Станция Ромоцкое (Иерики) и ее окрестности.
От переписки Николая Гумилёва и Ларисы Рейснер сохранилось 11 писем Гумилёва и 6 (точнее, 5 — последнее письмо-завещание не было предназначено для отправки его адресату) Ларисы Рейснер. Если почти все письма Гумилёва точно датированы, то письма Ларисы Рейснер можно датировать лишь условно, по содержанию соответствующих писем Гумилёва. Видимо, сохранилась большая часть писем Гумилёва, но лишь небольшая часть ответных писем Ларисы Рейснер. Предположительно, первое письмо Ларисы Гумилёву было написано еще тогда, когда он был в Петрограде, об этом можно судить по начальной фразе письма. Вся остальная переписка относится к периоду после отъезда Гумилёва в Гусарский полк. Ниже будут приведены все письма, включенные в соответствующий географический и хронологический контекст. При этом я не буду касаться "интимных" подробностей их взаимоотношений, об этом и так слишком много написано [173].
Стихотворное послание Гумилёва — явный ответ на несохранившееся письмо Ларисы Рейснер. Ответом на это письмо Гумилёва могло быть недатированное первое сохранившееся письмо Ларисы Рейснер. В то время как Гумилёв обращается к Ларисе Рейснер по имени героини "Гондлы", она сама постоянно обращается к Гумилёву по имени героя пьесы "Дитя Аллаха" — поэта Гафиза. Под тем же именем Гумилёв выведен в ее "Автобиографическом романе".
"Милый мой Гафиз, это совсем не сентиментальность, но мне сегодня так больно, так бесконечно больно. Я никогда не видела летучих мышей, но знаю, что если даже у них выколоты глаза, они летают, и ни на что не натыкаются. Я сегодня как раз такая бедная мышь, и всюду кругом меня эти нитки, протянутые из угла в угол, которых надо бояться. Милый Гафиз, я много одна, каждый день тону в стихах, в чужом творчестве, чужом опьянении. И никогда еще не хотелось мне так, как теперь, найти, наконец, свое собственное. Говорят что Бог дает каждому в жизни крест такой длины, какой равняется длина нитки, обмотанной вокруг человеческого сердца. Если бы мое сердце померили вот сейчас, сию минуту, то Господу пришлось бы разориться на крест вроде Гаргантюа, величественный, тяжелейший. Но очевидно Ангелы в свое время поторопились, чего-то не досчитали, или сатана их соблазнил, или неистовые птицы осаждали не вовремя райские преддверия — но только счет вышел с изъяном. Ах, привезите с собой в следующий раз — поэму, сонет, что хотите, о янычарах, о семиголовом цербере, о чем угодно (зачеркнуто — хотите), милый друг, но пусть опять ложь и фантазия украсится всеми оттенками павлиньего пера, и станут моим Мадагаскаром, экватором, эвкалиптовыми и бамбуковыми чащами, в которых человеки якобы обретают простоту души и счастие бытия. О, если бы мне сейчас — стиль и слог убежденного Меланхолика, каким был Лозинский, и романтический чердак, и действительного верного и до смерти влюбленного друга. Человеку надо так немного, чтобы обмануть себя. Ну, будьте здоровы, моя тоска прошла, жду Вас. Ваша Лери" [174].
— неизвестно...
Сам же поэт вскоре покинул Петроград. В приказе по 5-му Гусарскому Александрийскому полку №307 от 25 октября 1916 года сказано: "Прибывшего по откомандированию от Николаевского кавалерийского училища Прапорщика Гумилёва по невыдержании офицерского экзамена исключить из числа командированных и числить налицо с сего числа" [175].
