От улыбчивого, затейливо-игривого Кузмина нелегко перейти к Гумилёву, столь же причастному мировой радости, но сосредоточенному, трезвому, живущему на большей глубине. И вообще нелегко говорить о стихах Гумилёва теперь, когда имя его горит в наших сердцах нестихающей болью. Много времени пройдет, прежде чем рассеется кровавый туман, окутывающий его смерть, и прежде чем мы сможем спокойно рассматривать его творчество только на художественном плане. Теперь же, читая стихи Гумилёва, мы больше думаем о его судьбе, чем о его гении. За его стихами мы ловим намеки на самооценку и самоопределение поэта, которые помогли бы нам понять, разгадать тайну его последних переживаний. Какие молитвы шептал он перед лицом смерти? Какие пророчества шептала ему она?
И такие намеки мы в самом деле находим в его последних стихах. Гумилёв, вообще не любивший говорить о себе, на этот раз, как бы предчувствуя свой близкий конец, дал нам заглянуть в свою душу и сам нарисовал перед нами свой духовный образ.
Основной чертой творчества Гумилёва всегда была правдивость. В 1914 году, когда я с ним познакомился в Петербурге, он, объясняя мне мотивы акмеизма, между прочим сказал: «Я боюсь всякой мистики, боюсь устремлений к иным мирам, потому что не хочу выдавать читателю векселя, по которым расплачиваться буду не я, а какая-то неведомая сила». В этих словах разгадка всего творчества Гумилёва. Он выдавал только векселя, по которым сам мог расплатиться. Он подносил читателю только конкретное, подлинное, лично пережитое. Отсюда жизненность его вдохновений, отсутствие в них всякой книжности. Отсюда же активное отношение его к жизни. В стихи у него выливается только избыток переживаний. Он сперва жил, а потом писал. А жить значило для него — мужественно преодолевать опасности, — в путешествиях, на охоте. Чувствительность, слезливость, жалостливость была чужда его душе. Войне он обрадовался чрезвычайно, как исходу для обуревавших его сил, и два Георгия, украшавших его «нетронутую пулей грудь», были им заслужены не в канцеляриях, а в «тяжкой работе Арея». После войны я встречался с ним в Париже. Прежняя его словоохотливость заменилась молчаливым раздумьем и в мудрых, наивных глазах его застыло выражение скрытой решимости. В общей беседе он мало участвовал, и оживлялся только тогда, когда речь заходила о его персидских миниатюрах. Я часто заставал его углубленным в чтение. Оказалось, что он читал Майн-Рида.
В разбираемом сборнике Гумилёв в нескольких стихотворениях завещает нам свою авто-психографию, изображая в них не отдельные поэтические моменты, а общую схему своей духовной жизни.
«Память», которое открывает сборник, поэт рассказывает о четырех метаморфозах своей души, или, вернее, о последовательном пребывании в нем четырех различных душ, ибо люди, в отличие от змей, «меняют не тела, а души».
Первая душа сделала из него «колдовского ребенка», который останавливал словом дождь и в друзья избрал дерево и рыжую собаку.
Вторая душа превратила его в «поэта, который хотел стать богом и царем». «Он совсем не нравится мне», — чистосердечно сознается Гумилёв.
Третья душа разбудила в нем мореплавателя и стрелка.
А теперь в нем обитает четвертая душа.
На священный долгожданный бой,
Я — угрюмый и упрямый зодчий
Храма, восстающего во мгле.
Я возревновал о славе отчей,
Сердце будет пламенеть палимо
Вплоть до дня, когда взойдут, ясны,
Стены нового Иерусалима
На полях моей родной земли.
Исходная фаза — наивная мистика, слияние детской души со всем миром, — со стихиями, с дождевыми облаками, послушными слову колдовского ребенка, с миром растительным — деревом, с миром животным — рыжей собакой.
Затем происходит отрезвление. Поэт, чуждый мистике, из глубины мира выныривает на его поверхность, воспевает его предметную внебожественную видимость, утверждая себя самого себя и через себя всякого человека «богом и царем» мира. Этот гордый и мужественный индивидуализм подробно охарактеризован Гумилёвым в другом стихотворении «Мои читатели». Своих читателей он нашел не среди праздных изнеженных мечтателей, а среди людей сурового труда и подвига. И объясняет он это основными чертами своей поэзии:
Я не оскорбляю их неврастенией,
Не унижаю душевной теплотой,
На содержание выеденного яйца.
Но когда вокруг свищут пули,
Когда волны ломают борты,
Я учу их, как не бояться,
И когда женщина с прекрасным лицом,
Единственно дорогим на свете,
Скажет: я не люблю вас, —
Я учу их, как улыбнуться
В этом метком и ярком самоопределении с особенной силой поражает стих: «Я учу их, как не бояться». Можно быть уверенным, что в трагические минуты суда и казни он и себя самого научил, как не бояться и не оскорбить смерти неврастенией и душевной теплотой.
Но вернемся к теме. Эстетический индивидуализм не долго нравился поэту и в третьей фазе духовного развития он снова отрешается от себя и углубляется в созерцание мира, как мореплаватель и стрелок.
