В последнее время не принято допытываться о соответствии стихотворного сборника с его названием.
В самом деле, почему одну сестру назвали Ольгой, а другую Ариадной? Романтические цветы — это имя мне нравится, хотя я и не знаю, что, собственно, оно значит. Но несколько тусклое как символ, оно красиво как звучность, — и с меня довольно.
Темно-зеленая, чуть тронутая позолотой книжка, скорей даже тетрадка Н. Гумилева прочитывается быстро. Вы выпиваете ее, как глоток зеленого шартреза.
Зеленая книжка оставила во мне сразу же впечатление чего-то пряного, сладкого, пожалуй, даже экзотического, но вместе с тем и такого, что жаль было бы долго и пристально смаковать и разглядывать на свет: дал скользнуть по желобку языка — и как-то невольно тянешься повторить этот сладкий зеленый глоток.
Лучшим комментарием к книжке служит слово «Париж» на ее этикетке. Русская книжка, написанная в Париже, навеянная Парижем...
Юный маг в пурпуровом хитоне
Говорил нездешние слова.
Перед ней, царицей беззаконий,
Расточал рубины волшебства.
..............................
А когда на изумрудах Нила
Месяц закачался и поблек,
Бледная царица уронила
Для него алеющий цветок1.
В этих словах не один искусный подбор звукоцветностей, в них oсть и своеобразная красота, только она боится солнечных лучей. Нe надо рассматривать при свете и даже при запахе от уличного «bec Auer»(*). Днем черты экзотической царицы кажутся у спящей точно смятыми, да и у мага по лицу бродят синеватые тени. Но вчера в cafe-concert(**) они оба были положительно красивы, размалеванные.
Никакого тут нет ни древнего востока, ни тысячелетнего тумана: бульвар, bec Auer, кусок еще влажного от дождя асфальта перед кафе — вот и вся декорация «ассирийского романа».
Не ушли стихи Н. Гумилева и от дьявола, конечно. Только у Н. Гумилева это, к счастью, не карамазовский дьявол, а совсем другой.
Но что же из всего этого? Мы слишком серьезны. Нам нужно во что бы то ни стало, чтобы дьявол вышел и в стихах именно такой, каким он снился аскетам после голода и самобичеваний. Но Париж ведь не со вчерашнего дня знает и другого дьявола, этот дьявол — создание городской фантазии, мечта Мансарды и Буль-Миша; это он был ceboheme ricanant(***) М. Роллина2 и не о нем ли плакала еще недавно и верленовская шарманка? Что же? Разве этот дьявол не может быть красив? Вам смешна великая любовь дьявола, и что он дьявол, и что он плавал (здесь — за магнитом Ф. Сологуба, кажется) — напрасно3. В бульварном дьяволе, может быть, есть абрис будущего...
«мореплаватель Павзаний» и «император Каракалла» должны быть непременно историческими картинами? Для меня довольно, если в красивых ритмах, в нарядных словах, в культурно-прихотливой чуткости восприятий они будут лишь парижски, пусть даже только бульварно-декоративны.
И над морем седым и пустынным,
Приподнявшись лениво на локте,
Посыпает толченым рубином
Розоватые длинные ногти.
Это положительно красиво... а Красивое, право, не так-то уж далеко и от Прекрасного. Pulchrum non unum sed multa(****). Н. Гумилев умеет смотреть, если захочет, и говорить о том, что видит, если видение красиво.
Кто был бледный и красивый рыцарь,
Что проехал на черном коне,
И какая сказочная птица
Кружилась над ним в вышине?
И какой печальный взгляд он бросил
На мое цветное окно,
И зачем мне сделался несносен
Мир родной и знакомый давно?
И зачем мой старший брат в испуге,
При дрожащем мерцанье свечи,
Вынимал из погребов кольчуги
И натачивал копья и мечи?
