23 мая в письме Брюсову Гумилёв сообщил:
«Литературный Петербург очень интересует теперь возможность новыхгруппировок, и по моей заметке, а также отчасти по заметке Городецкого в «Речи», Вы можете судить, какое место в этих группировках отводится Вам. Я надеюсь, что альманах «Аполлон» окажется в значительной степени под влиянием этих веяний».
В конце мая Гумилёв уехал в Слепнево и при всех особенностях его дачной жизни выполнил заказ Чуковского — перевел несколько произведений Оскара Уайльда. В июле съездил в Москву.
Поскольку Царскосельский дом был на лето сдан дачникам, то, вернувшись в августе из Слепнева, Гумилёвы жили в Петербурге в меблированных комнатах «Белград». Туда к Гумилёву приезжал товарищ по 1-й Тифлисской гимназии — Борцов, с которым он дружил в юности и у которого жил, когда оставался в Тифлисе один.
18 сентября 1912 г. в родильном приюте императрицы Александры Федоровны 18-й линии Васильевского острова у А. А. и Н. С. Гумилёвых родился сын — Лев.
В это время Гумилёв снова поступил в университет, вернее, продолжил образование на романо-германском отделении историко-филологического факультета. Теперь стал посещать семинары профессоров В. Ф. Шишмарева и Д. К. Петрова, изучать старо-французскую поэзию: Малерба, Клода Моро, ДюБелле, Ронсара, Рю-де-Бефа, Франсуа Вийона, Креста де Пизан.
По инициативе Гумилёва в университете был даже организован «Кружок романо-германистов» под руководством профессора Петрова для изучения старо-французских поэтов. Изучение старофранцузской поэзии навело Гумилёва на мысль написать книгу баллад.
Он организовал в университете еще один кружок — «Кружок изучения поэтов». Просил профессора И. И. Толстого быть руководителем кружка и предложил программу занятий, основанную на формальном методе изучения. Прочел доклад о Т. Готье.
Чтобы жить ближе к университету, снял в Тучковом переулке недорогую комнатку и поселился в ней для сдачи экзаменов. Начал брать уроки латинского языка, а для того, чтобы читать английских классиков в подлинниках, занимался и английским языком.
В октябре, созданный на базе Цеха Поэтов, вышел первый номер журнала «Гиперборей». Редакция (Гумилёв, Городецкий, Лозинский) помешалась в начале на квартире Лозинского, а 20 июля переехала на Разъезжую, 3. А у Лозинского по пятницам от 4-х до 6-ти с октября месяца начали собираться литераторы, в основном члены Цеха Поэтов. Заседания устраивались у разных членов Цеха по очереди.
19 декабря в «Бродячей собаке» Гумилёв оспорил некоторые положения, выставленные Городецким в его лекции «Символизм и акмеизм», и здесь наметился разлад с Городецким.
Насыщенная, активная творческая жизнь не мешала постоянно мечтать об Африке. Африка жила в нем. Мысли о ней, физическая тоска, и решение — снова ехать. Решение, несмотря на то, что приехавший как раз в это время из Африки в гости к Гумилёву доктор Кохановский предупреждал о трудностях путешествия в период дождей. Но остановить порыв не могло ничто...
Гумилёв получил для себя и Сверчкова командировку от Музея 2нтропологиии этнографии Академии наук для поездки в Абиссинию с научными целями. Директор музея В. В. Радлов написал письмо Б. А. Черемзину, в котором попросил русского посланника в Абиссинии получить для Гумилёва рекомендательное письмо от абиссинского правительства. Кроме того, Радлов направил просьбу в Главное артиллерийское управление выдать Гумилёву из арсенала пять солдатских винтовок и 1000 патронов к ним. Академия наук ассигновала для экспедиции 600 рублей.
«Приготовления к путешествию заняли месяц упорного труда. Надо было достать палатку, ружья, седла, вышки, удостоверения, рекомендательные письма и пр. и пр.