Гумилёв вернулся в Латвию, но не туда, откуда он отправился в Петроград. До конца сентября гусары стояли на прежних позициях около Шлосс-Лембурга, однако в начале октября местное население подало жалобу на полк; приезжала комиссия, и командованием было принято решение перейти на новое место в район железнодорожной станции Ромоцкое (ныне Иерики) [176]. Полк оставался в резерве XII Армии. Штаб полка разместился в Шоре, 4-й эскадрон занял Дайбен, другие эскадроны разместились в окрестных фольварках Венчи, Пене, Грибуль, Доле и др. В этом районе полк оставался до 18 ноября. Продолжались занятия в эскадронах, однако условия для их проведения здесь были значительно хуже, чем в прежнем местоположении, что следует из записей в журналах военных действий за период с конца октября по 18 ноября. "Местность на болоте. Сообщение даже между взводами затруднительно, тяжела доставка фуража [...] Погода по-прежнему сырая, дождь каждый день, грязь очень сильная; занятия с большим трудом ведутся по расписанию, но движение возможно только по дорогам. От едкой грязи у многих лошадей опухли ноги, есть мокрицы. К середине месяца по ночам стало слегка подмораживать, держалась 2 дня морозная погода — слегка подсушило. Командир 2-й бригады делал выводку бракованных лошадей, тревогу 6-му эскадрону, экзамен по полевому уставу младших офицеров и унтер-офицеров — все прошло очень хорошо. Прибыло 9 молодых офицеров из Пажеского Его Величества Корпуса. Приказано сократить число людей и лошадей до штата. Сверх штата отправляются в 1-й Запасной Кавалерийский полк. Отправлено 31 октября 157 лошадей и 339 гусар. Пришел проект увеличения штатов до 17 рядов и вообще проект составлен ближе к жизни полка, сложившейся обстановкой 2-х летней войны. Понемногу начинает подмораживать. [...] Морозы перемежаются с теплом. Дороги — хуже, чем плохи, то грязь, то колоть и гололедица. Занятия по возможности проводятся и конные; большое внимание обращается на метание гранат и тренировку в масках. Командир 2-й бригады Генерал Попов делал поверку — новым отраслям обучения, тревоге и осмотр укладки по выезду по тревоге. Молодые офицеры (5) командированы на практические курсы в г. Ригу для изучения пехотного дела и новейших технических усовершенствований" [177].
Сюда и прибыл Гумилёв 25 октября 1916 года. В архиве сохранился ряд приказов, в которых указывается число дней присутствия всех офицеров в полку за каждый месяц службы [178]. Так, в приказе №325 по гусарскому полку обозначено, что в октябре Гумилёв присутствовал (был на довольствии) 7 дней, то есть с 25 по 31 октября. В последующие три месяца, вплоть до 22 января 1917 года, Гумилёв, по этим документам, присутствовал в полку постоянно [179]. Хотя известно, что в конце декабря, накануне Рождества, многие офицеры (и он в том числе) были отпущены на несколько дней домой.
Гумилёвым Ларисе Рейснер 8 ноября 1916 года. Видимо, сказывался романтический настрой автора [180]:
"8 ноября 1916 г."Лера, Лера, надменная дева, ты как прежде бежишь от меня" [181]. Больше двух недель как я уехал, а от Вас ни одного письма. Не ленитесь и не забывайте меня так скоро, я этого не заслужил. Я часто скачу по полям, крича навстречу ветру Ваше имя. Снитесь Вы мне почти каждую ночь. И скоро я начинаю писать новую пьесу, причем, если Вы не узнаете в героине себя, я навек брошу литературную деятельность.
О своей жизни я писал Вам в предыдущем письме [182]. Перемен никаких и кажется так пройдет зима. Что же? У меня хорошая комната, денщик профессиональный повар [183]. Как это у Бунина?
Вот, камин затоплю, буду пить,
Кроме шуток, пишите мне. У меня "Столп и Утвержденье Истины" [185], долгие часы одиночества, предчувствие надвигающейся творческой грозы. Все это пьянит как вино и склоняет к надменности соллепсизма [186]. А это так не акмеистично. Мне непременно нужно ощущать другое существованье, яркое и прекрасное. А что Вы прекрасны, в этом нет сомненья. Моя любовь только освободила меня от, увы, столь частой при нашем образе жизни слепоты.
