупости и заносчивости я потерял его в связи с обстоятельствами, о которых нет нужды рассказывать), и я решил уехать в Полинезию. Меня тянуло туда еще с тех пор, как я мальчишкой прочел „Отлив“ и „Тайну корабля“
на что и не рассчитывал: нового себя. С тех самых пор, как я расстался с больницей св. Фомы, я жил среди людей, придававших значение культуре. Я проникся убеждением, что в мире нет ничего важнее искусства. Я искал смысл существования вселенной, и единственным смыслом, какой я мог найти, была красота, время от времени создаваемая человеком. Жизнь моя, казалось бы разнообразная и интересная, в сущности, была ограничена очень узкими рамками. Теперь мне открылся новый мир, и всем своим инстинктом писателя я с упоением стал вбирать его новизну. Не только красота островов меня захватила. <...> Самое интересное было то, что я встречал еще и еще людей, совершенно для меня новых. Я был подобен натуралисту, попавшему в страну с невообразимо богатой фауной. <...> Общаться с ними оказалось легко. И какие только типы тут не встречались! Впору было растеряться от такого разнообразия, но я уже поднаторел в наблюдении над людьми и без особых усилий раскладывал их по полочкам в своем сознании. Культурных людей среди них почти не было. Мы с ними учились жизни в разных школах и пришли к разным выводам. И жили они на другом уровне, причем чувство юмора не позволяло мне по-прежнему считать, что мой уровень выше. Он был просто другой. Если вглядеться повнимательнее, их жизнь тоже складывалась по определенной программе и следовала определенной логике.
Я спустился со своего пьедестала. Мне казалось, что эти люди более живые, чем те, которых я знал до сих пор. Они горели не холодным, рубиновым пламенем, а жарким, дымным, снедающим огнем. Они тоже были по-своему ограниченны. И у них были свои предрассудки. И среди них было много глупых и скучных. Но это меня не смущало. Они были новые. В цивилизованном обществе индивидуальные черты сглаживаются, поскольку люди вынуждены соблюдать известные правила поведения. Культурность — это маска, скрывающая их лица. Здесь люди жили без покровов. Эти разнородные создания, попав в обстановку, еще сохранившую много первобытного, не считали нужным приспосабливаться к каким-то нормам. Индивидуальность могла здесь раскрываться без помехи. В больших городах люди напоминают камни, насыпанные в мешок: их острые края постепенно стираются, и они становятся гладкими, как галька. У этих людей острые края не стирались. Человеческая природа проявлялась в них более зримо, чем в тех людях, среди которых я так долго прожил, и я всей душой потянулся к ним. <...>
Я вернулся в Америку, а вскоре за тем меня направили с секретной миссией в Петроград. Я колебался — поручение это требовало качеств, которыми я, как мне казалось, не обладал, но в ту минуту никого более подходящего не нашлось, а моя профессия была хорошей маскировкой для того, чем мне предстояло заниматься. Я был нездоров. Я еще помнил медицину достаточно, чтобы догадаться, чем вызвано кровохарканье, которое меня беспокоило. Рентген подтвердил, что у меня туберкулез легких. Но я не мог упустить случая пожить, и, как предполагалось, довольно долго, в стране Толстого, Достоевского и Чехова. Я рассчитывал, что, одновременно с порученной мне работой, успею получить там кое-что ценное для себя. Поэтому я не пожалел патриотических фраз и убедил врача, к которому вынужден был обратиться, что, принимая во внимание весь трагизм момента, я вправе пойти на небольшой риск. Я бодро пустился в путь, имея в своем распоряжении неограниченные средства и четырех верных чехов для связи с профессором Масариком, направлявшим деятельность около шестидесяти тысяч своих соотечественников в разных концах России. Ответственный характер моей миссии приятно волновал меня. Я ехал как частный агент, которого Англия в случае чего могла дезавуировать, с инструкциями — связаться с враждебными правительству элементами и разработать план, как предотвратить выход России из войны и не дать большевикам при поддержке Центральных держав захватить власть. Едва ли нужно сообщать читателю, что миссия моя окончилась полным провалом, и я не прошу мне верить, что, если бы меня послали в Россию на полгода раньше, я бы, может быть, имел шансы добиться успеха. Через три месяца после моего приезда в Петроград грянул гром, и все мои планы пошли прахом.
Я возвратился в Англию. В России я пережил много интересного и довольно близко познакомился с одним из самых удивительных людей, каких мне доводилось встречать. Это был Борис Савинков, террорист, организовавший убийство Трепова и великого князя Сергея Александровича. Но уезжал я разочарованный. Бесконечные разговоры там, где требовалось действовать, колебания, апатия, ведущая прямым путем к катастрофе, напыщенные декларации, неискренность и вялость, которые я повсюду наблюдал, — все это оттолкнуло меня от России и русских. Кроме того, теперь я был не на шутку болен, так как по роду своей деятельности не мог пользоваться прекрасным снабжением, с помощью которого посольство служило родине на сытый желудок, и существовал впроголодь, как и сами русские. (В Стокгольме, где мне пришлось целый день дожидаться истребителя, на котором я должен был переправиться через Северное море, я зашел в кондитерскую, купил фунт шоколада и съел его тут же, на улице. ) <...>»
Но до
устраиваю возится со мной. Устраивает мне знакомства, возит по обедам, вечерам. О тебе вспоминает, но не со мной. Так, леди Моррель, дама-патронесса, у которой я провел день под Оксфордом, спрашивала, не моя ли жена та интересная, очаровательная и талантливая поэтесса, о которой ей так много говорил Анреп. Семья его в деревне, а он или на службе, или в кафе. Вадим Гарднер, который тоже в India House, проводит время исключительно в обществе третьеразрядных кокоток и презирает Лондон и все английское — этакий Верлэн.
здание «Foreign and India Offices» в парке Сент-Джеймс-парк;
Площадь Бедфорд-сквер
Здание на Авеню Кромвеля, 65, где до 1910-го года размещалась организация «India House».
Имение Гарсингтон Мэнор в Оксфордшире.
Леди Оттолин Моррелл.
«The Eastgate Hotel» в Оксфорде, где ночевал Гумилев.
Слева — Зигфрид Сассун. В центре — Бертран Рассел рядом с мозаикой Б. Анрепа «Lucidity» («Ясновидение»), на которой изображен он сам. Мозаика.
Дом Йейтса на Уоберн-Плейс. Автограф Гумилева в книге Йейтса «Стихотворения» (1912)
Дорога из Саутгемптона в Гавр.