Я так измучился, что накануне отъезда весь день лежал в жару. Право, приготовления к путешествию труднее самого путешествия», — пишет Гумилёв в «Африканском дневнике».
Г. В. Иванов в парижском журнале «Современные записки» 1931 года так вспоминал: «За день до отъезда Гумилёв заболел — сильная головная боль, 40 температуры. Позвали доктора, тот сказал, что, вероятно, тиф. Всю ночь Гумилёв бредил. Утром на другой день я навестил его. Жар был так же силен, сознание не вполне ясно: вдруг, перебивая разговор, он заговорил о каких-то белых кроликах, которые умеют читать, обрывал на полуслове, опять начинал говорить разумно и вновь обрывал.
Когда я прощался, он не подал мне руки: «Еще заразишься, — и прибавил, — ну прощай, будь здоров, я ведь сегодня непременно уеду».
На другой день я вновь пришел его навестить, т.к. не сомневался, что фраза об отъезде была тем же, что читающие кролики, т.е. бредом. Меня встретила заплаканная Ахматова: «Коля уехал».
За два часа до отхода поезда Гумилёв потребовал воды для бритья и платье. Его пытались успокоить, но не удалось. Он сам побрился, сам уложил то, что осталось не уложенным, выпил стакан чаю с коньяком и уехал».
Африканская тема — это отдельная удивительная повесть. Хронологически же выглядело так.
«Тамбов» Гумилёв и Сверчков вышли из Одессы и 14 дней находились в море. В Джибути прибыли 24 января. В Джедде ловили акулу. Это действо изложено в рассказе, напечатанном в «Ниве» в 1914 г. под названием «Ловля акулы» и в книге «Тень от пальмы» (Петроград, изд. «Мысль», 1922 г.).
Из Джибути путь в пассажирском, потом в товарном поезде на дрезине в Дире-Дауа. Со 2 по 5 мая в Дире-Дауа. Взяли переводчика и ашкера. Дальше путь в Харрар — верхами. В Харраре купили мулов, переменили переводчика. Ездили обратно в Дире-Дауа, наняли ашкеров. Вернулись 12 мая в Харрар.
В Харраре, в ожидании разрешения идти в Атуси, жили у турецкого консула, с которым познакомились на пароходе.
Из письма Гумилёва М. Кузмину. 1913.
«Дорогой Миша, пишу уже из Харрара. Вчера сделал двенадцать часов/70 километров/ на муле, сегодня мне предстоит ехать еще 8 часов /50 километров/, чтобы найти леопардов... Здесь есть и львы и слоны, но они редки, как у нас лоси, и надо надеяться на свое счастье, чтобы найти их.
Я в ужасном виде: платье мое изорвано колючками мимоз, кожа обгорела и медно-красного цвета, левый глаз воспален от солнца, нога болит, потому что упавший на горном перевале мул придавил ее своим телом. Но я махнул рукойна все. Мне кажется, что мне снятся одновременно два сна, один неприятный и тяжелый для тела, другой восхитительный для глаз. Я стараюсь думать только о последнем и забываю о первом...»
Собирали коллекции, покупая различные предметы быта, фотографировали.16 мая были в индийском театре, 17 — обедали у Камиль Галеба, 19 мая были у Деуязмача Тафари, фотографировали его и принцессу Лидж Нассу. Знакомились с местными жителями.
4 июля Гумилёв со Сверчковым, переводчиком и ашкерами, с вышками на мулах вышел в пустыню с целью достигнуть городов Шейх-Гуссейна и Гинира. Ночевали в палатке и под открытым небом, охотились, блуждали без дороги, ашкеры попались ненадежные. По пути встречались деревни. 19 июня переправлялись вплавь через реку Уаби, кишащую крокодилами. 24 — заболели лихорадкой, голодали, перебивались без воды. 26 — достигли Шейх-Гуссейна, 27 — фотографировали город и священную книгу. Гумилёв вместе с хаджи Абдул Меджидом и Кабар Абассом написал историю Шейх-Гуссейна. Дальше — в Гинир. Шли три дня. По пути в реке искали золото. В Гинире были с 30 июня по 3 июля. Немного отдохнули, гуляли по городу, покупали вещи и продукты. 4 июля вышли в обратный путь другой дорогой. Снова 7 июля переправа через Уаби, снова дожди, глубокая непроходимая грязь. 25 июля пришли в Аслахардамо. Дальше — в Харрар.
