Поэт на войне. Часть 3. Выпуск 7. Евгений Степанов (часть 9)

ПАРИЖ, НАЧАЛО СЛУЖБЫ ПРИ ВОЕННОМ КОМИССАРЕ

В конце июля Николай Гумилев приступил к своей службе в качестве офицера для поручений при Военном Комиссаре Временного правительства Е. И. Раппе. Первые документы, датированные 23 и 24 июля, в которых упоминается Николай Гумилев, были приведены выше. В опубликованном Г. Струве «Послужном списке», оставленным Гумилевым в Лондоне, сказано²⁵⁶: «Оставлен в г. Париж, в распоряжении Представителя Временного Правительства Генерала Занкевича и находился в составе управления Военного Комиссара (приказ по русским войскам во Франции №30) — 12/25 июля 1917». Если приказ Занкевича о назначении Раппа комиссаром имел №29, то следующий подписанный Занкевичем приказ непосредственно касался Николая Гумилева. Вот его текст²⁵⁷«Приказ по русским войскам во Франции №30 от 12/25 июля 1917 г. Париж. 5-го Гусарского Александрийского полка прапорщика Гумилева прикомандировываю в мое распоряжение. Представитель Временного Правительства Генерал-Майор Занкевич». Хотя бюрократическая переписка между различными инстанциями по поводу этого назначения продолжалась вплоть до октября, именно с этого момента началась официальная служба Николая Гумилева во Франции.

На следующий день канцелярия Занкевича распространила полученное из Петрограда распоряжение²⁵⁸: "Передано из канцелярии Генерала Занкевича 13/26 июля 1917 (вх 439). Из Петрограда. На №№230, 251, 299, 332. Военным Комиссаром при Русских войсках во Франции назначаю Раппа. Исп. Ком. Сов. Рабочих и Солдатских депутатов со своей стороны уполномочивает его же быть комиссаром Исполнительного комитета. [...] "Далее в распоряжении повторяется положение Керенского о полномочиях армейского комиссара. В этот же день Рапп был отправлен по служебным делам на запад Франции, в атлантический порт Брест²⁵⁹: "Приказ по Тыловому Управлению №9 от 13/26 июля 1917. От Занкевича Раппу выданы проездные деньги за командировку 120 фр. Занкевич Раппу в Брест и обратно, суточных за 2 суток — 221 фр. 25с. ". Как выяснилось, командировка эта была связана с неблаговидной деятельностью Военного Агента графа А. А. Игнатьева, осуществлявшего закупки вооружения для русских войск. Накануне, 26 июля, Занкевич писал Игнатьеву, требуя командировать в Брест следственную комиссию²⁶⁰: «Из доклада командированной мной в гор. Брест комиссии выяснилось, что сложенные там военные грузы, которые по независящим от Русской Миссии причинам не могли до сих пор быть отправлены в Россию, частью пришли в негодность, благодаря отсутствию или недостаточности приспособлений, ограждающих их от влияния сырости и непогоды». К сожалению, довести это расследование, которое с неизбежностью привело бы к Игнатьеву, до конца так и не удалось в связи с событиями в России²⁶¹.

«лояльная» часть войск, после разделения двух бригад, была выведена из лагеря Ля Куртин и временно размещена в Фельтене. В протоколе Отрядного Комитета от 14/27 июля 1917 г. сказано²⁶²: «Вышедшие ранее части размещены в Фельтене. Переводятся под Бордо (в Курно²⁶³). Остальные — в Ля Куртин».

Переход 3-й «лояльной» бригады из Ля Куртин в Фельтен. Во временном лагере Фельтен. Мишка разрывает в клочья красное знамя.

28 июля о назначении Гумилева сообщили в Салоники²⁶⁴«Исх. 10108 от 15/28 июля 1917 г. Салоники. Генералу Артамонову. Прапорщик 5-го Гусарского Александрийского полка Гумилев, направляющийся в Салоники, оставлен Представителем Временного Правительства в его распоряжении. 10108 Пац-Помарнацкий». Этим же днем датирован запрос от Русского военного представителя военному министру Франции (документ на французском языке)²⁶⁵, в котором Занкевич просит предоставить открытый лист (пропуск) Комиссару Временного правительства при русских отрядах во Франции Евгению Раппу и его помощнику младшему лейтенанту Русской армии Николаю Гумилеву, так как необходимо срочно попасть в места расположения русских военных отрядов для выполнения специальных заданий. В прошении уточняется, что затрат для этого не требуется, что пропуска господами Раппом и Гумилевым будут возвращены и что к прошению прилагаются по две фотографии указанных лиц. Вскоре это прошение было удовлетворено, и Рапп с Гумилевым получили два пропуска («SAUF-CONDUIT»), совершенно одинаковых по форме. В пропуске Гумилева (документ на французском языке)²⁶⁶ сказано, что он выдан в Париже префектурой полиции военного правительства республики Франция. На бланке размером 15 х 20 см указывалось следующее. Пропуск предназначен для передвижения указанного в нем лица на велосипеде, на трамвае, на судах, по железной дороге. Указывались личные данные (заполнено от руки самим Гумилевым): фамилия — Гумилев (Mr. Gaimileff); имя — Николай (Nicolas); национальность — русский (russe); должность — лейтенант; местожительство — не заполнено; возраст — 31; волосы — короткие; борода — не носит; особые приметы — не указаны. Ниже этих записей проставлена личная подпись Гумилева. Далее сказано, что пропуск предназначен для перемещения по внутренним зонам страны и выдан 14 августа 1917-го года в Париже. Ниже место для печатей. На пропуске Гумилева проставлены два штемпеля: печать выдавшей пропуск префектуры полиции и печать одного из посещенных им мест, о которой будет сказано позже. Ниже указан срок действия пропуска — с 14 августа по 14 сентября 1917-го года. В самой нижней части бланка запись о том, что «любой предъявитель пропуска обязан предъявлять вид на жительство или паспорт, и тот и другой с фотографией». К сожалению, никаких документов Гумилева с его фотографией в российском архиве пока обнаружить не удалось. До сих пор не найдено ни одной достоверной фотографии, относящейся к пребыванию Гумилева за границей в 1917 — 1918 годах. Есть только несколько графических портретов, выполненных Гончаровой и Ларионовым.

Но пока пропуск не был выдан, по крайней мере, до 14 августа Гумилев должен был оставаться в Париже. Между тем, волнения в русских бригадах не прекращались. 30 июля Занкевичем был объявлен приказ²⁶⁷: «Приказ №34, 17/30 июля 1917 г. Париж. 15/28 июля мною получена телеграмма Керенского за №3172, где вопрос о возвращении войск наших, здесь находящихся, в Россию, решен категорически отрицательно. Наоборот, Временное Правительство предусматривает по стратегическим соображениям возможность отправки 1-й Особой дивизии на Салоникский фронт. Даю срок 48 часов с тем, чтобы солдаты лагеря Куртин одумались и сознательно изъявили полную покорность и подчинились приказам и распоряжениям Временного Правительства и его Военного Представителя. Требую, чтобы в знак изъявления этой покорности и полного подчинения солдаты в полном снаряжении выступили из лагеря Куртин на место бывшего бивака 2-й бригады при ст. Клераво. Данный мною срок кончается в 10 ч. утра в пятницу 21-го сего июля (ст. ст. , 3 августа н. ст. ). Все, кто останется, будут рассматриваться как бунтовщики и изменники Родины». Накануне, 29 июля из Петрограда была получена телеграмма²⁶⁸

²⁶⁹: «Исх. 31. 20 июля/2 августа 1917 г. Анаксагор. Петроград (шифром). ОГЕНКВАР. 5-го Гусарского полка Прапорщика ГУМИЛЕВА, направляющегося во 2-ую дивизию в Салоники, оставляю в Париже моем распоряжении. 31 Занкевич».

Рапп, долго проживавший в Париже, помимо исполнения должности Военного комиссара, состоял в различных эмигрантских организациях. 3 августа Занкевич ассигновал ему 1000 франков для Парижского объединенного эмигрантского комитета²⁷⁰. Одновременно Рапп исполнял обязанности Уполномоченного чрезвычайной следственной комиссии по расследованию противозаконных действий высших должностных лиц. В его обязанности входила разборка архива бывшей заграничной агентуры царского правительства. В начале августа, на основании изучения документов и произведенного дознания, им был сделан вывод о виновности заведующего химическим отделом Особой артиллерийской комиссии поручика барона Штакельберга, состоявшего в распоряжении Военного агента во Франции А. А. Игнатьева, в провокаторстве²⁷¹²⁷²: «Исх. 1433. 26 июля/8 августа 1917. Анаксагор Петроград (шифр). Начальнику Генерального Штаба. Уполномоченный чрезвычайной следственной комиссии Рапп отношением от сего числа предложил мне принять немедленные меры к отстранению от службы состоящего в моем распоряжении поручика барона Штакельберга, прикомандированному мною к Особой Артиллерийской Комиссии, как специалиста химика по взрывчатым веществам и газам. Штакельберг по сведениям Раппа состоял секретным сотрудником Петроградского Охранного Отделения и заграничной агентуры. Устранение Штакельберга от исполнения им служебных обязанностей и исполнение указания невозможно. Как в данном случае поступить мне. Отправку его в Россию через нейтральные государства признаю недопустимым, вследствие нахождения в руках Штакельберга секретнейших данных о снабжении нашей армии, привезенных им из нашего Химического комитета, и об армиях союзников, полученных им здесь. 1433. Игнатьев». 29 августа Рапп отстранил барона Штакельберга от должности²⁷³. Барон пожаловался Игнатьеву, и тот никак не отреагировал на требование Раппа, поэтому несколько месяцев спустя Рапп был вынужден еще раз поднять этот вопрос, известив об этом Игнатьева²⁷⁴: «Секретно. Г. Военному агенту. При этом препровождаю для Вашего сведения копию сношения моего российскому послу в Париже за №175. Ев. Рапп». Далее следовало само сношение²⁷⁵: «Париж 31 декабря 1917 г. №175. 18(31) декабря 1917 г. Секретно. Господину Российскому Послу в Париже. Сего числа в Артиллерийскую комиссию <... > явился бывший офицер ее поручик барон Штакельберг, официально изобличенный в принадлежности к секретным сотрудникам заграничного охранного отделения²⁷⁶ прикомандирован к управлению Военного агента, откуда, как оказывается, продолжает исправно получать содержание²⁷⁷. Между тем такое лицо должно быть давно откомандировано в Россию для исключения его со службы, как явно недостойное носить военный мундир. Ввиду особо возбужденного состояния военнослужащих и постоянной на этой почве опасности эксцессов, предотвращение которых составляет мою, как комиссара, прямую обязанность, прошу Вас принять неотлагательно меры к удалению из пределов Франции указанного выше лица. Копия настоящего сношения препровождается для сведения Г-ну Военному агенту». Несмотря на настойчивые требования Раппа, Штакельберг так и не был удален из Франции и продолжал получать деньги от А. А. Игнатьева. При этом Игнатьев сообщал в Петроград, что он не имеет в своем распоряжении решительно никаких средств для отправки Штакельберга в Россию²⁷⁸.

