Поиск по творчеству и критике
Cлово "SANS"
Входимость: 1. Размер: 68кб.
Входимость: 1. Размер: 14кб.
Примерный текст на первых найденных страницах
Входимость: 1. Размер: 68кб.
Часть текста: с всклокоченной рыже-серой бородой, он просиживал целыми днями за старинным письменным столом, на котором в беспорядке стояли остатки закусок и неизменно — бутылка коньяку. Яков Кузьмич проводил время за чтением «Русского богатства», «Русской мысли» и других толстых журналов. Изредка вместо журналов появлялся какой-нибудь новый французский роман. По вечерам Яков Кузьмич чаще всего раскладывал пасьянсы. Как передавали, Кузьма Андреевич мечтал в свое время сделать из сына достойного себе преемника по делам. Дал ему достаточное образование и всячески старался заинтересовать его своей торговлей. Из этих попыток вышло мало толку. На Арбате, например, был открыт магазин оптических принадлежностей, и Яков Кузьмич был поставлен во главе этого дела. Но оно окончилось полным крахом. Яков Кузьмич являлся поздно в магазин и уходил задолго до его закрытия. Дорогой товар исчезал. Касса пустовала. А тут вскоре и скончался Кузьма Андреевич, и Яков Кузьмич перешел на спокойную жизнь «рантье», получая свою долю процентов с капитала, который согласно воле Кузьмы Андреевича должен был оставаться...
Входимость: 1. Размер: 14кб.
Часть текста: Россия и его собственная душа. Первый — некрасовский, второй — лермонтовский. И часто, очень часто Блок показывает нам их, слитых в одно, органически нераздельных. Невозможно? Но разве не Лермонтов на писал «Песню о купце Калашникове»? Из некрасовских заветов любить отчизну с печалью и гневом он принял только первый. Например, в стихотворении «За гробом» он начинает сурово, обвиняюще: Был он только литератор модный, Только слов кощунственных творец... но тотчас же добавляет: Но мертвец — родной душе народной: Всякий свято чтит она конец... Или в стихотворении «Родине», за великолепно страшными строками: За море Черное, за море Белое В черные ночи и белые дни Дико глядится лицо онемелое, Очи татарские мечут огни... непосредственно следуют строки примиряющие, уже самой ритмикой, тремя подряд стоящими прилагательными: Тихое, долгое, красное зарево Каждую ночь над становьем твоим... Этот переход от негодования не к делу или призыву, а к гармонии (пусть купленной ценой новой боли — боль певуча), к шиллеровской, я сказал бы, красоте, характеризует германскую струю в творчестве Блока. Перед нами не Илья Муромец, не Алеша Попович, а другой гость, славный витязь заморский, какой-нибудь Дюк Степанович. И не как мать любит он Россию, а как жену, которую находят, когда настанет пора. В своей лоэнгриновской тоске Блок не знает решительно ничего некрасивого, низкого, чему он мог бы сказать, наконец, мужское: нет! А может быть хочет, ищет? Но миг — и даже тема о забытом полустанке рыдает у него, как самая полнозвучная скрипка: Вагоны шли привычной линией, Подрагивали и скрипели, Молчали желтые и синие, В зеленых плакали и пели... В чисто лирических стихах и признаниях у Блока — лермонтовское спокойствие и грусть, но и тут тоже ...