И зачем сегодня в капелле
Все сходились, читали псалмы
И монахи угрюмые пели
Тема ясна и хорошо развивается: это придушенное семейное несчастье — истеричка-дочь, «влюбленная в дьявола». Каданс выдержан: в нем чувствуются большие, но стертые ступени спиральной башенной лестницы, идут к теме и глухие диссонансы в чередовании с рифмами.
Хорошо и «Озеро Чад», история какой-то африканки, увеселяющей Марсель. Тут целый ряд тропических эффектов, и все, конечно, бутафорские: и змеи-лианы, и разъяренные звери, и «изысканный жираф», жираф-то особенно, — но все чары африканки пропитаны трагедией. Н. Гумилев не прочь был бы сохранить за песнями об этой даме — их, т. е. песен, у него три — всю силу экзотической иронии, но голос на этот раз немножко изменил Анахарсису XX века, ему просто жаль дикарки, ему хочется плакать.
Робкий ум мой обессилен бедами,
Взор мой с каждым часом угасает...
Умереть? Но там, в полях неведомых,
Там мой муж, он ждет и не прощает.
Зеленая книжка отразила не только искание красоты, но и красоту исканий. Это много. И я рад, что романтические цветы — деланные, потому что поэзия живых... умерла давно. И возродится ли?
* газового рожка (фр.).
** кафешантан (фр.).
*** ухмыляющаяся богема (фр.).
*** Прекрасное не едино, но множественно (лат.).
1—Заклинание» (в первой редакции — «Юный маг в пурпуровом хитоне...»).
2. «Ухмыляющаяся богема» отсылает к двум стихотворениям французского символиста Мориса Роллина (1846-1903), переведенным Анненским: «Богема» и «Приятель» (прим. Р. Д. Тименчика).
3. Т. е. — повторяя рифмовку известного ст-ния Ф. Сологуба «Когда я в бурном море плавал...» (1902); см. об этом следующую рецензию А. Я. Левинсона.
Примечания
Впервые: Речь. 15 дек. 1908, подл.: И. А.; печ. по: Тименчик Р. Д. Иннокентий Анненский и Николай Гумилев // Вопросы лит-ры. 1987. №2. С. 274-276.
«Я уже много раз просил Валентина Иннокентьевича (Анненского-Кривича, сына Анненского — Ю. 3.) передать Вам мою искреннюю благодарность за Вашу чудную статью о моей книге, но теперь уступаю желанию поблагодарить Вас самому.
Я не буду говорить о той снисходительности и внимательности, с которой Вы отнеслись к моим стихам, я хочу особенно поблагодарить Вас за лестный отзыв об „Озере Чад“, моем любимом стихотворении. Из всех людей, которых я знаю, только Вы увидели в нем самую суть, ту иронию, которая составляет сущность романтизма и в значительной степени обусловила название всей книги. С главной мыслью Вашей статьи — с влиянием Парижа — я еще не могу вполне согласиться, но во всяком случае она дает мне возможность взглянуть на себя под совершенно новым углом зрения. Надо ли говорить, как это ценно.
Еще раз бесконечно благодарю Вас за те усилия, которые Вы сделали, чтобы помочь мне осознать мое творчество и подвинуть меня так намного „по тернистому пути славы“.
Н. Гумилев»
— 1909 (а письмо Гумилева относится к началу этого года) — явился временем наиболее тесного сотрудничества двух поэтов: именно Гумилев знакомит в это время Анненского с С. К. Маковским (о том, какую огромную роль сыграл Анненский в деле организации «Аполлона», Маковский неоднократно писал в воспоминаниях), участвует в привлечении Анненского к занятиям в «Академии Стиха». Уже после смерти Анненского Гумилев так оценивал его роль в русской литературе «начала века»: «Читателям „Аполлона“ известно, что И. Анненский скончался 30 ноября 1909 г. И теперь время сказать, что не только Россия, но и вся Европа потеряла одного из больших поэтов» (ПРП 1990, с. 101).
Автор примечания: Юрий Зобнин