Может возникнуть вопрос: какое все это имеет отношение к нашему главному герою? Ведь не ставилась задача — изложить всю историю русских военных служб во Франции. Эти бумаги, возможно, не привлекли бы внимания автора, если бы на каждом из документов, исходящих от Раппа и написанных на бланке Военного комиссара, не стоял автограф Гумилева, типа: «подлинник подписал военный комиссар Е. Рапп. Верно: прапорщик Гумилев». То есть все документы, включая секретные, проходили через его руки. Гумилев был посвящен во все дела Раппа, в том числе и по разоблачению бывших провокаторов. Но хронологически мы забежали вперед, приведенное выше сношение Раппа было направлено в последний день 1917-го года, и направлено уже не в Россию, а российскому послу в Париже, так как пришедших к власти большевиков все это уже не волновало. Просто хотелось сразу обозначить то необычное служебное положение, которое с середины лета занял Гумилев, и продолжал занимать его до конца года. Однако вернемся в август 1917-го года.

Как следует из приведенного ниже, написанного Гумилевым отчета о событиях в Ля Куртин, 4 августа Рапп выехал в Ля Куртин в сопровождении проезжавших через Париж делегатов Исполнительного комитета. Вскоре к нему присоединился Гумилев. 8 августа из Отрядного комитета русских войск во Франции пришло отношение для делопроизводителя 1-го маршевого батальона, откуда был направлен Раппу упоминавшийся выше писарь Евграфов²⁷⁹: «26 июля (8 августа) 1917 г. №214. Делопроизводителю 1-го маршевого батальона. Прошу сегодня же прислать в Отрядный комитет аттестат на все виды довольствия и причитающиеся деньги мл. унтер-офицеру Александру Евграфову, каковые будут переданы ему через офицера особых поручений при военном Комиссаре Раппе поручика²⁸⁰ <исал> за Председателя <подпись неразборчива>. Секретарь <подпись неразборчива>». Вначале этот документ вызвал некоторое недоумение, ведь Отрядный комитет и 1-й маршевый батальон располагались не в Париже, а в районе лагеря Ля Куртин. Как могли быть переданы запрошенные бумаги через Гумилева? Ответ на этот вопрос дал следующий документ²⁸¹: "Приказ по Тыловому Управлению №15 от 27 июля/9 августа 1917 г. Париж. По части интендантской. [...] §8. Расход (далее следует воспроизведенная ниже таблица).

Откуда Франк. Сант. Какое назначение Куда занести

Позаимст. из переход. сумм по док. 288 500 - Прапорщику Гумилеву Документ погас. по получении

Из сумм Г. У. Г. Ш. проездные деньги в Фельтен и обратно всего стоим 4 билетов 2 класса 127 60 Ему же Выдать под расписку

На обороте этого же листа сказано: «Раппу (от Занкевича). Суточные за 6 дней командировки — 360 франков». Из этого документа следует, что Гумилев, вслед за Раппом, также должен был отправиться в лагерь Фельтен уже в первой половине августа. В Фельтен была выведена «лояльная» 3-я Особая бригада, и лагерь этот располагался в 25 км к северу от лагеря Ля Куртин. Поездка, скорее всего, была связана с предстоящим перемещением войск, размещенных на временной, необорудованной стоянке в Фельтене, в лагерь Курно, расположенный рядом с Бордо. Для ориентировки укажем расстояния между теми пунктами, куда перемещались войска, и куда приходилось ездить из Парижа командированным лицам. От Парижа до лагеря Ля Куртин можно добраться через Лимож, до которого по железной дороге около 400 км. От Лиможа до лагеря Ля Куртин на автомобиле около 100 км. От лагеря Фельтен, расположенного в 25 км от Ля Куртин, до лагеря Курно, располагавшегося на юго-западной окраине Бордо, — около 350 км. Напрямую от Парижа до Бордо и Курно по железной дороге — около 600 км. То есть, до любой точки можно было добраться либо за ночь (поездом), либо в течение дня.

²⁸². А уже 15 августа началось его перемещение в Курно²⁸³. Судя по описанному выше пропуску, разрешающему поездки Гумилеву по внутренним районам Франции, Гумилев мог выехать в Фельтен не ранее 14-го августа, когда пропуск был им получен, что следует из его датированной подписи, и начал действовать. До этого он должен был оставаться в Париже, что подтверждается несколькими документами и заметкой в газете, о которой будет сказано ниже. 28 июля/10 августа в Париже было подписано Соглашение между Представителем Временного Правительства и Правительством Французской Республики, касающееся исполнения воинской повинности гражданами Союзных держав, находящихся на территории союзника. В архиве сохранилась выполненная Гумилевым черновая запись сообщения о подписании этого соглашения, отредактированная им, видимо, совместно с Раппом. Как я предполагаю, эта запись представляла собой перевод текста соглашения для ознакомления с ним русских военнослужащих и граждан во Франции и для отправки его в Россию. Вот текст этого соглашения, написанный рукой Гумилева, с внесенными в него исправлениями²⁸⁴:

«Соглашение (вначале текст, зачеркнутый красным карандашом: „Доливо-Добровольский г. Севастопуло. Петроград. 13 июля 1917 г. №3460. Сообщаем текст“; все дальнейшие исправления сделаны чернилами) заключенное 28 июля/10 августа 1917 г. между Русским Временным Правительством и Правительством Французской Республики. Подписавшиеся законно уполномоченные их Правительствами постановили следующее:

1. Русское Временное Правительство и Правительство Французской Республики приостанавливают (написано над зачеркнутым — „изменяют“) с общего согласия на время текущей войны действие ст<атьи> (написано над зачеркнутым — „параграф“) 4-й русско-французского договора от 20 марта/2 апреля 1874 г. и обязуются каждый со своей стороны зачислять в Русскую и Французскую армии тех французов и русских, которые проживают (написано над зачеркнутым — „находясь“) в России и являются военнообязанными по законам своей страны.

2. Договаривающееся (написано над зачеркнутым — „Каждое“) Правительство обязуется считать своих подданных, которые в силу этого будут взяты в войска, исполнившими их долг по отношению к воинской повинности соответственно продолжительности (написано над зачеркнутым — „в зависимости от времени“) пребывания их на („на“ вписано над строкой) службе в союзной Армии в течение настоящей войны.

3. Военные обязанности русских, проживающих (написано над зачеркнутым — „находящихся“) во Франции, и французов, проживающих (написано над зачеркнутым — „находящихся“) в России, будут взаимно сообщены Правительству Французской Республики и Русскому Временному Правительству Российским посольством в Париже и Французским посольством в Петрограде при содействии (написано над зачеркнутым — „с помощью“) консулов для сношений с военными властями (далее зачеркнуто — „соответственно“).

4. Освобождаются (написано над зачеркнутым — „Будут освобождены“) от обязательного (вписано над строкой) призыва, предусмотренного этим соглашением, лица, представившие документы, удостоверяющие их освобождение от воинской повинности, выданные дипломатическими и консульскими учреждениями их стран (далее зачеркнуто — „передает министру юстиции текст этого соглашения для опубликования Правительствующим Сенатом“)».

Раппом приказов. Скорее всего, бумага эта была составлена еще до отъезда в Фельтен.

11 августа из Отрядного Комитета Раппом было получено следующее письмо²⁸⁵: «Письмо Раппу от 28. 7/11. 8 1917 г. №313. Секретно. Представителю Временного Правительства и Русских войск во Франции. Комиссару Раппу. Отрядный Комитет в заседании своем, состоявшемся 22 июля/4 сего августа, постановил: запросить Военного Комиссара Г-на РАППА о нижеследующем: 1) Известно ли Г-ну Комиссару, что во Франции находится значительное число военнослужащих, проникнутых контрреволюционными взглядами и уклоняющихся от фактического служения Родине. 2) Известно ли ему, что эти военные группируются вокруг Военного Агента в Париже, полковника Графа Игнатьева. 3) В случае, если изложенное известно Военному Комиссару, то какие меры приняты им против деятельности полковника Графа Игнатьева и уклоняющихся от службы военнослужащих. 4) На основе упомянутого постановления прошу Вас, Г-н Комиссар, не отказать ответить Отрядному Комитету на вышеуказанные вопросы. Председатель Джинория». К сожалению, разобраться с Игнатьевым так и не удалось. Видимо, у него были слишком сильные покровители. Дознание по делу Игнатьева проходило в Петрограде и началось в весьма символичный для русской истории день — 25 октября 1917 года. По мнению Лисовского, «в Русской миссии во Франции... несомненно, есть люди, для которых большевистский переворот был сущим подарком. Наоборот — не явись большевики, не все служащие в Русской миссии чувствовали бы себя хорошо вплоть до настоящего времени и, вероятно, сели бы на скамью подсудимых и были бы достойно наказаны»²⁸⁶. Поскольку более поздние документы в деле Игнатьева отсутствуют, можно предположить, что в тот же день расследование было прекращено. По той же причине не состоялась и сенаторская ревизия в брестском порту.