Здесь тихо и хорошо. По-осеннему пустые поля и кое-где уже покрасневшие от мороза прутья. Знаете ли Вы эти красные зимние прутья. Для меня они олицетворенье всего самого сокровенного в природе. Трава, листья, снег — это только одежды, за которыми природа скрывает себя от нас. И только в такие дни поздней осени, когда ветер и дождь и грязь, когда она верит, что никто не заметит ее, она чуть приоткрывает концы своих пальцев, вот эти красные прутья. И я, новый Актеон [187], смотрю на них с ненасытным томленьем. Лера, правда же, этот путь естественной истории бесконечно более правилен, чем путь естественной психоневрологики. У Вас красивые ясные честные глаза, но Вы слепая; прекрасные, юные, резвые ноги и нет крыльев; сильный и изящный ум, но с каким-то странным прорывом посередине. Вы — Дафна, превращенная в Лавр, принцесса, превращенная в статую. Но ничего! Я знаю, что на Мадагаскаре все изменится [188]. И я уже чувствую, как в какой-нибудь теплый вечер, вечер гудящих жуков и загорающихся звезд, где-нибудь у источника, в чаще красных и палисандровых деревьев, Вы мне расскажете такие чудесные вещи, о которых я только смутно догадывался в мои лучшие минуты.
До свиданья, Лери, я буду Вам писать.
О моем возвращенье я не знаю ничего, но зимой на неделю думаю вырваться.
Ваш Гафиз.
Мой адрес
Действующая Армия, 5 гусарский Александрийский полк, 4 эскадрон, прапорщику Гумилёву".
Оригинал письма написан черными чернилами на четырех сторонах вдвое сложенного листа белой бумаги с тиснением под коленкор. На конверте: Из Действующей Армии. Петроград Большая Зеленина улица, 26б, кв.42. ЕВ Ларисе Михайловне Рейснер. Печать: "Из действующей Армии" и почтовый штемпель — 18.11.16. В "Трудах и днях" Лукницкого описание этого периода ограничивается лишь кратким изложением содержания этого письма.
встреченный на пути старожил, 90-летний кузнец Скрастыньш из Иерики, вспомнил названия и примерное месторасположение фольварков и хуторов во времена Первой мировой войны. Рассказал он и о размещавшемся в господском доме в соседнем селе Спаре военном госпитале, — это имение сохранилось до наших дней. На дороге из Спаре в Нитауре (бывшее Нитау) сейчас стоит хутор, когда-то фольварк Венчи. К западу от него, за озером Ассари, располагался Дайбен (там стоял 4-й эскадрон Гумилёва), к востоку — фольварки Доле, Пене и Грибуль. Станция Иерики (бывшая Ромоцкое) разместилась примерно посередине железнодорожной линии, соединяющей Сигулду и Цесис.
Получив в середине ноября письмо, посланное из этого района Латвии, Лариса Рейснер сразу же на него ответила. О том, что приведенное далее письмо является ответным, говорит ее фраза о "поваре". Письмо личное и, как оказалось, с "загадкой", но почему-то сохранилась только его часть, первый лист, текст обрывается на полуслове. Вообще не совсем понятно, как в архиве Ларисы Рейснер частично сохранились ее собственные письма, посланные Гумилёву. Можно предположить, что либо Гумилёв вернул ей часть писем, когда произошел предположительный разрыв между ними весной 1917 года, либо (что вероятнее) это были "черновики" или копии некоторых посланных писем (достаточно распространенная ситуация в то время, например, известно, что многие письма Марины Цветаевой восстановлены по их черновым наброскам в рабочих тетрадях [189]). Письмо, посланное туда, где у Гумилёва были "хорошая комната, денщик профессиональный повар" [190], получил он с некоторым объяснимым опозданием, одновременно со следующим письмом Ларисы, но в другой части Латвии [191]:
"Милый Гафиз, Вы меня разоряете. Если по Каменному дойти до самого моста, до барок и большого городового, который там зевает, то слева будет удивительная игрушечная часовня. И даже не часовня, а две каменных ладони, сложенных вместе, со стеклянными, чудесными просветами. И там не один св. Николай, а целых три. Один складной, и два сами по себе. И монах сам не знает, который влиятельнее. Поэтому свечки ставятся всем, уж заодно. Милый Гафиз, если у Вас повар, то это уже очень хорошо, но мне трудно Вас забывать. Закопаешь все по порядку, так что станет ровное место, и вдруг какой-нибудь пустяк, ну, мои старые духи, или что-нибудь Ваше и вдруг начинается все сначала и в историческом порядке.
Завтра вечер поэтов в Университете, будут все Юркуны [192], которые меня не любят, много глупых студентов, и профессора, вышедшие из линии обстрела. Вас не будет.