С 4 июня по 26 июля Гумилёв вел краткий путевой дневник.
7 августа в Харраре договорился о мулах и послал в Аддис-Абебу письмо Черемзину с просьбой оказать ему материальную помощь. Черемзин выслал в Харрар 200 талеров. Возвратил их Гумилёв уже из России.
20 сентября вместе с племянником вернулся в Петербург, в Царское Село.
С 26 по 30 сдавал в Музей Антропологии и Этнографии привезенные им из Африки предметы и фотографии, многое Музею подарил.
Из воспоминаний Мочаловой
«Н. С.: «Самое ужасное — мне в Африке нравится обыденность... Быть пастухом, ходить по тропинкам, вечером стоять у плетня. Старухи живут интересами племянников и внуков, их взаимоотношениями, имуществом, а старики уходят в поля, роются в земле, собирают травы, колдуют...»
Осенью Гумилёв снял комнату на Васильевском Острове. Приезжал в Царское лишь по праздникам. Возобновил занятия в университете.
Вышел сентябрьский «Гиперборей» с пьесой Гумилёва «Актеон», которую он написал после возвращения из Африки.
Продолжались заседания Цеха Поэтов. Прошло чествование приезжавшего в Петербург Э. Верхарна. Шли заседания «Академии». Гумилёв писал стихотворения, рецензии, статьи, составившие книгу «Письма о русской поэзии», перевели поэму В. Гриффина «Кавалькада Изольды», перевел почти все стихотворения из книги «Эмали и камеи» Т. Готье. Для «Бродячей собаки» к празднованию столетия взятия Парижа написал драматическую сценку «Игра».
В декабре вышел двойной «Гиперборей», № 9, 10. На этом издание журнала прекратилось.
Зимою Гумилёв организовал «Готианскую комиссию» — заседания, на которыхразбирались вопросы, связанные с переводом стихотворений Т. Готье. Перевел пьесу Р. Броунинга — «Пиппа проходит». В начале 1914 года написал поэму «Мик и Луи», На одном из заседаний «Академии» прочел ее. Впоследствии поэму многократно переделывал. 1 марта в издательстве М. В. Попова в переводе Гумилёва вышел сборник Т. Готье «Эмали и камеи». 26 марта участвовал в юбилейном чествовании знаменитой балерины императорских театров Т. П. Карсаниной и посвятил ей стихотворение.
Весной у Лозинского Шилейко читал отрывки из «Гильгамеша». Это побудило Гумилёва заняться переводом поэмы. Вскоре он бросил работу, хотя сделал по шилейковскому подстрочнику около ста строк. А в 1918 г., взявшись вторичноза перевод «Гильгамеша», не включил в текст старый перевод и перевел все заново.
Наконец, 16 апреля после лекции Городецкого «Символизм и акмеизм» между Гумилёвым и Городецким произошел разговор, который выявил их полярные точки зрения, наметившиеся еще 19 декабря 1913 г., на Цех Поэтов, на акмеизм, на «Литературный политехникум». Обменявшись письмами, они разорвали дружеские взаимоотношения, Вскоре, правда, произошло формальное примирение, не повлекшее, однако, восстановления ни дружбы, ни единомыслия. Отношения остались чисто внешними.