Но с Игнатьевым и его делами самому Гумилеву вряд ли приходилось иметь дело, часто с ним видеться, по крайней мере, в мемуарах генерала расстрелянный большевиками поэт ни разу не упоминается. У Гумилева и без этого хватало забот. Как было сказано выше, Рапп, еще до своего назначения, докладывал 10 июня Керенскому, что необходимо «основать солдатскую газету». Первый номер такой газеты, «Русский солдат-гражданин во Франции», на 8-ми страницах, вышел в тот же день, когда Гумилева назначили офицером для поручений при Раппе — 12/25 июля. Газета являлась центральным органом «Отрядного комитета русских войск во Франции»²⁸⁷«строго-беспартийной, строго-демократической». В начале 1918 года выпуск газеты едва не прекратился, так как было нарушено ее финансирование из России. Но, видимо, нашелся какой-то «спонсор», или французские власти решили ее поддержать, как и брошенных на произвол судьбы русских солдат, и она просуществовала до апреля 1920-го года. Всего вышло 465 номеров газеты. После, с мая 1920 г. для русских солдат издавалась газета «Луч». В августе в газете впервые появилось имя Гумилева²⁸⁸«В воскресенье 12 августа в „Доме русского солдата“ состоялось литературное утро, организованное комитетом общества „Оборона“. [...] Никандр Алексеев прочитал свои последние стихи. В программе стояли имена еще двух поэтов Н. Минского и Н. Гумилева, находящихся в настоящее время в Париже. Но, к сожалению, г. Минский в этот день был на фронте, а г. Гумилев присутствовал, но неожиданно был вызван по спешному делу, о чем публика сожалела. Будем надеяться, что в другое какое-нибудь ближайшее воскресенье программа будет подобрана удачнее, и что наши поэты не откажут в своем участии. В общем, литературное утро прошло удовлетворительно. В сто раз приятнее и полезнее, чем сидеть в кафе или ресторане и по-парижски прожигать свою жизнь». Упомянутый в заметке «Дом русского солдата» располагался по адресу: улица Фобур Сен-Дени, 137 (137, rue du Faubourg St. -Denis), недалеко от Монмартра. Газета приглашала туда солдат²⁸⁹: «Там они найдут все нужные справки, найдут русские газеты, а также чай и холодные закуски. Там же иногда устраиваются собеседования на злободневные темы». В этих «собеседованиях» приходилось участвовать и Раппу с Гумилевым. 25 августа Рапп поручил ему ознакомиться с хозяйственно-административной частью ведения дел газеты и доложить ему о результатах. Скорее всего, с этим распоряжением Раппа связано последующее донесение Занкевича Игнатьеву от 29 августа²⁹⁰: «16/29 августа 1917. От Занкевича — Военному Агенту. Ведение газеты „Солдат-Гражданин“ поручено Генералом Занкевичем Военному Комиссару Раппу, который, как видно по его резолюции, на назначение газеты препятствий не встречает». Одновременно 27 августа Занкевич перечислил Раппу деньги²⁹¹: «14/27 августа 1917. Начальник Тылового управления. Занкевич перечислил Раппу 5000 франков из экстраординарных сумм на расходы по его управлению». Возможно, часть этой суммы предназначалась для поддержки газеты. Хотя официально ведение газеты было поручено Занкевичем Раппу, вряд ли последний рапортовал бы Занкевичу, что он «на назначение газеты препятствий не встречает», если бы при нем не служил офицером для поручений — Николай Гумилев, за 10 лет до этого выпустивший в том же Париже свой первый журнал — «Сириус». Гумилев в этой сфере обладал немалым опытом, о чем Рапп не мог не знать. В редакционно-издательских данных газеты не значатся имена ни Раппа, ни Гумилева, но Военный комиссар и не имел права вмешиваться в работу редакции. Но, надо думать, что если и возникали у Раппа какие-либо вопросы по ведению газеты, решать их он всякий раз поручал Гумилеву.

«литературном утре» было связано с необходимостью срочно отправляться в командировку. 14 августа началась перевозка 3-й бригады из Фельтена в Курно, с промежуточной остановкой в деревне Ля-Тэст²⁹². В этот же день из Петрограда от Керенского пришла телеграмма²⁹³: «Телеграмма Керенского №4817 от 1 августа (ст. ст. ). О прекращении доставки довольствия и выдачи продовольствия в лагерь Ля Куртин». Можно утверждать, что как раз в период с 14 по 20 августа Рапп с Гумилевым побывали в лагере Фельтен. Еще одно доказательство этого — обнаруженное в недавно переданном в Россию архиве Ларионова и Гончаровой, хранящемся в ГТГ, «Командировочное удостоверение», относящееся, скорее всего, к этой поездке (документ на французском языке)²⁹⁴«Тыловое Управление русских войск во Франции. Париж, Авеню Элизэ Реклю, 14 (4, Avenue Elisée Reclus). КОМАНДИРОВОЧНОЕ УДОСТОВЕРЕНИЕ лейтенанта русской армии Николая ГУМИЛЕВА, направляемого в этот день в официальную командировку в Фельтен, с возвращением из командировки по ее завершении. Пац-Помарнацкий». Удостоверение скреплено гербовой печатью с двуглавым орлом Русской Военной миссии во Франции — «ATTACHE MILITAIRE DE RUSSIE EN France». Очень вероятно, что Гумилев с Раппом сопровождали бригаду при ее переезде в Курно. Хотя документы об этом отсутствуют, однако имеются косвенные свидетельства, подтверждающие это. В приведенной выше ведомости расходов Гумилева на поездку в Фельтен указываются «расходы по заказу на газету и разъезды». Сохранилось составленное Гумилевым около 20-го августа отношение, возможно, проливающее свет на то, какие «газетные материалы» были через него переданы. Документ написан на уже появившемся у него личном бланке офицера для поручений при Военном комиссаре²⁹⁵«Париж. Август 1917 г. №29. Председателю отрядного комитета русских войск во Франции Джинория. По приказанию Военного комиссара Временного правительства при сем прилагаю 142 экз. книжек „Социалистическая партия и цели войны“, 142 экз. „Эльзас-Лотарингия“ и 30 экз. „Французская революция и Русская революция“ для раздачи солдатам отряда во Франции. Приложение: упомянутое. Прапорщик Гумилев (подпись)». На бланке проставлена печать Отрядного комитета — «20 августа 1917 г. вх. №165», и пометы — «ответить о получении, к делу. Секретарь (подпись неразборчива)», и «Ответ передан офицеру для поручений при Военном комиссаре Раппе 20 августа 1917 г. за №282». Хотя возможно, что до 20-го августа Отрядный комитет еще не покинул лагерь Фельтен, но более вероятно, что передача актуальной литературы произошла уже на новом месте, в лагере Курно. По крайней мере, на протоколе заседания Отрядного Комитета²⁹⁶ — лагерь Курно. То есть, по крайней мере, до 20-х чисел августа Гумилев в Париж отсутствовал, и ненадолго появился в Париже ближе к концу месяца. Вскоре ему предстояло надолго отправиться в лагерь Ля Куртин, и по более серьезному делу.

14 августа Военный Агент Игнатьев направил в Петроград любопытный документ, позволяющий расширить круг тех лиц, с кем мог общаться Гумилев в Париже. В Париже еще весной было создано Бюро печати, объединявшее живших там литераторов или просто тех, кто владел пером и хорошо знал русский и французский языки. Игнатьев сообщил в Петроград его состав²⁹⁷: «Исх. 1492 от 1/14 августа 1917. Анаксагор. Петроград (шифр). Военно-Осведомительное Бюро печати действует пока в следующем составе: Нач. Бюро Капитан Семенов, Помощник Начальника Ротмистр Ивченко, секретарь Бюро, находящийся в научной командировке от Министерства Народного Просвещения магистрант Михайлов, Заведующие Отделами и Помощники их: полный эмигрант журналист Ромов (РОФМАН), задержанный в Париже Генералом Занкевичем и с его разрешения работающий в Бюро, штабс-капитан Тыртов и граф Василий Адлерберг и подпоручик Тимрот. Прошу о зачислении Тыртова, Адлерберга и Тимрота по Главному Управлению Штаба, с откомандированием в мое распоряжение. Все эти лица в совершенстве владеют иностранными языками. Семенов, Ивченко, Михайлов, Ромов — публицисты и работали в Парижской прессе. При Бюро состоит Комитет из трех представителей русских парижских корреспондентов в составе председателя Синдиката Русской печати в Париже Павловского, корреспондента „Биржевых Ведомостей“ писателя Минского и корреспондента „Русского Слова“ Вернера. Осведомителем Отдела Французского Военного Министерства назначен для связи в Бюро лейтенант Лалуа. Прошу о командировании в мое распоряжение для занятий в Бюро Поручика Мателя, работающего в отделе печати при ОГЕНКВАРЕ. Париж. Вторник. 1492 Игнатьев».

²⁹⁸ (1856 — 1937, Париж). Знакомы они были еще с Петербурга, и Н. Минский в своей рецензии-некрологе вспоминал о встречах с поэтом в Париже в 1917 году. Предваряя эти воспоминания, он дал, как мне кажется, очень точную характеристику основных особенностей творчества поэта²⁹⁹«Основной чертой творчества Гумилева всегда была правдивость. В 1914 году, когда я с ним познакомился в Петербурге³⁰⁰, он, объясняя мне мотивы акмеизма, между прочим сказал: „Я боюсь всякой мистики, боюсь устремлений к иным мирам, потому что не хочу выдавать читателю векселя, по которым расплачиваться буду не я, а какая-то неведомая сила“. В этих словах разгадка всего творчества Гумилева. Он выдавал только векселя, по которым сам мог расплатиться. Он подносил читателю только конкретное, подлинное, лично пережитое. Отсюда жизненность его вдохновений, отсутствие в них всякой книжности. Отсюда же активное отношение его к жизни. В стихи у него выливается только избыток переживаний. Он сперва жил, а потом писал. А жить значило для него — мужественно преодолевать опасности, — в путешествиях, на охоте. Чувствительность, слезливость, жалостливость была чужда его душе. Войне он обрадовался чрезвычайно, как исходу для обуревавших его сил, и два Георгия, украшавших его „нетронутую пулей грудь“, были им заслужены не в канцеляриях, а в „тяжкой работе Арея“. После войны я встречался с ним в Париже. Прежняя его словоохотливость заменилась молчаливым раздумьем и в мудрых, наивных глазах его застыло выражение скрытой решимости. В общей беседе он мало участвовал, и оживлялся только тогда, когда речь заходила о его персидских миниатюрах. Я часто заставал его углубленным в чтение. Оказалось, что он читал Майн-Рида. [...] Боль, которую мы испытали, узнав о смерти поэта, усиливается от сознания, что он погиб в расцвете таланта, с запасом новых звуков и неизжитых настроений. Четвертой душе Гумилева судьба, быть может, предназначала воссиять огненным столбом в русской поэзии. Но этой судьбе не суждено было сбыться. Русская поэзия надолго облеклась в безутешный траур». Конечно, встречались они в Париже не после войны, а во время войны, в 1917-м году. Заметьте, как Минский, так и Ларионов упоминают о его главном парижском увлечении — персидских миниатюрах.