Милый Гафиз. Сейчас часов семь, через полчаса я могу быть на Литейном [193], в такой сырой, трудный, долгий день. Ну вот и довольно. С горя [194]..."
Письмо написано черными чернилами на одной стороне узкого листа плотной темноватой бумаги. Конверт не сохранился. Думаю, многие, прочитавшие это письмо, задавались вопросом, о какой часовне в письме идет речь. Ведь ее местоположение указано почти точно. "Каменным" мог быть либо Каменный остров, либо Каменноостровский проспект. Поэтому, попав в очередной раз в Питер, первым желанием было попытаться найти эту часовню (или ее следы) самостоятельно. Увы, безуспешно — ни на Каменном острове, ни в конце Каменноостровского проспекта ничего похожего найти не удалось. После этого стал интересоваться у друзей и знатоков Питера, что о ней известно. Как ни парадоксально, на этот вопрос мне ответить никто не смог — как специалисты по старинной архитектуре Петербурга, так и литературоведы, занимавшиеся изучением творческих биографий Гумилёва и Рейснер [195]. После штудирования многочисленных справочников и указателей, описывающих как сохранившиеся, так и снесенные памятники архитектуры Каменного острова, от версии, что часовня стояла там, пришлось отказаться. Оставался Каменноостровский проспект и "зацепка" — фраза: "Если по Каменному дойти до самого моста, до барок и большого городового, который там зевает, то слева будет удивительная игрушечная часовня". Первый проход по Каменноостровскому проспекту "до самого моста" (до Каменноостровского моста) ничего не дал. Последний дом слева поначалу внимания к себе не привлек. Было только очевидно, что дом старый, дореволюционный, когда я там был, он капитально ремонтировался. Но слева, между домом и Невой, обнаружился "подозрительный" скверик, на месте которого теоретически вполне могла раньше стоять часовня. Тогда я решил заняться крайним домом и этим сквериком основательнее. И тут-то меня ожидал сюрприз, приведший к маленькому открытию. Оказывается, крайний слева дом №66, на углу с Песочной набережной, ранее представлял собой домовую церковь во имя Святого Мученика Фирса и Преподобного Саввы Псковского при школе и богадельне, основанных и содержавшихся на средства купцов 1-й гильдии Ф. М. Садовникова и С. И. Герасимова. Здание церкви было построено в 1881-1883 годах архитектором Ф. С. Харламовым при участии В. И. Токарева. Церковь была освящена в 1883 году. А при этой церкви, как раз на том месте, где мне и было нужно (в "скверике"), ранее стояла часовня, построенная в 1908 году по проекту архитектора Л. Н. Бенуа на деньги, пожертвованные купцом Громовым. Поэтому ее неофициальным названием была "Громовская", а официально она была освящена во имя Христа Вседержителя. Часовня была шатровой, имела стеклянные просветы ("две каменных ладони, сложенных вместе, со стеклянными, чудесными просветами"!!!), что прекрасно видно на сохранившейся, приведенной ниже открытке. К сожалению, о ее былом внутреннем убранстве, о том, какие иконы там хранились — ничего узнать не удалось. Но известно, что в русских традициях во всякой церкви или часовне, стоявшей у водных путей, было принято помещать образ Николая Чудотворца, покровителя мореходов и путешественников. Так что почти нет никаких сомнений, что это была именно "та" часовня. В октябре 1918 года церковь и часовню закрыли, здание церкви было передано Педагогическому институту им. Герцена и позднее неоднократно подверглось капитальной перестройке, меняло владельцев. Часовню просто снесли. Но удалось найти ее фотографии (по которым часовню вполне можно восстановить, помня поговорку — "Свято место пусто не бывает").