Из дневника Лукницкого
Большой разговор — о Цехе, об акмеизме, о том, что такое акмеизм... АА: «...Акмеизм — это личные черты Николая Степановича. Чем отличаются стихи акмеистов от стихов, скажем, начала XIX в.? Какой же это акмеизм? Реакция на символизм, просто потому, что символизм под руки попался. Николай Степанович — если вчитаться — символист. Мандельштам? — его поэзия — темная, непонятная для публики, византийская, при чем же здесь акмеизм? Ахматова — те же черты, которые дают ей Эйхенбаум и другие — эмоциональность, экономия слов, насыщенность, интонация — разве все это было теорией Николая Степановича? Это — есть у каждого поэта ХIХ века, и при чем же здесь акмеизм? Городецкий? — во-первых, очень плохой поэт, во-вторых, он был сначала мистическим анархистом, потом — теории В. Иванова, потом — акмеист, потом — «Лукоморье» и «патриотические» стихи, а теперь — коммунист. У него своей индивидуальности нет. В 1913-14 годах уже нам было странно, что синдик Цеха — Городецкий, как-то странно. В Цехе все были равноправны, спорили. Не было такого «начальства» Гумилёва или кого-нибудь. Мало вышло? Уже Гумилёва, Мандельштама — достаточно. В Цехе 25 человек, значит один на десять вышел. А у Случевского было человек 40 — и никого. А из «Звучащей раковины» или 3-го Цеха разве вышел кто-нибудь? «Звучащая раковина» — ужасные стихи, ужасный сборник «Город». Какой-нибудь кружок 1907 года ощущался очень плохим. Мы видели все его недостатки. А если стихи «Звучащей раковины» не ощущали — это потому, что нет перспективы... «Гиперборей» — стихи лучше, чем в других журналах того времени, Дал ли что-нибудь Цех? Конечно, что-то дал просто потому, что там спорили... Но Николай Степанович мог прийти так же к Мандельштаму или к Ахматовой и они ему сказали бы то же самое... А у других — такого Бруни — не было кому прочитать, он дожидался Цеха, чтоб узнать мнение. И из них все равно ничего не вышло...»
К весне 1914 года заседания Цеха Поэтов потеряли свое прежнее значение. В летние месяцы не бывало заседаний, а осенью уже шла война, и нескольконе регулярных заседаний положения не исправили. Цех распался.
В мае Гумилёв уехал с семьей в Слепнево, но в конце июня отправился в Либаву, в Вильно, к Т. В. Адамович. Они познакомились 6 января 1914 г. Он увлекся и посвятил ей в 1915 г. свою новую книгу стихов.
Из дневника Лукницкого
9.06.1925.
Я спросил АА, как произошло у Николая Степановича расхождение с Адамович. АА рассказала, что она думает об этом. Думает она, что произошло это постепенно и прекратилось приблизительно где-то около выхода «Колчана». Резкого разрыва, по-видимому, не было. АА: «Таня Адамович редко (только в парадных случаях, когда много гостей бывало) бывала в доме у Гумилёвых. А Николай Степанович постоянно у нее бывал». Я: «Красивая ли была Таня?» АА: «Красивая? Красивой она не была, но была интересной.» Я: «Понимала ли стихи?» АА; «Понимала... Ну, это Жорж (Адамович) ее натаскал... Всегда просила читать ей стихи...»
20.11.1925.
Я вчера много говорил с В.С. Срезневской о Татиане Адамович. Та мне рассказала, что «роман с Таней Адамович был продолжительным, но, так сказать, обычным в полном смысле этого слова». Валерия Сергеевна сказала, что однажды в разговоре с Николаем Степановичем она упомянула про какой-то факт. Он сказал: «Да, это было в период Адамович».
Из воспоминаний Мочаловой
«Свой сборник «Колчан» Гумилёв посвятил Татиане Адамович, о которой говорил: «Очаровательная... Книги она не читает, но бежит, бежит убрать в свой шкаф. Инстинкт зверька...»
В середине июля Гумилёв, заехав ненадолго из Либавы в Куоккалу, вернулся в Петербург и стал жить на Васильевском Острове (5-я линия, 10) у своего друга Шилейки. Ходили на угол 8-й линии и Набережной в ресторан «Бернар». Иногда втроем — с Лозинским.