— помощник Начальника Бюро печати, Ротмистр Ивченко (писатель Светлов). С Валерианом Яковлевичем Светловым³⁰¹ (1859, Петербург — 1935, Париж), хотя никаких документальных подтверждений этого нет, Гумилев в Париже встречался. Светлов (это его псевдоним, настоящая фамилия — Ивченко), прозаик, начал публиковаться еще в 1887 году, работал в разных жанрах, однако с середины 1890-х годов его главным увлечением стал балет. Он выступал как балетный критик, и его известность особенно возросла, когда после сближения с С. П. Дягилевым он стал «присяжным критиком Русского балета»³⁰² и его летописцем. С 1909 года он входил в неофициальный «комитет» по организации дягилевских «Русских сезонов», участвовал в ведении дел Русского балета в 1910-е года. С 1916 года женат третьим браком на балерине В. А. Трефиловой, которая танцевала в дягилевской труппе. В годы Первой мировой войны неоднократно выезжал на фронт в качестве военного корреспондента, затем вернулся на военную службу, с февраля 1915 г. по октябрь 1916 г. воевал в составе Ингушского полка «Дикой дивизии», был контужен, после чего вернулся в Париж и стал помощником начальника Бюро печати. Первый раз его имя в военных документах встретилось весной 1917 года. Занкевич, еще до отъезда из Петрограда в Париж запрашивал русские службы во Франции³⁰³«Вх. 243, 7/20 апреля 1917 г. Из Петрограда (шифром). Штабс-капитан Доманский, обладающий по его словам 12-летним литературным опытом и сотрудничающий в Temps a Matin, ходатайствует о командировании его для работы при издаваемой во Франции нашей военной газете. Телеграфируйте, есть ли надобность в этом офицере. 71374. Занкевич». Последовал незамедлительный ответ Игнатьева³⁰⁴«Исх. 263. 26 апр. /9 мая 1917 г. Анаксагор. Петроград. 71374. В виду приезда ротмистра Ивченко, обладающего большим литературным опытом, в командировании штабс-капитана Доманского для работы в военной газете, <потребности> не встречается. В редакции Temps a Matin заявляют, что Доманский им неизвестен. 263. Игнатьев». Вспомнив о том, что Ларионов и Гончарова постоянно водили Гумилева в театр Шатле на балеты Дягилева, и о том, что они собирались совместно ставить два балета по либретто Гумилева, можно утверждать с почти полной уверенностью, что Гумилев в Париже не раз пересекался со Светловым, как по делам службы, так и на «балетной» почве. Ведь слишком узок был круг русских людей в Париже, тем более тех, с кем можно было общаться не только по военным делам. В Бюро печати входил еще один старый литератор («председатель Синдиката Русской печати в Париже») Иван Яковлевич Павловский (1852, Таганрог — 1924, Париж)³⁰⁵, но вряд ли они могли друг с другом сойтись.

Насколько часто сталкивался Гумилев с членами «Бюро печати» — сказать трудно. Но, безусловно, в течение полугода он ежедневно общался со своим начальником — Евгением Ивановичем Раппом. Поэтому настало время поподробнее рассказать о Раппе и о том, какие могли быть взаимоотношения между ним и Гумилевым, что могло их объединять, или, наоборот, отталкивать друг от друга. Ведь до сих пор все комментарии о Раппе сводились к фразе — «Евгений Иванович Рапп был адвокатом по профессии, старым деятелем революционного движения, принадлежал к эсеровской партии»³⁰⁶. Нигде не сообщались даже даты его жизни. К сожалению, никаких взаимных отзывов друг о друге ни у Гумилева, ни у Раппа обнаружить не удалось. Но косвенно, по документам, можно судить, что их совместная работа устраивала обоих. При разборке архивных документов пришлось убедиться, что внутренняя обстановка в среде Русской миссии в Париже особой гармонией не отличалась, особенно — когда в России «грянул гром». Сохранилось множество жалоб офицеров друг на друга, кляуз, прямых доносов. Выше цитировались некоторые документы такого рода. Особенно «бурная жизнь» проистекала вокруг Военного Агента Игнатьева. Да и между другими ведомствами часто возникали различные прения. Но мною не было обнаружено ни одного документа, в которых нелицеприятно отзывались бы друг о друге те, кто в данном случае представляют для нас наибольший интерес, а именно — Занкевич, Рапп и Гумилев. Естественно, отзывов со стороны подчиненного им Гумилева о Раппе и Занкевиче быть и не могло — субординация не позволяла. Наоборот, характеристик, которые своему подчиненному давали оба начальника, в документах обнаружилось не мало. Все они будут впоследствии приведены.

в возрасте, оказалось, что у них было много общих знакомых, в том числе из литературного мира. Прямой поиск в интернете, как на отечественных, так и иностранных (французских) сайтах поначалу ничего не дал. Результатами поисков были ссылки на уже упоминавшиеся публикации, в основном, связанные со службой Гумилева во Франции. На французских сайтах не удалось обнаружить ни одной ссылки на работавшего в Париже Военного комиссара Е. Раппа (по-французски его имя и должность обозначались, в визитной карточке: Eugene Rapp — Délégué du Ministre de la guerre russe). Вместе с тем поиск давал множество ссылок на фамилию «Rapp», что позволяло предположить существование его потомков, или, по крайней мере, однофамильцев, проживающих во Франции. Как оказалось, предположение было не лишено основания. Первую ниточку удалось обнаружить там, где ее было сложно предугадать. В недавно опубликованном (ранее не публиковавшемся) дневнике Зинаиды Гиппиус за 1908 год обнаружилась следующая запись³⁰⁷: «5/18 января 1908. Был „Бердяев со своими Юдифовнами“. Похороны Щукина, Мережковский вернулся с Раппом — Евг. Иван. , ум. 1946, эсер, адвокат, комиссар военного министра при Керенском во Франции, женат на сестре Лидии Юдифовны Евгении». В том же дневнике есть еще несколько его упоминаний: «21 февраля/4 марта 1908. Бердяев с Юдифовнами и Раппом слетел с автомобиля. Но счастливо еще». «24 февраля/8 марта 1908. Вечером к Сталю все... Рапп возмущался Бердяевым». Дальнейшему поиску помогла недавно вышедшая книга: Л. Ю. Бердяева. Профессия: жена философа. Библиотека мемуаров. М. , Молодая Гвардия, 2002. Ниже кратко привожу почерпнутые из нее сведения.

Лидия Юдифовна Трушева (1871 — 1945) родилась 20 августа 1871 года в Харькове. В делах Департамента полиции значится: «русская, вероисповедания православного». Она была чрезвычайно дружна и почти всю жизнь прожила вместе со своей младшей сестрой Евгенией (1874 — 1961). Об их брате Александре известно немногое. Отец — Юдиф Степанович Трушев — нотариус Харьковского окружного суда, потомственный почетный гражданин, человек весьма состоятельный. Евгения вспоминала: «В детстве мы жили в богатой обстановке. Зимой в городе. У нас был собственный дом, весной и летом в деревне. У нас была вначале немка бона, затем француженка. Моя мать не принимала никакого участия в нашем воспитании». В 1881-1889 годах Лидия обучалась в пансионе при частной женской гимназии Н. Я. Григорцевич, чуть позже, в 1884 году туда же поступила и Евгения, но курса не окончила по болезни, выйдя из пансиона вместе с Лидией в 1889 году. Сестры, находившиеся под сильным влиянием народнических идей, искали путей, чтобы стать полезными обездоленным и страждущим людям. Своим советчиком Лидия избрала Л. Н. Толстого, которого знала только по его творчеству. 21 сентября 1890 года она написала писателю письмо и получила ответ. Вслед за сестрой к Толстому обратилась и Евгения, но письмо это не показалось, по-видимому, писателю столь важным, как письмо Лидии, и он оставил его без ответа.

В девяностые годы сестры вышли замуж за потомственных дворян братьев Рапп. Мужем Лидии стал Виктор Иванович (род. 1870), чиновник Харьковской контрольной палаты, совладелец издательства книг для народа («Книгоиздательство В. И. Рапп и В. И. Потапов»); мужем Евгении стал Евгений Иванович (род. 1868), выпускник Харьковского университета, присяжный поверенный, имевший довольно обширную адвокатскую практику. Они вчетвером стали частицей той антиправительственной волны, которая захлестнула Россию на рубеже XIX-XX веков. Сестры Трушевы-Рапп, предпринимая попытки в области народного просвещения (устройство библиотек, школ), встречали, по словам Евгении, на каждом шагу препятствия, поэтому они поняли, что «русский народ будет жить в цепях невежества долгие и долгие годы», и почувствовали без постороннего влияния, что единственный выход из этой ситуации — революция. В середине тридцатых годов, вспоминая свое прошлое, Лидия Юдифовна и ее знакомые (в частности К. В. Мочульский) чрезвычайно сожалели, что не писали воспоминаний.

1899 года они проводили занятия в кружке ювелиров, бывали на собраниях Союза, где обсуждали вопросы народного просвещения. 6 января 1900 года они были арестованы и до 26 января содержались в одиночных помещениях Харьковской тюрьмы. Следствием было установлено, что они не знали о преступной деятельности сообщества и якобы занимались с рабочими чтением легальной литературы. Поэтому стараниями матери и знакомых их семьи они были освобождены под залог в 2000 рублей за каждую. [...] Расстроенное здоровье, разлука с товарищами на некоторое время охладили их революционную активность. Евгения с мужем Е. И. Раппом, также сидевшим в 1900 году в тюрьме по политическому делу, летом ездила на Парижскую выставку. А в 1901 году сестры жили в Париже вместе, учились в Школе общественных наук, брали уроки живописи и скульптуры. Видимо, было закономерным появление у Лидии идеи скульптуры: «глаза — к небу, руки — к земле, к людям с их скорбью и мукой» (об этом она писала в своем дневнике). Этот никогда не реализованный скульптурный замысел она, тем не менее, воплощала всею своею духовною жизнью.