13 ноября в усадьбе Шоре полковым священником была отслужена обедня [196]. 17 ноября в полк пришел приказ о предстоящем переходе в другой район, на боевые позиции: "Завтра построиться у усадьбы Венчи в направлении на Нитау. Следовать в район Ней-Кайпен, д. Муйшнек. Штаб дивизии 18-го ноября в мызе Кастран" [197]. 18 ноября в приказе по полку №331 сказано: "Дежурный по полку Прапорщик Гумилёв. Завтра собраться: усадьба к югу от Герне на большой дороге Фистелен — Альтенвога" [198]. "18 ноября. Переход Шоре — Фистелен, 45 верст. Согласно приказанию по дивизии, полк выступил в 9 часов утра для перехода в район Фридрихштадта (Скривери); шли на Нитау (Нитауре) — Шлосс-Юргенбург (Заубе) — Фистелен (около нынешнего Таурупе), в районе которого полк ночевал. Холодно, грязь от ранее бывших дождей" [199]. В Нитауре из старых построек сохранились костел и православная церковь на горе, построенная в 1875 году. Когда же попадаешь в Заубе, бывший Шлосс-Юргенбург, невольно на память приходят гумилёвские строки из открывающего сборник "Костер" стихотворения "Деревья" [200]:
"Я знаю, что деревьям, а не нам,
Дано величье совершенной жизни.
На ласковой земле, сестре звездам,
Мы — на чужбине, а они — в отчизне.
Закаты медно-красные, восходы
Янтарные окраске учат их —
Свободные зеленые народы.
Есть Моисеи посреди дубов..."
— подлинный "Моисей"... Деревья занесены в списки памятников природы.
На следующий день, 19 ноября, было пройдено 22 версты, и переход завершился. "19 ноября. Переход Фистелен — Ней-Беверсгоф, 22 версты. Выступили около 10 часов утра. Мороз, дороги неважные, шли по маршруту Фистелен — Ремер (между нынешними селами Меньгеле и Вецбебри) — Старый Беверсгоф (Альт-Беверсгоф, сейчас Вецбебри) — Новый Беверсгоф (Ней-Беверсгоф, сейчас Яунбебри), в районе которого полк и стал". "20 ноября. Резерв в Ней-Беверсгофе. Полк расположился на новой стоянке; вошли в состав V Армии. [...] С 21 ноября по 3 декабря. 5-я Кавалерийская дивизия и 2-я Особая пехотная дивизия (для Франции), полки IX, X, XIII и XIV, составили отдельный отряд и сменили по р. Двине 13-й Корпус, для чего в окопы села (21 ноября) 1-я бригада 5-й Кавалерийской дивизии и один полк пехоты. Начальник отдельной бригады Генерал Нилов. 2-я бригада, включающая 5-й Гусарский Александрийский полк, стала в резерв; полк расположился в следующем порядке: Штаб полка — Ней-Беверсгоф; эскадрон ЕВ — ф. Бланке (Бланкас), №2 — Тупешаны; №3 — Сильяны; №4 (эскадрон Гумилёва) — Озолино (Озолы); №5 — Киршен-Хель; №6 — Сильяны (вост.) [...] Стоянка лучше, чем в районе Ромоцкой. Грязь стягивает морозами, снега еще нет" [201]. Хочется обратить особое внимание на то, что Гусарский полк составил совместный отдельный отряд со 2-й Особой пехотной дивизией, включавшей в себя полки, предназначенные для отправки во Францию для пополнения Русского экспедиционного корпуса, куда вскоре попадет Гумилёв. Любопытное совпадение. Случайное ли? Не здесь ли было принято решение и установлены какие-то контакты, приведшие Гумилёва летом 1917 года в Париж? Отряд генерала Нилова занял оборону по Двине у Фридрихштадта и Кокенгаузена (Кокнесе), сменив ушедший на отдых 13-й корпус.
Красивый усадебный дом стоит сейчас посреди парка в большом селе Вецбебри. Километрах в 15 к востоку от Вецбебри, сразу же за небольшим селом Яунбебри, бывшем Ней-Беверсгофе, раскинулся запущенный парк, а в глубине его поросшие деревьями, окруженные травой в человеческий рост исключительно живописные, романтические руины, остатки бывшего господского дома, в котором размещался штаб 5-го гусарского полка. Интересный, редкий памятник времен Первой мировой войны расположен тут же в парке, недалеко от дома. Это холм, а точнее, вытянутый в длину курган — братская могила павших в боях в 1915-1919 годах. Об этом говорит установленная у его подножия мраморная мемориальная доска.
