Стихи. «Гиперборей». Петроград. 1916
«Муза Дальних Странствий» — десятая Муза — кстати сказать, крестница Гумилева, завела его под крышу «Чужого неба»(1), и нужен был поистине буревой ветер для того, чтобы вывести поэта на волю, под собственное свое небо. Такой благосклонной бурей для Гумилева явилась война —
В немолчном зове боевой трубы
Я вдруг услышал песнь моей судьбы,
И побежал, куда бежали люди(2).
Правда, «огнезарный бой», «рокочущая труба побед», «гудящие грозно бомбы», шрапнели, которые «жужжат», «словно пчелы, собирая ярко-красный мед»(3), оказались маловдохновительными для Гумилева как для стихотворца, и стихи, посвященные войне, значительно ниже других стихов сборника, среди которых есть превосходные (так, например: «Восьмистишие», «Об Адонисе с лунной красотой», «Падуанский собор», «Я не прожил, я протомился»); недаром, говоря о войне, недавний пленник «Чужого неба» называет ее «прекраснейшей» и добавляет: «которой кланяюсь я земно»(4).
Для того, чтобы человек, сказавший о себе:
А я, как некими гигантами,
Торжественными фолиантами
От вольной жизни заперт в нишу,
Ее не вижу и не слышу(5),
смог бы побежать «куда бежали люди», нужно случиться чуду преображения. В целом ряде стихов то размышляя, то попросту радуясь, Гумилев дивится этому чуду и пытается утвердить свершение его. Но очевидно, что творческий момент в данном случае одновременен с процессом этого чуда, что художник «кору снимает за корой» с материала еще не подготовленного для творческой руки: поэт, так сказать, еще не пришел в себя, не успел собрать своей воли, поэтому слова обнажены, чувства не облечены образами и зачастую кажутся поэтически-бессильными, рассудочными и прозаическими. Особенно явственно это в тех стихах, в которых Гумилев пытается философски формулировать свое волнение. Весьма знаменательно в этом смысле наивное, до трогательности наивное, такое странное в устах Гумилева, такое искренне-лирическое «ах», вспорхнувшее в формулу:
Солнце духа, ах, беззакатно,
Не земле его побороть(6).
Я, носитель мысли великой,
Не могу, не могу умереть(7).
Но справился ли и справится ли человек, а следовательно и художник, со внезапным озарением своим. «Солнце духа», действительно, «благостно и грозно» уже встает над его жизнию. Поэт озирает пройденный путь и видит:
Я не прожил, я протомился
. . . . . . . . . . . . .
Мы никогда не понимали
Того, что стоило понять(9).
Но то же солнце бросает луч и в грядущее, и там:
Из камня белого, золотоглавый,
Он озарен немеркнущею славой.
Туда б уйти, покинув мир лукавый,
Смотреть на ширь воды и неба ширь...
Если в поэзии Гумилева и мало «символа величия» — того «высокого косноязычия», которое «как всякий благостный завет» даруется поэту, несомненно все же, что в многих строфах «Колчана» Гумилев точно начинает «чувствовать к простым словам вниманье, милость и благоволенье», а всякое истинное чувство заразительно(11).