Гумилёв присутствовал вместе с Шилейкой и Городецким при разгроме германского посольства и принял горячее участие в манифестациях, приветствовавших сербов.
К известию о войне отнесся с большим воодушевлением и сразу же решил идти на фронт. Позже он писал об этом в «Пятистопных ямбах».
И в реве человеческой толпы,
В гуденьи проезжающих орудий,
В немолчном зове боевой трубы
Я вдруг услышал песнь моей судьбы
И побежал, куда бежали люди,
Покорно повторяя; буди, буди.
Начал хлопотать, чтобы его приняли на военную службу. Ведь в 1907 г. он был освобожден от военной повинности по зрению. Надо было получить разрешение стрелять с левого плеча. Это было нелегко, но Гумилёв добился. Был принят добровольцем (тогда называлось «охотником») с предоставлением выбора рода войск. Выбрал кавалерию, и был назначен в сводный кавалерийский полк, расквартированный в Новгороде. Там прошел курс обучения военной службы. Мечтал о походе и в ожидании его за отдельную плату брал уроки фехтования.
В конце сентября был назначен в маршевый эскадрон лейб-гвардии Уланского полка, 23 сентября с эскадроном отправлен на фронт к границе с Восточной Пруссией и с 17 октября уже участвовал в боях.
Та страна, что могла быть раем,
Стала логовищем огня,
Мы четвертый день наступаем,
Мы не ели четыре дня.
Но не надо яства земного
В этот страшный и светлый час,
Оттого, что господне слово
Лучше хлеба питает нас...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И так сладко рядить Победу,
Словно девушку, в жемчуга,
Проходя по дымному следу
Отступающего врага.
18 октября эскадрон по стопам неприятеля вошел во Владиславлев. Гумилёв писал военные очерки для газеты «Биржевые ведомости» под названием «Записки кавалериста». С начала 1915 г, по начало 1916 г. напечатал их двенадцать. Это была суровая военная проза, резко отличавшаяся от сусальных картинок тыловых литераторов.
Вот начало очерка, вышедшего 3 июня 1915 г.
«Немецкое наступление было приостановлено. Надо было расследовать, какие пункты занял неприятель, где он окапывается, где попросту помещает заставы. Для этого высылался ряд разъездов /разведок. — В. Л./, в состав одного из них вошел и я».
13 января 1915 г, приказом по гвардейскому кавалерийскому корпусу от 24 декабря 1914 г. за М 30 награжден Георгиевским крестом 4 ст. № 134060. 15 января 1915 г. за отличие в делах против германцев произведен в унтер-офицеры.
В конце января поехал в Петроград с поручением от полка. В «Бродячей собаке» петербургские друзья устроили поэту-воину чествование.
В начале февраля вернулся на фронт. Снова кавалерийские рейды, разведки, засады, атаки, наступления, отступления...
Однажды провел ночь в седле на сильном морозе и заболел воспалением почек. С высокой температурой и в бреду был отправлен на лечение в Петроград.
Пока лежал в лазарете «Деятелей искусств» на Введенской ул., 1, писал стихи и продолжение «Записок кавалериста».
состояние, уехал на фронт.
Весь июль 1915 г. снова в непрерывных боях.
За один из них Гумилёв был представлен ко второму Георгиевскому кресту.
«Теперь я хочу рассказать о самом знаменательном дне моей жизни, о бое шестого июля 1915 г. Это случилось уже на другом, совсем новом для нас фронте. До того были у нас и перестрелки, и разъезды, но память о них тускнеет по сравнению с тем днем».
В начале августа кратковременный отпуск, через неделю — снова на фронт. В сентябре представлен к производству в прапорщики. Уехал в Царское Село и до конца года хлопотал о переводе в 5-й Гусарский Александрийский полк.