Победоносца, состоялся парад, в котором участвовали все Георгиевские кавалеры. Приказом №337 командир 4-го эскадрона Мелик-Шахназаров был в этот день откомандирован в г. Двинск (Даугавпилс) для участия в параде Георгиевских кавалеров, и командование эскадроном временно принял на себя корнет Ипполитов [202].
В эти дни Лариса Рейснер написала еще одно письмо, которое Гумилёв получил 8 декабря, вместе с предыдущим письмом, и сразу же ответил ей. В этом ее письме вновь упоминается часовня с несколькими Николами [203]:
"Я не знаю, поэт, почему лунные и холодные ночи так бездонно глубоки над нашим городом. Откуда это, все более бледнеющее небо и ясный, торжественный профиль старых подъездов, на тихих улицах, где не ходит трамвай и нет кинематографов. Кто сказал, что луна одна, и ходит по каким-то орбитам. Очевидные враки. За просвечивающей дымкой их может быть сколько угодно, и они любопытны и подвижны, со своими ослепительными, но занавешенными лицами. Кочуют, кочуют целую ночь, над нелепыми постройками, опускают бледные ресницы, и тогда на ночных, темных и высоких лестницах — следы целомудренных взоров, блестящих, с примесью синевы и дымчатого тумана. Милые ночи, такие долгие, такие бессонные. Кстати, о снах. Помните, Гафиз, Ваши нападки на бабушкин сон с "щепкой", которым чрезвычайно было уязвлено мое самолюбие. Оказывается, бывает хуже. Представьте себе мечтателя самого настоящего и убежденного. Он засыпает, побежденный своей возвышенной меланхолией, а так же скучным сочинением какого-нибудь славного, давно усопшего любомудра. И ему снится: райская музыка, да, смейтесь, сколько угодно. Он наслаждается неистово, может быть плачет, вообще возносится душой. Счастлив, как во сне. Отлично. Утром мечтатель первым делом восстанавливает в своей памяти райские мелодии, только что оставившие его, вспоминает долго, озлобленно, с болью и отчаянием. И оказывается: — что это было нечто более, чем тривиальное, чижик-пыжик, какой-нибудь дурной и навязчивый мотивчик, я это называю — кларнет-о-пистон. О посрамление! Ангелы в раю, очень музыкальные от природы смеются, как галка на заборе, и не могут успокоиться. Гафиз, это очень печальное происшествие. Пожалейте обо мне, надо мной посмеялись.
Лери.
P.S. Ваш угодник очень разорителен: всегда в нескольких видах и еще складной, с цветами и большим полотенцем".
Постскриптум — вертикально, вдоль длинной стороны листа. Письмо написано черными чернилами на плотной кремовой бумаге (24,5 х 45,2 см). Конверт не сохранился. Письмо — личное, и в дополнительных комментариях не нуждается. Кроме того, что во всех публикациях его относили к более позднему времени.
В приказе №346 от 3 декабря говорится: "Завтра смена в окопах. Построиться у мызы Ней-Беверсгоф" [204]. Приказом №347 от 4 декабря прапорщик Гумилёв был назначен дежурным по коноводам [205]. В этот день с утра полк сменил в окопах драгун. Из журнала военных действий [206]: "С 4 по 7 декабря. Полк выступил на смену драгунам и занял участок позиций от Капостина до Надзина; первую линию заняли эскадроны 2-й, ЕВ, 6-й и 3-й; резерв правого участка — 4-й эскадрон; левого — 5-й эскадрон. [...] Участок некоторых эскадронов прекрасно оборудован, местами предстоит много работы, осложняющейся каменистым грунтом, который можно брать только киркой. [...] Противник ведет себя пассивно". Позиции, которые занял полк, располагались по правому берегу излучины Двины в районе современного села Ритери, недалеко от Кокнесе. В наши дни этот участок Двины существенно изменился; там, где когда-то были окопы, плещутся воды широченного, крупнейшего в Латвии Плявиньского водохранилища. Вода поднялась так высоко, что стоявший на вершине крутого холма один из старейших замков Латвии в Кокнесе превратился в романтический полуподводный дворец, под своды которого можно заплыть на лодке. Зрелище красивое, но грустное.