крестьян Валковского уезда, где находилась их дача Бабаки. В 1903 году Лидия вместе с сестрой и их мужья включились в деятельность Харьковского комитета РСДРП. Точнее, членом комитета, по всей вероятности, был Евгений Иванович Рапп, а все остальные домочадцы ему помогали. В Бабаках несколько дней хранилась корзина со шрифтом для подпольной типографии. Е. И. Рапп был автором статьи «Военный суд над Ростовскими демонстрантами в Таганроге» для «Летучего листка №1 Харьковского комитета РСДРП». Это стало известно полиции. Харьковская подпольная типография РСДРП была разгромлена. В ночь на 11 сентября в Бабаках были арестованы Лидия, Евгения, Виктор Рапп и их друзья — врач Е. Я. Левин и бывший студент Московского университета В. Исакович. Причем, узнав о прибытии полиции для обыска и ареста, Лидия выбежала в сад и попыталась уничтожить хранившиеся в доме прокламации. Евгений Рапп был также арестован.

Второе тюремное заключение сестер Трушевых-Рапп оказалось более продолжительным. В ноябре они приняли участие в голодовке за увеличение 10-минутной прогулки и за снятие щитов с политических заключенных. Революционная деятельность, тюремное заключение, участие в голодовке — ничто не могло лишить сестер Трушевых-Рапп присущих им женственности, изящества и кокетства. Жена В. Исаковича — Надежда Киприановна — писала графине Л. П. Гендриковой (проживавшей в Москве приятельнице Лидии и Евгении, которая в 1893 году участвовала вместе с ними в делах Союза ремесленников): «Никогда стены тюрьмы не видели столь блестящих и изящных арестантов. Дамы сделали массу заказов, как то: кофточки, шелковые юбки и т. д. Я отвезла им цветов». В другом письме на имя Гендриковой читаем: «В общем невесело. Особенно как представлю себе несчастных Лилю и Женю, в их клетках с грустными глазами. <... > Прошу прислать ту беллетристику из библиотеки, которую он предложил для наших. Кажется, Чехов, Вересаев и Короленко. Теперь это все нужно. Отослала 100 книг и в запасе есть 10, но все серьезные, а арестанты просят только беллетристики, а ее-то и нет. Так грустно, когда нечего послать». Ирина Васильевна заботилась об освобождении дочерей: «Я продолжаю хлопотать, но, конечно, ничего не выходит. Все знакомые возмущаются поступками жандармерии и прокуратуры, но что из этого толку. Мне теперь страшно тяжело, но все же не так, как другим. Я прекрасно понимаю, что мне теперь больше, чем когда бы то ни было, следует беречь себя, конечно, не для себя, а для них, иначе им придется плохо». Лидию, Евгению и Виктора Рапп освободили под залог в 1000 рублей за каждого, избрав мерой пресечения выдворение их из Харькова в любой город Российской империи по их выбору. Местом изгнанничества был выбран Киев, куда они все и прибыли под секретным надзором полиции в начале января 1904 года. Освобождение это было настолько подозрительным, что харьковский губернатор отправил в Департамент полиции 18 февраля 1904 года жалобу на действия прокурора Харьковской судебной палаты С. С. Хрулева, который в погоне за «популярностью» оказывал покровительство лицам, привлеченным к дознанию по политическим делам, и содействовал освобождению семьи Рапп, игравшей «видную роль» в местной противоправительственной пропаганде.

В Киеве пути Лидии и Виктора Рапп разошлись: Виктор, видимо, после жалобы харьковского губернатора, был вновь арестован и заключен в Киевскую тюрьму, а Лидии судьба уготовила встречу с Николаем Бердяевым, начинающим философом, недавно вернувшимся из трехлетней ссылки в Вологду за содействие Киевскому союзу борьбы за освобождение рабочего класса. Евгения вспоминала об обстоятельствах этой встречи: "Нас познакомил С. Н. Булгаков. Однажды, когда мы были у него, он сказал: "Непременно познакомлю вас с молодым философом Бердяевым. У него такие же литературные вкусы, как и у вас — Белый, Блок, живопись не передвижников, как я, а «avant-garde» во всех областях... « На банкете в день освобождения крестьян 19 Февраля, [...] где речи говорили Булгаков, Шестов, Н<иколай> А<лександрович> и т. д. , Булгаков нас познакомил с Н<иколаем> Александровичем> <Бердяевым>, который сделался нашим постоянным гостем».

«У меня все время чувство человека, стоящего выше жизни, в этом есть что-то печальное и радостное. Раньше я так был одинок, а теперь с тобой, мое солнце, я буду с тобой, куда бы я ни ушел. Если меня все отвергнут, а это может со мной произойти при крайности моих стремлений и радикальности всех идей, к которым я прихожу, то ты-то не отвергнешь и поймешь, и больше мне ничего не нужно». Осенью он собрался переезжать в Петербург для того, чтобы заняться редактированием журнала «Новый путь», и предложил Лидии Юдифовне переехать вместе с ним. Скорее всего, Лидия Юдифовна сразу переехать не смогла: нужно было уладить отношения с В. И. Раппом, кроме того, она находилась под негласным надзором полиции и жить в столице не могла. Дело Харьковского комитета РСДРП было прекращено лишь по Высочайшему указу в ноябре 1905 года, после этого Лидия Юдифовна и ее товарищи обрели желанную свободу передвижения.

Бердяев считал, что Лидия Юдифовна как «революционер духа» не создана для обыденности и прозы жизни; он писал в «Самопознании», что его жена «по натуре была душа религиозная, но прошедшая через революционность, что особенно ценно. У нее образовалась глубина и твердая религиозная вера, которая не раз поддерживала меня в жизни. Она была человек необыкновенной духовности». Вместе они старались «создать для себя необыденный мир», свое собственное царство. Не всегда окружающие люди понимали и принимали их «мир». Так, по-видимому, с осуждением относилась к Лидии Зинаида Гиппиус. Об этом свидетельствует письмо Н. А. Бердяева к Гиппиус от 23 апреля 1906 года: «Я хотел Вам когда-нибудь рассказать, насколько это возможно, о моем отношении к Лидии Юдифовне. Вы невнимательны к ней и потому не понимаете, какой нежной и прекрасной любовью я люблю ее. Это единственный человек, с которым я могу жить, чувствовать себя свободным, хорошо и чисто. Но роковая проблема пола этим не решается». Особенно важным для философа было то, что его жена близка ему в самом главном в жизни: «Я вот никогда не сомневаюсь, что Лидия Юдифовна с Христом, имею реальное от этого ощущение и буду любить ее до тех пор, пока буду любить чистоту», — писал он Гиппиус несколько позже.

«Сестра была человеком очень нервным, у нее бывали обмороки на нервной почве, и Н<иколай> А<лександрович> относился к ней с трогательной заботой. Вообще, я редко встречала человека, кот<орый> так заботился о других, как Н<иколай> А<лександрович>». К этому, необыденному бердяевскому, миру принадлежали многие из тех, кого сейчас называют творцами Серебряного века — Вяч. Иванов, В. Розанов, С. Булгаков, В. Эрн, А. Блок, М. Кузмин, М. Цветаева, Л. Шестов, А. Ремизов, М. Гершензон, 3. Гиппиус, Д. Мережковский, Андрей Белый, а также Аделаида и Евгения Герцык, Е. Д. Кузьмина-Караваева (в будущем — мать Мария), Майя Кювилье и многие другие.

Бердяевы дружили с семьями Розановых, Ремизовых, Эрнов, Гершензонов и др. Лидия Юдифовна в первое время жизни в Петербурге выделялась в этом обществе. Например, А. М. Ремизов писал жене С. П. Ремизовой-Довгелло о вечере у Г. Чулкова в апреле 1905 года: «Были, конечно, Бердяевы. Лидия Юдифовна спорила с Вяч. Ивановым. Чудно было слушать: один по Моммзену — историческая энциклопедия! другой от себя, Харьковской губ. Любопытно». Вместе с мужем Лидия была ненадолго принята в кружок «друзей Гафиза» — избранного литературно-философского кружка (Вяч. Иванов, Л. Д. Зиновьева-Аннибал, М. Кузмин, К. Сомов, В. Нувель, С. Городецкий, С. Ауслендер), ставшего своего рода продолжением «ивановских сред». Но она, как писал Кузмин в своем дневнике, «вначале стесняла тайно Бердяева, потом начала стеснять даже совсем и слишком явно» и поэтому была исключена из числа «гафизитов». Лидия Юдифовна явно не справилась с ролью той свободной женщины, «женщины-гетеры в новом — древнем смысле», на которую рассчитывали Л. Д. Зиновьева-Аннибал и ее гости. Это исключение из «избранного круга», по-видимому, очень задело Л. Бердяеву. Михаил Кузмин записал в своем дневнике 29 мая 1906 года: "Лидия Юдиф<овна> очень стремится опять в Гафиз и только боится Кузмина и хочет писать челобитную в стихах, где Кузмин рифм<уется> с «жасмин», «властелин» и т. д. ". После смерти Л. Д. Зиновьевой-Аннибал (1907 г. ) отношения с семьей Ивановым продолжились. Бердяев написал об «ивановских средах» статью, а Вячеслав Иванов в своем сборнике «Сог ardence» (1911 г. ) посвятил Бердяеву «Мистический триптих», а его жене стихотворение «Из далей далеких». [...] В воспоминаниях Андрея Белого есть несколько строк об участии в «ивановских» средах Лидии Юдифовны.