И, наконец, последняя фаза — неизбежный возврат к мистике, но уже не детски-наивной, а сознательно-волевой. И вот четвертая фаза кажется наиболее таинственной. Зная Гумилёва, можно быть уверенным, что слова о долгожданном бое и новом Иерусалиме не пустая декламация, но как понять, какое под ними скрывается волевое содержание? Религиозное? Политическое? Если бы Гумилёв мечтал о монархической реставрации, о возврате к старому, он не говорил бы о стенах нового Иерусалима. Не назад, а в глубь устремлена его мысль, и в этом еще больше убеждает нас другое стихотворение в том же сборнике, где поэт на вопросы души и тела дает следующий ответ:
— Ужели вам допрашивать меня,
Весь крик от первого земного дня
До огненного светопоставленья.
— Меня, кто словно древо Издрагиль
Пророс главою семью семь вселенных,
Поля земные и поля блаженных.
— Я тот, кто спит, и кроет глубина
Его невыразимое прозванье,
А вы, вы только отсвет сна,
Боль, которую мы испытали, узнав о смерти поэта, усиливается от сознания, что он погиб в расцвете таланта, с запасом новых звуков и неизжитых настроений. Четвертой душе Гумилёва судьба, быть может, предназначала воссиять огненным столбом в русской поэзии. Но этой судьбе не суждено было сбыться.
Примечания:
Эта рецензия, включающая несколько строк мемуарного характера, появилась в берлинском журнале: «М. Кузмин. Эхо. Стихи. Петербург. 1921. Н. Гумилёв. Огненный Столп. Изд. «Петрополис». Петербург. 1921». В настоящее издание включена вторая часть рецензии — относящаяся к Гумилёву.
— поэт, философ, журналист. В 1905 г. издавал большевистскую газету «Новая жизнь» и был изгнан из редакции большевиками, которых сам же и приютил. Газета была запрещена, и Минскому грозил суд. Освобожденный под залог, он эмигрировал во Францию. Он жил в Париже в то же самое время, когда туда приехал Гумилёв, только что окончивший Николаевскую Царскосельскую гимназию. Более того, они посещали тех же самых людей, бывали, например, в салоне Кругликовой, и удивительно, как они не познакомились в Париже еще в 1906 г. Во всяком случае. Минский пишет, что познакомился с Гумилёвым в Петербурге в 1914 г. Следовательно, это случилось в первой половине 1914 г., так как Минский вернулся из эмиграции только в 1913 г., а летом 1914 г. он снова уехал за границу.
«Огненном столпе», вышедшем в 1921 г., появилось несколько рецензий — за границей, в Петрограде, в Москве и в провинции. В «Сибирских огнях», № 4, 1922 некий В. И. после краткого невразумительного отзыва на «Огненный столп» и другие книги Гумилёва позднего периода писал: «Значение Гумилёва и его влияние на современников огромно. Его смерть и для революционной России останется глубокой трагедией».
В «Современных записках» в Париже была напечатана статья К. Мочульского «Классицизм в современной русской поэзии». В этой статье Мочульский писал об «Огненном столпе»: «Волевой строй души определяет собой всю его поэзию. Предметы и люди существуют для него только как возбудители воли. То, что достойно желания, находит динамическое выражение в его стихах. Отсюда неизбежная дидактика его творчества. Гумилёв хочет заразить своей волей читателя, научить его, зажечь и подвигнуть на дело. В этом отношении особенно показательны его последние стихи «Мои читатели»... В том же сборнике «Огненный столп» Гумилёв рассказывает о душах, перебывавших в его теле, ибо
Только змеи сбрасывают кожи,
Мы меняем души, не тела.
«Поэзия воли» должна создать себе новый энергический язык, в котором все слова «просты и мудры». И Гумилёв освобождает фразу от аксессуаров, выделяя ее стержень — глагол. Экзотика и стилизация служат ему средствами нового оформления поэтической речи. И через примитивизм он приходит к классицизму. Все молодые поэты учились у Гумилёва. Печально, что задуманной большой «Поэтике» его не суждено было быть написанной» («Современные записки», № 11, 1922, стр. 369-370).
Георгий Иванов, один из тех немногих, кто основательно знал все творчество Гумилёва, а также долго знаком был с ним лично, в статье «О поэзии Н. Гумилёва» писал об «Огненном столпе»: «Огненный столп» Н. Гумилёва более чем любая из его предыдущих книг полна напряженного стремления вперед по пути полного овладения мастерством поэзии в высшем (и единственном) значении этого слова. «Стать мастером — не формы, как любят у нас выражаться, а подлинным мастером поэзии, человеком, которому подвластны все тайны этого труднейшего из искусств, Гумилёв стремится с первых строк своего полудетского «Пути конквистадоров», и «Огненный столп» — красноречивое доказательство того, как много уже было достигнуто поэтом и какие широкие возможности перед ним открывались... Можно сказать, что это характернейшая, но вряд ли самая сильная из книг Гумилёва. Зная все его творчество, мы знаем, что он почти всегда находил удачное разрешение поставленных себе задач» («Летопись Дома литераторов», № 1, 1921, стр. 3, 4).