В ожидании перевода Гумилёв организовал литературные собрания с целью объединить молодежь, думал, что собрания эти в какой-то степени заменят распавшийся в 1914 г. Цех Поэтов. На собраниях бывали Мандельштам, Шилейко, Лозинский, Струве, Левберг, Тумповская, Берман и другие поэты.
С 1 октября стал вновь посещать «Кружок Случевского» с М. Е. Левберг-Купфер, с которой к тому времени сдружился.
15 декабря вышла в свет книга Гумилёва «Колчан».
25 декабря 1915 г. Приказом по 2-й Гвардейской кавалерийской дивизии от 5 января 1915 года за № 148-б за отличия в делах против германцев награжден Георгиевским крестом 3 ст. за № 108868.
В начале 1916 г. в редакции «Аполлона» встречался с Вяч. Ивановым, приезжавшим в Петербург.
Вскоре состоялось знакомство Гумилёва и Л. М. Рейснер В подвале «Бродячей собаки», расписанном художником С. Судейкиным, как всегда собралась литературно-артистическая элита. Очаровательная двадцатилетняя поэтесса читала свои стихи...
— письма, стихи, письма из одного района Петрограда в другой. Каждый день. Каждый день. А потом на фронт и оттуда, и снова туда... Любовная драма в письмах-стихах с «паролем» «Гафиз»...
Но время не остановится, и вскоре Лариса — его «Лери» — уйдет на фронт защищать революцию. Гумилёва же пошлют во Францию «воевать за единую и неделимую Россию». Но окажется, что такой не существует..
К Рейснер по ее просьбе вернутся от Гумилёва письма, она их спрячет вместе с написанным своему «Гафизу» последним: «В случае моей смерти все письма вернутся к Вам. И с ними — то странное чувство, которое нас связывало, и такое похожее на любовь. И вся моя нежность к людям, к делу, поэзии и некоторым вещам, которая благодаря Вам окрепла, отбросила свою собственную тень среди других людей — стала творчеством. Мне часто казалось, что Вы когда-то должны еще раз со мной встретиться, еще раз говорить, еще раз все взять и оставить. Этого не может быть, не могло быть. Но будьте благословенны Вы и Ваши стихи,и поступки».
Приказом Главнокомандующего армиями Западного фронта от 28 марта 1916 года за № 3332 произведен в прапорщики с переводом в 5-й Гусарский Александровский полк, 10 апреля 1916 г. Приказом № 104 зачислен в списки полка.
Новая служба не оправдала ожиданий: у офицеров был поразительно низкий культурный уровень. Полковое начальство, недоброжелательно относившееся к «писательству», запретило печатать «Записки кавалериста».
14 мая на вечере Брюсова в Тенишевском училище Гумилёв познакомился с О. Н. Арбениной и А. Н. Энгельгардт — своей будущей второй женой.
Младший брат А. Н. Энгельгардт — заслуженный артист Грузинской ССР — в своих воспоминаниях рассказывает, что его сестра познакомилась с Гумилёвым весной 1915 года. Он помнит Гумилёва высоким, мужественным, хорошо сложенным, смотревшим открыто-ласковым и немного насмешливым взглядом.»
Я расшаркался /гимназист III класса/, он сказал мне несколько ласковых слов, взял сестру под руку, и они ушли, счастливые, озаренные солнцем. Вторично я видел Николая Степановича летом того же (1915) года, когда мы с сестрой гостили у тети и дяди Дементьевых в Иваново-Вознесенске».
Есть еще одно воспоминание — Жирмунского. В записях Ю. Г. Оксмана сказано:»
Николаевну на своем докладе в Пушк. общ. о Брюсове и «Египет. ночах»...