— «Ни», он называл ее «Дусык». Лидия Юдифовна занимала особое положение в семье, и создание такого, по-русски уютного, дома скорее всего заслуга ее сестры — Евгении. Л. Ю. Бердяева признавалась мужу: «Мне всегда был чужд и даже ненавистен всякий быт, а особенно семейственный. Я всегда чувствовала себя как бы вне его, над ним. И атмосфера семьи, связывающая, контролирующая, опекающая, хотя бы и любовно — мне неприятна. Я какой-то духовный пролетарий. Нет у меня потребности в родине, в семье, в быте... Я очень люблю и ценю души человеческие, отдельные, самые противоположные. Но все коллективное — не мое. Ты скажешь, а Церковь? В Церкви все преображается в Христе. Но вне Христа всякий коллектив есть рабство в большей или меньшей степени». Это, однако, не мешало ей любить своих близких и заботиться о них. По отзыву Е. Ю. Рапп, в Лидии Юдифовне «всегда поражало [...] желание, чтобы каждый из нас (нас было трое) осуществлял свое призвание. Всегда во всем она предоставляла нам полную свободу. И когда в жизни мы делали ошибки, она стремилась помочь нам нести их последствия». Какое-то время в этих кругах общался и Е. И. Рапп, но, видимо, вскоре после освобождения он вынужден был эмигрировать. Однако точных сведений о его жизненном пути до 1917 года пока обнаружить не удалось. Известно, что он эмигрировал в Париж еще до начала войны, а его жена (видимо, уже бывшая) Е. Ю. Рапп (фамилию она оставила) с 1914 года постоянно проживала вместе со старшей сестрой в доме Бердяева. И это продолжалось как в Петербурге, так и после его эмиграции на «философском пароходе» — в Париже, вплоть до его смерти. Е. Ю. Рапп пережила всех и скончалась в 1961 году, оставив воспоминания, которые были переданы в российский архив³⁰⁸ и частично напечатаны.

Вопреки предположениям А. Игнатьева, у Военного комиссара Е. И. Раппа было вполне реальное, а не придуманное революционное прошлое. Но отзыв Игнатьева о нем не лишен интереса, в чем-то он оказался прав³⁰⁹«В отличие от большинства царских эмигрантов, ютившихся на левом берегу Сены, наш новоявленный представитель имел свой адвокатский кабинет в самом центре Парижа, по странной случайности напротив мавзолея последнего короля Франции Людовика XVI, считал себя революционером и потому, разумеется, в царское время избегал знакомства со мной. Теперь же встретиться пришлось уже на служебной почве. — Позвольте представиться — комиссар Временного правительства! — заявил густым приятным баском появившийся у меня в канцелярии интеллигент высокого роста с седеющей бородкой. И странным кажется теперь, что при слове „комиссар“ мне стало тогда как-то не по себе. Комиссары еще представлялись мне теми эмиссарами, о которых я читал в истории французской революции, — людьми, по первому знаку которых виновных, а иногда и безвинных отправляли на эшафот. Впрочем, Евгений Иванович Рапп, перенявший от французов лишь вежливую и в то же время напыщенную манеру обращения с новыми знакомыми, терял всю свою внешнюю важность, как только переходил в разговоре с французского языка на родной. Грозный комиссар писал какие-то поучительные приказы, но по существу оказался самым благодушным интеллигентом и подбадривал себя лишь никому неведомым своим революционным прошлым и происхождением из военной семьи. „Не забывайте, Алексей Алексеевич, — напоминал он мне не раз, — отец мой тоже ведь был полковник!“ „А генералы-то ваши здешние — все настоящие проститутки!“ — пожаловался он мне, после того как я заслужил у него доверие своей от них отчужденностью. Столь нелестную оценку нашим старшим войсковым начальникам Рапп вынес в результате всех своих бесплодных попыток примирить наших солдат с обворовывавшими их офицерами, еще меньше меня постигая пропасть, отделявшую солдат от офицеров».

³¹⁰: "Встаю в 6 ч. и еду на обедню в St. -Médard и на исповедь... Вернувшись, застаю у нас Евгения Раппа (бывший муж моей сестры). Странно встречаться раз в полгода с человеком, кот<орый> жил с нами многие годы, с кот<орым> связано так много воспоминаний. А теперь это один из визитеров. Приезжает на своем автомобиле, посидит у мамы с полчаса, поболтает, пошутит и обратно. Женат на француженке (очень типичной даме), имеет 3 дочерей, богат, социалист, но по природе настоящий русский помещик... "

Обратите внимание на поразительное «сцепление судеб». Начнем с первого упоминания Раппа у Зинаиды Гиппиус. Во-первых, незадолго до этой записи (в декабре 1906 года, в Париже) Гумилев нанес визит Гиппиус и Мережковскому, красочно описанный им в письме Брюсову от 8 января 1907 года (ПСС-8, №10). Об этом писала Брюсову и сама Гиппиус, а также рассказано в мемуарах присутствовавшего при их встрече Андрея Белого. В том же письме, как было уже сказано ранее, он написал о знакомства у Щукина с Минским. Именно о похоронах этого Щукина сообщает Гиппиус в записи о Раппе — И. И. Щукин покончил жизнь самоубийством 4/17 января 1908 года. Затем — посещения Вячеслава Иванова, круг Михаила Кузмина, кружок «друзей Гафиза» — как при этом не вспомнить «Дитя Аллаха» Гумилева (и готовящийся балет «Гафиз»!) Как в воспоминаниях о раннем периоде, так и поздних дневниках Лидии Бердяевой часто мелькает имя Е. Ю. Кузьминой-Караваевой (1891 — 1945), хорошо с юности знавшей Николая Гумилева. Участница гумилевского «Цеха поэтов», имевшая по мужу родственные связи с семьей Гумилевых; их имения Слепнево и Борисково располагались в Бежецком уезде Тверской губернии недалеко друг от друга, сохранилась даже фотография, на которой она запечатлена вместе с Ахматовой. Наконец, в поздних дневниках Лидии Бердяевой постоянно мелькают знакомые имена. И в первую очередь — это опубликовавший альбом «К синей звезде» Константин Мочульский³¹¹:

«Воскресенье, 17 февраля 1935. К 5 ч. у нас: проф<ессор> философии Ганеман (изгнанный из Германии), г-н Бук (немец, живший в России, переводчик), проф<ессор> филос<офии> Аргентинского универ<ситета> Гереро, К. В. Мочульский, монахиня Мария (Скобцова), Г. П. Федотов с женой, г-жа Гавронская (адвокат). Разговоры на всех языках, вплоть до испанского, и на все темы: философия, литерат<ура>, политика». «Воскресенье, 27 октября 1935. Обедня в St. -Germain. Днем пригласили Е. А. Извольскую, а позже приехал К. В. Мочульский. Обедал с нами. „Ни“ очень оживился в беседе с ним. Вспоминали жизнь в Питере, Москве, многих писателей. Мочульский очень приятный собеседник, культурный, мягкий. Очень воодушевлен миссионерской деятельностью среди русских. Энтузиазм новообращенного». "Понедельник, 1 июня 1936. Приехал К. В. Мочульский. Пишет книгу о В. Соловьеве. За ужином много говорил с «Ни» о философии и вере Соловьева. [...] Еще много говорили о прошлом... Вспоминали наше революционное прошлое. К. В. Мочульский с удивлением узнал о том, что и я, и сестра — мы обе участвовали в рев<олюционной> деятельности и сидели в тюрьме два раза. «Ни» рассказал ему о своей рев<олюционной> деятельности, о ссылке в Вологду, об арестах. «Ах, как жаль, что никто из Вас не пишет воспоминанья об этом времени. Для будущих историков и биографов это было бы так важно и нужно! — воскликнул К<онстантин> В<асильевич>. И я подумала: „Да, это необходимо, и я должна буду этим заняться“». «Воскресенье, 28 июня 1936. К чаю у нас: Л. И. Шестов (усталый, утомленный от грозовой атмосферы), К. В. Мочульский [...], И. И. Фондаминский, Ф. И. Либ, Ф. Т. Пьянов. Оживленная беседа о политике, литературе. К. В. Мочульский только что закончил книгу о В. Соловьеве. Радуется, как ребенок, едет отдыхать в горы. Л. И. Шестов понемногу оживляется и предается воспоминаниям о своих встречах и переписке с В. Ивановым, Горьким и др. Я люблю его рассказы, всегда добродушно-иронические и умные». «Воскресенье, 14 мая 1939. К 5 ч. у нас: Фондаминский, Мочульский, М. А. Каллаш, [Цебриков с женой], мать Мария, Пьянов, Горяева, Бернер. За чаем спор „Ни“ с М. А. Каллаш. [...] К ужину остались: К. В. Мочульский и мать Мария. „Ни“, видимо, очень устал и не участвовал в разговоре». "14 мая 1940. Вчера же собрались у нас Фондаминский, Мочульский, мать Мария. Интересна беседа о цели и смысле событий. Более всех волнуется событиями милый К. В. Мочульский. «Ни» спрашивает, работает ли он, пишет ли? «О нет, ни строчки не могу написать. Только газеты и информации — больше ничего!» На это «Ни» говорит: «Что касается меня, то я обладаю удивительной способностью писать при всяких условиях. Вот и теперь я пишу книгу, готовлю статьи, доклады. У меня окончательно расстроена нервная система, скорее ее поверхностный слой, а внутри есть какое-то ядро, не поддающееся никаким влияниям!» Можно предположить, что в этих беседах не раз всплывало имя расстрелянного поэта. А что касается воспоминаний и биографии, то сам Н. Бердяев ее незадолго до смерти написал. Это — «Самопознание. (Опыт философской автобиографии)». У книги есть посвящение, другу и бывшей супруге Военного комиссара: «Посвящаю эту книгу моему лучшему другу Евгении Рапп». Думаю, что после всех пертурбаций бывший Военный комиссар Евгений Иванович Рапп решил отойти от дел, от политики, и ушел в семейную жизнь. Хотелось бы надеяться, что живы его потомки, у которых когда-нибудь вдруг обнаружатся свидетельства, относящиеся к его бурному революционному прошлому в Париже 1917-го года. По крайней мере, какие-либо фотографии или иные документы, в которых отразилась его совместная работа с приданным ему в помощь офицером для поручений Николаем Гумилевым. Понять отхождение Раппа от политики несложно. Но как видно, связей с семьей Бердяева он не прерывал. А в бытность свою Комиссаром у него было о чем побеседовать с Николаем Гумилевым и помимо текущих политических событий. Как-никак, более полугода они большую часть суток проводили вместе, и такие беседы не могли не сблизить их. Очень жаль, что Рапп не оставил никаких воспоминаний, по крайней мере, в обширных именных указателях зарубежной эмигрантской периодики его имя обнаружить не удалось. А быть может — все-таки что-то оставил? Умер он в 1946 году... Но вернемся в конец августа 1917-го года, в Париж. 20 августа из Петрограда поступила очередная телеграмма о недопустимости оставления в Париже офицеров, направляемых в Салоники³¹²«Телеграмма из Петрограда (шифром). Вх. 1625 от 7/20 августа 1917 г. Начальник дивизии в Салониках телеграфирует, что из числа офицеров, назначенных на укомплектование дивизии, к месту назначения прибывает только ничтожная часть, остальные задерживаются Военным Агентом в пути или остаются там же самовольно. Примите все меры к недопущению этого нежелательного явления, отражающегося самым нежелательным образом в деле поддержания дисциплины и порядка. Потапов. 33684 Юдин». На документе резолюция от руки: «Доложить, кто из состоящих при мне ехал в Салоники. Полк. граф Игнатьев». Одновременно требовательная телеграмма поступила из Салоник³¹³: «Телеграмма из Салоник (клером). Вх. 1636 от 8/21 августа 1917 г. 1469. Не могу согласиться откомандированию поручика АННИКОВА. Офицер крайне нужен. Прошу спешно командировать в дивизию его и прочих офицеров. 831 Генерал Тарбеев». На это последовала телеграмма от Игнатьева³¹⁴: «Телеграмма в Петроград. Исх. 1556 от 9/22 августа 1917 г. АНАКСАГОР Петроград (шифром). На 33684 Юдина. До сих пор из офицеров, направленных в Салоники, использован был задержанным только подпоручик Анников, о котором мною было извещено Г. У. Г. Ш. , мои телеграммы №№1022 и 1327. Вследствие номера 48699 Рябикова мною дано предписание подпоручика Анникова отправить в распоряжение Нач. 2-ой Особой пехотной дивизии. Париж. Среда. 1556 Игнатьев». Так что все это время Гумилев мог предполагать, что ему тоже надо будет покинуть Париж. Однако, по-видимому, у генерала Занкевича на этот счет было иное мнение, и он твердо решил оставить Гумилева при Раппе. В конце августа лавинообразно начали развиваться события в лагере Ля Куртин. Стало очевидно, что проблему там быстро и мирным путем разрешить не удастся. Поэтому уже заранее, 21 августа, было подано вторичное прошение, на этот раз от Военного Агента во Франции, военному министру Франции (документ на французском языке)³¹⁵, в котором запрашивалось продление пропусков Комиссару Временного правительства при русских отрядах во Франции Евгению Раппу и его помощнику младшему лейтенанту Русской армии Николаю Гумилеву. Пропуска запрашивались для свободного передвижения по всем районам, где находятся русские войска, включая поездки на автомобилях (в полученном ранее пропуске поездки на автомобиле не указывались). Позже, в октябре, Рапп и Гумилев еще раз обратятся за пропуском, но уже не за месячным, а за бессрочным, на все время войны. Почти до конца августа Гумилев находился в Париже, фактически, на «птичьих правах». Работая у Раппа, он был только прикомандирован к нему, однако никакой зарплаты не получал. Наконец, 23 августа был объявлен приказ³¹⁶«Приказ по русским войскам во Франции №51, Париж. По части инспекторской. §1. Прапорщик 5-го Гусарского Александрийского полка Гумилев назначается в распоряжение комиссара Временного Правительства и Исполнительного Комитета совета Рабочих и Солдатских Депутатов при русских войсках во Франции. Прапорщику Гумилеву производить сверх содержания суточные деньги в размере по тридцать франков в сутки, считая таковые с 24-го июля с. г. (нов. ст. ), т. е. со времени фактического нахождения в распоряжении г. комиссара. Представитель Временного Правительства Генерал-Майор Занкевич». Положенные «суточные» за все время вплоть до 1 октября 1917-го года Гумилев в первый раз получит только в начале октября. Почти одновременно, 24 августа, из Петрограда была отправлена телеграмма³¹⁷«11/24 августа 1917 г. Вход. №744. №60187. Никодемус. Генералу Занкевичу от Юдина. Отправлена 11/24 — VIII — 13 ч. 55 м. Получена 14/27 — VIII — 10 ч. Комиссар Рапп ходатайствует назначении при нем для поручений прапорщика Гумилева с предоставлением последнему содержания по штатам Тылового управления³¹⁸. Прошу телеграфировать, каким порядком полагали бы Вы провести это назначение, имея в виду, что названное Управление должно войти в состав новой организации, вызываемой сведением дивизии, а равно, какой оклад содержания был бы соответственным для упомянутой должности. Согласие о назначении последовало. 3352. Романовский. Юдин 60187». На телеграммах имеются резолюции: "Верно: Прапорщик князь Кочубей. Вх. №12 28 августа 1917 г. " «Комиссару Временного правительства по приказанию Представителя Временного правительства препровождается на заключение. 14/27 августа 1917. №816. За штаб-офицера для поручений Капитан Нарышкин». «24/8 — назначить содержание как офицера тылового управления». «Начальнику Тылового управления на исполнение». Резолюция Раппа: «14/27 августа 1917 г. №316. г. Париж. Полагал бы просить содержание применительно содержанию офицеров Тылового управления. 27 — VIII. Е. Рапп».

К полученной телеграмме приложена сопроводительная записка, написанная Гумилевым³¹⁹«В канцелярию представителя Временного правительства. По заключению Комиссара Временного правительства при сем препровождаю, 28 августа 1917 г. №33. Офицер для поручений при В<оенном> комиссаре Вр<еменного> правительства прапорщик Гумилев (подпись)». Положение Гумилева, по крайней мере, формально, на ближайшее будущее определилось, о чем он тут же сообщил домой. Хотя, как будет видно из документов, попытки отправить его в Салоники предпринимались и позже, почти вплоть до октябрьских событий в России.

Приведем здесь единственное сохранившееся письмо Гумилева Ахматовой в Петроград. Я убежден, что написано оно именно в конце августа, после получения на руки 28 августа бумаг с резолюцией Генштаба: «Согласие о назначении последовало». Замечу, что во всех публикациях письмо это ранее датировали серединой октября 1917 году, что, исходя из его содержания, не может соответствовать действительности³²⁰:

«Дорогая Анечка, ты, конечно, сердишься, что я так долго не писал тебе, но я нарочно ждал, чтобы решилась моя судьба. Сейчас она решена. Я остаюсь в Париже в распоряжении здешнего наместника от Временного Правительства, т. е. вроде Анрепа, только на более интересной и живой работе. Меня наверно будут употреблять для разбора разных солдатских дел и недоразумений. Через месяц наверно выяснится, насколько мое положение здесь прочно. Тогда можно будет подумать и о твоем приезде сюда, конечно, если ты сама его захочешь. А пока я еще не знаю, как велико будет здесь мое жалованье. Но положение во всяком случае исключительное и открывающее при удаче большие горизонты.

Я по-прежнему постоянно с Гончаровой и Ларионовым, люблю их очень. Теперь дело: они хотят ехать в Россию, уже послали свои опросные листы, но все это очень медленно. Если у тебя есть кто-нибудь под рукой из мин. <истерства> иностр. <анных> дел, устрой, чтобы он нашел их бумаги и телеграфировал сюда в Консульство, чтобы им выдали поскорее (зачеркнуто — „новые“) паспорта (зачеркнуто карандашом — „вместо просроченных на право проезда в Россию“). Их дело совершенно в порядке, надо только его ускорить.

Здесь сейчас Аничков³²¹, Минский, Мещерский^{322 323324}.

Целуй, пожалуйста, маму, Леву и всех. Целую тебя.

Всегда твой

Коля.

».

Оригинал письма написан черными чернилами на трех сторонах сложенного вдвое листа белой бумаги (заняты стр. 1, 3 и 4). Конверт не сохранился. На 4 странице, под письмом, приписка Ахматовой (матери Гумилева):

«Милая Мама, только что получила твою открытку от 3 ноября. Посылаю тебе Колино последнее письмо. Не сердись на меня за молчание, мне очень тяжело теперь. Получила ли ты мое письмо?

Целую тебя и Леву.

».

— не так уж долго. Опубликованное Глебом Струве письмо Анны Энгельгардт (смотрите Приложение 1) из Петрограда до Парижа, а затем до Лондона (где случайно и сохранилось) добиралось более полугода, с декабря 1917 г. по июнь 1918 г. , и адресата уже не застало.

— «я так долго не писал тебе, но я нарочно ждал, чтобы решилась моя судьба. Сейчас она решена. Я остаюсь в Париже [...]. Меня наверно будут употреблять для разбора разных солдатских дел и недоразумений. Через месяц наверно выяснится, насколько мое положение здесь прочно [...]». Действительно, 28 августа его положение определилось. А в начале сентября они с Раппом почти на месяц покинули Париж, и до конца сентября были в восставшем лагере Ля Куртин, после чего он уже никак не мог написать в будущем времени — «меня наверно будут употреблять для разбора разных солдатских дел и недоразумений». Употребили, и как говорится, — по полной программе! Об этом подробно в следующей главе.

Видимо, вопрос о поездке Ахматовой в Париж обсуждался еще до отъезда Гумилева. По крайней мере, еще в середине августе сама она такой возможности не исключала. В письме от 16 августа 1917 года Ахматова писала М. Л. Лозинскому³²⁵«... Буду ли я в Париже или в Бежецке, эта зима представляется мне одинаково неприятной. Единственное место, где я дышала вольно, был Петербург. Но с тех пор, как там завели обычай ежемесячно поливать мостовую кровью граждан, и он потерял некоторую часть своей прелести в моих глазах».

Прошло еще чуть более двух месяцев с момента отправки письма (и, я думаю, не более пары недель с момента его получения), как необходимость исполнять поручение, касающееся приезда в Россию Гончаровой и Ларионова, по известным причинам отпала сама собой. Художники навсегда остались в Париже. Само собой, не состоялась и передача через Ларионова модных вещичек из одного из крупнейших в Париже магазинов Galerie Lafaiette.