В журнале военных действий за период с 8-го по 11 декабря сказано [207]: "Редкая ружейная перестрелка, ночью изредка артиллерия с одной из сторон (без вреда). Снег падает, временами засыпая ходы и окопы, что дает лишнюю работу по очистке его. [...] Ведется беспрерывно усиленная работа над улучшением и приведением в наиболее боеспособный вид нашей позиции. Не говоря об эскадронах в окопах, резервные эскадроны каждую ночь целиком на работе".
"романтическое" [208]:
"8 декабря 1916.
Лери моя, приехав в полк, я нашел оба Ваши письма. Какая Вы милая в них. Читая их, я вдруг остро понял то, что Вы мне однажды говорили, — что я слишком мало беру от Вас. Действительно, это непростительное мальчишество с моей стороны разбирать с Вами проклятые вопросы. Я даже не хочу обращать Вас. Вы годитесь на бесконечно лучшее. И в моей голове уже складывается план книги, которую я мысленно напишу для себя одного (подобно моей лучшей трагедии, которую я напишу только для Вас.) Ее заглавье будет огромными красными как зимнее солнце буквами "Лера и Любовь". А главы будут такие: "Лера и снег", "Лера и Персидская Лирика", "Лера и мой детский сон об орле". На все, что я знаю и что люблю, я хочу посмотреть, как сквозь цветное стекло, через Вашу душу, потому что она действительно имеет свой особый цвет, еще не воспринимаемый людьми (как древними не был воспринимаем синий цвет). И я томлюсь как автор, которому мешают приступить к уже обдуманному произведению. Я помню все Ваши слова, все интонации, все движенья, но мне мало, мало, мне хочется еще. Я не очень верю в переселенье душ, но мне кажется, что в прежних своих переживаньях Вы всегда были похищаемой, Еленой Спартанской, Анжеликой из Неистового Роланда и т. д. Так мне хочется Вас увести.
Я написал Вам сумасшедшее письмо, это оттого, что я Вас люблю.
Вспомните, Вы мне обещали прислать Вашу карточку. Не знаю только, дождусь ли я ее, пожалуй, прежде удеру в город пересчитывать столбы на решетке Летнего Сада.
Ваш Гафиз".
Оригинал письма написан черными чернилами на трех сторонах вдвое сложенного листа белой бумаги с тиснением под коленкор. Конверт из тонкой кремовой бумаги без марки. Письмо адресовано: Петроград. Большая Зеленина улица, 26б, кв.42. ЕП Ларисе Михайловне Рейснер. Штемпель (лиловый): 5 Гусарский Александрийский Ея Величества Полк. 4-й эскадрон. На обороте конверта: 8.12.... Поверх первого штемпеля еще один: Запасная полевая почта 11.12.16. Видимо, слова Гумилёва о том, что "приехав в полк, я нашел оба Ваши письма", привели к ошибочному выводу Лукницкого: "Конец ноября или первые числа декабря. На короткое время уезжал из полка, по-видимому, в Петроград. Вернулся в полк не позже 8 декабря" [209]. Как следует из военных документов, в это время Гумилёв из полка не отлучался, был на боевом дежурстве, а 8 декабря он получил в штабе полка два письма Ларисы Рейснер, тут же написав ей ответное письмо. В конце декабря он все же осуществит свое желание и на несколько дней съездит в Петроград.
А пока опять в окопы: "12-15 декабря. Довольно холодно (12-15°), бывает буран. Двина не замерзает из-за быстроты течения в узких и крутых берегах. Противник пассивен, много осветительных ракет. Иногда открывает беспричинный огонь артиллерия (и без результатов). 16-17 декабря. Все по-прежнему: идет укрепление позиций. Инспектирование на участке — все нашли в блестящем порядке. 18 декабря. Смена драгунами в 19 часов прошла благополучно. Всего на участке потери 7 гусар раненых. После прихода из окопов полк готовится к встрече праздника, и ведутся строевые занятия, хотя наступившие холода и глубокий снег сильно этому препятствуют. Многие офицеры отпущены к празднику в отпуск" [210].
они должны вернуться не позже 28 декабря. Гумилёв воспользовался такой возможностью и, видимо, не позже 19-20 декабря выехал в Петроград и на следующий день прибыл туда. В Петрограде в первый же день он неожиданно встретил только что вернувшуюся из Севастополя Ахматову.