Лукницкий примерно то же самое записал в дневнике после встречи с ) Кирмунским в 1967 г., его рассказ об этом. Но 25.11.1925 г. Лукницкий со слов Ахматовой, Энгельгардт и Арбениной записал, что именно 14 мая 1916 г. состоялось знакомство, и вечер Брюсова был 14 мая 1916 г. Дальше по записям Лукницкого 1925 г. Гумилёв в середине мая 1916 г. после царскосельского лазарета на три дня ездил в Слепнево к семье. 2 июня в санаторном поезде уехал в Крым, до7 июля находился в Массандре, в здравнице, 8 июля уехал из Массандры в Севастополь с надеждой увидеть жену. Не застав ее, поехал в Иваново-Вознесенск, где проводила лето А. Н. Энгельгардт.
14 июля вернулся в Петроград. Начал хлопотать о допуске его к экзаменам на корнета.
18 июля врачебной комиссией был признан здоровым и получил предписание отправиться на фронт.
25 июля прибыл в полк.
«Записки кавалериста»
...Этот день навсегда останется священным в моей памяти. Я был дозорными первый раз на войне почувствовал, как напрягается воля, прямо до физического ощущения какого-то окаменения, когда надо одному въезжать в лес где, может быть, залегла неприятельская цепь, скакать по полю, вспаханному и поэтому исключающему возможность быстрого отступления, к движущейся колонне, чтобы узнать, не обстреляет ли она тебя. И в вечер этого дня, ясный нежный вечер, я впервые услышал за редким перелеском нарастающий гул «ура», с которым был взят В. Огнезарная птица победы в этот день слегка коснулась своим огромным крылом и меня...
...Через несколько дней в одно прекрасное, даже не холодное, утро свершилось долгожданное. Эскадронный командир собрал унтер-офицеров и прочел приказ о нашем наступлении по всему фронту. Наступать — всегда радость, но наступать по неприятельской земле, это — радость, удесятеренная гордостью, любопытством и каким-то непреложным ощущением победы...
...Очень был забавен один прусский улан, все время удивлявшийся, как хорошо ездят наши кавалеристы. Он скакал, объезжая каждый куст, каждую канаву, при спусках замедляя аллюр, наши скакали напрямик и, конечно, легко его поймали. Кстати, многие наши жители уверяют, что германские кавалеристы не могут сами сесть на лошадь. Например, если в разъезде десять человек, то один сперва подсаживает девятерых, а потом сам садится с забора или пня. Конечно, это легенда, легенда очень характерная. Я сам видел однажды, как вылетевший из седла германец бросился бежать вместо того, чтобы опять вскочить на лошадь.
очень грустно расставаться с небом, под которым я как-никак получил мое боевое крещение...
19 августа 1916 г. Гумилёв прибыл в Петроград, в Николаевское кавалерийское училище, чтобы держать экзамены на корнета. Снял комнату на Литейном проспекте, 31, кв. 14 за шестьдесят рублей в месяц.
В редакции «Аполлона» прочел Маковскому и Лозинскому свою пьесу «Гондла». До этого читал ее Карсавиной и Тумповской.
Летом Г. Иванов и Г. Адамович все же организовали 2-й Цех Поэтов и, естественно, жаждали участия Гумилёва. В сентябре прошло весьма неудачно первое заседание.
Письмо Гумилёва Ахматовой
«Дорогая моя Анечка, больше двух недель от тебя нет писем — забыла меня. Я скромно держу экзамены, со времени последнего письма выдержал еще три; остаются еще только четыре (из 15-ти), но среди них артиллерия — увы! Сейчас готовлю именно ее. Какие-то шансы выдержать у меня все-таки есть.
Лозинский сбрил бороду, вчера я был с ним у Шилейко — пили чай и читали Гомера.
Адамович с Г. Ивановым решили устроить новый Цех, пригласив меня.
Первое заседание провалилось, второе едва считать двух рецензий для Биржи), после просидим еще месяца два). Слонимская на зиму остается в Крыму, марионеток не будет.
Поблагодари Андрея за письмо. Он пишет, что у вас появилась тенденция меня идеализировать. Что это так вдруг.
твой Коля.
Вексель я протестовал, не знаю, что делать дальше.
Курры и гуси!»