«Galilée» на улице Rue Galilée (Галиле), 54, где он жил с первых дней пребывания в Париже. Фраза о том, что «дня через два завожу постоянную комнату и тогда напишу адрес», видимо, связано с тем, что они с Раппом должны были уезжать в Ля Куртин, и продолжать платить за комнату в отеле не имело смысла. Но вещи где-то надо было оставить. Предполагаю, что Гумилев подразумевал упоминавшуюся Ларионовым комнату — «Одно время он поселился внизу в сквере, под станцией метро Passy, у некоего г. Цитрон». По крайней мере, у него Гумилев мог оставить свои вещи, что и подтверждает сам Цитрон в упоминавшемся выше письме, опубликованном Глебом Струве. Что же касается фразы — "писать много не приходилось, все бегал по разным делам, — думаю, что здесь Гумилев слегка лукавил. Ведь на лето 1917 года пришлась большая часть стихотворений, посвященных «Синей звезде». Мне хотелось проиллюстрировать и разбить рассказ стихами из ее альбома. Но оказалось, что почти все они лишены каких бы то ни было конкретных деталей: невозможно сказать, где они написаны, в какое время года, при каких обстоятельствах — то есть хотя бы приблизительно датировать их и поместить в соответствующий контекст. Лишь иногда Гумилев называет имя своей возлюбленной («и всю ночь я думал о Елене...»), ее поэтический образ («я наконец так сладко знаю, что ты — лишь синяя звезда»), ее облик — «девушка с газельими глазами», «девушка с огромными глазами». Почти все стихи — только о любви, вне времени, вне пространства, вне окружающих событий, точнее — о тоске по любви: «Лишь томленье вовсе недостойной, / Вовсе платонической любви», "Смертной скорбью я теперь скорблю, / Но какой я дам тебе ответ, / Прежде чем ей не скажу «люблю» / И она мне не ответит «нет», «Но вместо женщины любимой / Цветок засушенный храню».

В основном, хоть какие-то детали попали в те стихи, которые были записаны только в альбом Елены Дюбуше, «Синей звезды», но не были переписаны в альбом Струве, не вошли в «Костер». Одно из этих стихотворений было приведено выше, в другое такое стихотворение Гумилев пригласил поэтические образы, рожденные им на протяжении многих лет, и в «благословенный вечер» привел всех «своих друзей» к дому своей возлюбленной, указав почти точный ее парижский адрес — «к тупику близ улицы Декамп» (Rue Decamps)³²⁶:

Собрались ко мне мои друзья,

Все, которых я очеловечил,

О любви Гафиза и своей,

И над ним склонялись по карнизам

Головы волков и лебедей.

Зою, как сестру свою теперь,

И лизал им ноги небывалый,

Золотой и шестикрылый зверь.

И перед любезным Дон Жуаном

Двигались фигуры на холстах,

На конях и боевых слонах.

А дракон плясал уже без сил,

Даже Будда начал шевелиться

Приглашенные на торжество,

Словно апельсины восковые,

Те, что подают на Рождество.

«Тише крики, смолкните напевы!» —

Я вскричал — «И будем все грустны,

Потому что с нами нету девы,

Для которой все мы рождены».

Через переулки и бульвары

К тупику близ улицы Декамп.

Милая с таким печальным ртом,

Перед занавешенным окном.

«убивать» стихотворение, я не буду, как это принято при его публикации, «расшифровывать» наполняющие его поэтические образы. Знающим творчество Гумилева они и так ясны, те же, кто заинтересуется этими строками — пусть обратятся к его книгам, или хотя бы к соответствующим комментариям. Уточню только, что улица Декамп (правильнее — Декам) располагается в том же районе, где жил поэт — летом, до сентября 1917-го года, в гостинице на улице Галилея, а потом у Цитрона рядом со станцией метро Пасси. Это недалеко от площади Трокадеро, почти напротив Эйфелевой башни. О встречах Гумилева с Е. К. Дюбуше, со слов Гумилева, рассказывала Ирина Одоевцева своей подруге Софье Иваницкой в Париже в 1980-х годах³²⁷. Как рассказывала Одоевцева, они чаще всего встречались в одноименном кафе «Декамп», располагавшемся на той же улице. Как говорила Одоевцева, «однажды я даже поехала туда, чтобы увидеть, где Гумилев встречался со своей возлюбленной и писал:

Я вырван был из жизни тесной,

Неотвратимой красотой.

И умер я... и видел пламя,

Невиданное никогда:

Светилась синяя звезда³²⁸.

Ее лицо освежает улыбка, как всегда при упоминании имени, ставшего ей дорогим... — Броселиана, — нараспев говорит она, — так назвал он родину Синей звезды. Здесь царствовал Мерлин, сын лесной непорочной Девы и Дьявола. — А почему же ты не включала эту историю в книгу? — Вначале мне думалось, что эта история в жизни Гумилева не была такой важной. Но потом я пожалела, что не написала о ней, поняв, что он мог прожить „не гибельную“ судьбу. Он мог остаться жить в Париже. Никакого заговора, любовь и поэзия. В то время он усердно занимался французскими народными песнями, а в 1923 году они были изданы в Берлине...»

Улица Декамп.

«Фарфоровый павильон» Глеб Струве пишет, что Гумилев и Елена жили на разных берегах Сены³²⁹— как все парижские адреса Гумилева 1917-го года и места проживания большинства его друзей, так и местоположения основных служб Русской военной миссии, где он бывал, располагались в районе Елисейских полей и Триумфальной арки, на правом берегу Сены. Когда Гумилев после окончания гимназии в 1906 году уехал в Париж и жил там почти постоянно до весны 1908 года, иногда посещая лекции в Сорбонне, места его обитания располагались исключительно на левом берегу Сены, в районе Монпарнаса. Там же (на улице Бонапарт, 10) он останавливался, когда приезжал в Париж в 1910 году с Ахматовой, сразу после свадьбы. В Приложении 4 перечислены основные памятные места Парижа, связанные с именем Николая Гумилева.

Как я предполагаю, письмо Ахматовой могло быть послано не ранее 28 августа, после получения телеграммы из Петрограда о его утверждении в должности, но, скорее всего, до 1 сентября, так как Гумилев написал Ахматовой, что «пока я еще не знаю, как велико будет здесь мое жалованье». Ведь только после 1 сентября Гумилеву была наконец-то выплачена причитающаяся ему зарплата, которой он не получал уже четыре месяца! В архиве сохранился «Расчет на выдачу чинам Тылового Управления Русских войск во Франции жалованья и добавочных денег за август и столовых и на представительство за сентябрь месяц 1917 года. Составлен: 19 августа/1 сентября 1917 г. №86, Париж»³³⁰. Далее следует ведомость, в виде широкой таблицы, которую здесь воспроизвести сложно, поэтому приведу ее содержание по «столбцам», для строки, относящейся к Гумилеву.

— общая запись для всех лиц: Штат Тылового Управления и Положение Военного Совета от 18 мая 1917 г.

(2) : Обер-офицеру для поручений при Комиссаре Временного Правительства Прапорщику Гумилеву.

(3) §1); всего — 426 руб. (То есть, Гумилев получал жалованье — 61 руб. в месяц; 10 руб. добавочных, как семейный офицер; 50% надбавки за службу в отряде (36 рублей 50 копеек). Общая его зарплата составляла 106 рублей 50 копеек в месяц, что в переводе на французские деньги соответствовало 284 франкам. )

(4) Столовых — стоит прочерк, так как столовые Гумилеву не полагались.

На представительство — стоит прочерк, так как и «на представительство» ему не полагалось.

(6)

(7) Удерживается в выдаче на руки — стоит прочерк, ничего с Гумилева не удерживалось.

(8) 426 руб. или 1136 франков.

Расписка в получении денег: проставлена расписка-автограф — Тысячу сто тридцать шесть франков получил прапорщик Гумилев.

за время службы во Франции, вплоть до расформирования всех Русских военных учреждений в начале 1918-го года, не изменялась. Сама по себе полученная за четыре месяца зарплата выглядит достаточно солидной. Но, во-первых, — это . Не думаю, что Гумилев отправлялся в мае из Петрограда, прихватив с собой значительную сумму денег. Предполагаю, что некоторое время, вплоть до конца августа, он должен был жить — «в долг». А во-вторых, все относительно: судя по ведомости, Гумилев получал в месяц меньше всех. Для сравнения замечу, что большинство перечисленных в ведомости лиц получили только за август больше, чем Гумилев за четыре месяца. Например, Начальник Тылового управления полковник Карханин — 1328 руб. ; штаб-офицер подполковник Симинский — 852 руб. ; помощник начальника полковник Кручинин — 1271 руб. Причем отличие было не столько в жалованье, сколько в том, что всем, кроме Гумилева, полагались «столовые» и «на представительство», и эти суммы превышали основное жалованье в несколько раз. Справедливости ради напомним, что и Гумилеву Занкевич назначил дополнительные деньги: «Прапорщику Гумилеву производить сверх содержания суточные деньги в размере по тридцать франков в сутки, считая таковые с 24-го июля с. г. (нов. ст. ), т. е. со времени фактического нахождения в распоряжении г. комиссара». Трудно сказать, насколько всех получаемых денег хватило бы Гумилеву на содержание в Париже еще и жены, однако из-за событий в России вопрос этот вскоре отпал сам собой.

Накануне Раппу также были выданы деньги³³¹, но это были деньги на содержание Комиссариата и на канцелярские расходы: «Приказ по Тыловому Управлению №22 от 17/30 августа 1917 г. Занкевич приказал выдать Раппу 5000 франков (по док. №319) + 478 (канц. и прогонные)». Впервые имя Раппа появится в аналогичной ведомости в конце октября 1917 года. Началась каждодневная служба Гумилева в должности офицера для поручений при Военном комиссаре Временного Правительства Е. И. Раппа. Весь штат комиссара состоял лишь из трех человек, включая его самого. Единственным офицером для поручений при Раппе состоял Николай Гумилев, а писарем был назначен унтер-офицер Александр Евграфов. И самым напряженным месяцем службы оказался наступивший сентябрь, определивший вскоре дальнейшую судьбу как Военного комиссара Временного Правительства и состоявших при нем двух помощников, так и тысяч солдат и офицеров, составлявших контингент русских войск как во Франции, так и в Македонии.