Посещение Петрограда в конце декабря достаточно подробно зафиксировано в "Трудах и днях" Лукницкого со слов А. А. Ахматовой, М. Л. Лозинского, К. Ф. Кузьминой-Караваевой, А. И. Гумилёвой и в его дневнике. Наиболее точным кажется рассказ Ахматовой: "В середине декабря я уехала в Петербург (в день убийства Распутина я через Москву проезжала [211]) — прямо к Срезневским. (Когда я была в Петербурге в 16 году летом, я жила у Срезневских). В Сочельник, по-видимому, мы вместе с Караваевыми собрались ехать в Слепнево. Неожиданно приехал Коля с фронта и поехал с нами (об этом есть рассказ Констанции Фридольфовны Кузьминой-Караваевой). В Слепневе я пробыла до середины (приблизительно) января 17 года, а Н. С. в Слепневе был 2 дня. Новый год мы уже без него встречали. Он уехал в Петербург, а из Петербурга — прямо на фронт. Тогда он "Гондлу" давал читать в Слепневе. Мы очень долго не виделись — громадный перерыв был" [212].
Заслуживают доверия, с некоторыми уточнениями, записи в "Трудах и днях" (никаких других документальных свидетельств о посещении Гумилёвым Петрограда обнаружить не удалось): "Около 22-23 декабря. Приехал в Петроград. Остановился у М. Л. Лозинского (?). Читал М. Л. Лозинскому главу из "Мика". [...] 24 декабря. Уехал из Петрограда в Слепнево вместе с женой, О. А. и К. Ф. Кузьмиными- Караваевыми. Примечание. А. А. Ахматова приехала в Петроград в конце декабря. [...] 26-27 декабря. В Слепневе вместе с матерью, женой, сыном и Кузьмиными-Караваевыми. 25 декабря вместе с женой и Кузьмиными-Караваевыми был на могиле М. А. Кузьминой-Караваевой. В Слепневе давал жене прочесть пьесу "Гондла" и читал "Балладу о Гер Педере". 27 декабря уехал в Петроград. [...] 28 декабря. Приехал в Петроград, остановился у М. Л. Лозинского. Примечание. В этот вечер брал у М. Л. Лозинского "Cor ardens" Вяч. Иванова и исследовал его с точки зрения строфики, которой в этот период специально интересовался. Взял у М. Л. Лозинского книгу "Marquis de Lanlay. Recueil de Poesie" [213]. Cor Ardens. [...] 29 декабря (?) Уехал в полк, на фронт" [214].
Уточним эти записи. Действительно, Гумилёв приехал в Петроград не позже 21-22 декабря, когда там уже была Ахматова (в Петроград она приехала 18 декабря). С Лозинским он встречался, скорее всего, уже после возвращения из Слепнева, примерно 24-26 декабря. Оставил ему множество поручений, о которых вскоре напомнил в письме с фронта. Безусловно, встречался он в Петрограде и с Ларисой Рейснер, об этом есть в его письмах. Не позже 26-27 декабря он должен был выехать из города, чтобы успеть на дежурство. Упоминание в рассказе Лукницкого чтения поэмы "Мик" Лозинскому позволяет уточнить датировку (и место отправления) написанного в Петрограде письма К. И. Чуковскому. Думаю, после этого чтения Лозинский порекомендовал послать поэму Чуковскому [215]:
"Дорогой Корней Иванович,
"Мика и Луи" [216]. Остальные две, не хуже и не лучше предыдущих, вышлю в течении недели. Пожалуйста, как только Вы просмотрите поэму, напишите мне, подходит ли она под Ваши требования. Если да, то о гонораре мы окончательно сговоримся, когда я буду в городе, т.е. по моим расчетам в начале января. Какие-нибудь измененья можно будет сделать в корректуре.
Мой адрес: Д.<ействующая> А.<рмия>. 5 гусарский Александрийский Ея Величества полк, 4 эскадрон, мне.
Жму Вашу руку.
Ваш Н. Гумилёв".
Поэма, судя по сохранившимся гранкам, устроила Чуковского. В начале января Гумилёв попасть в Петроград не смог, а военный адрес он оставил Чуковскому, потому что сразу же уезжал в полк, откуда и направил ему две оставшиеся главы, но эти письма не сохранились.
"28 декабря. Полк приветствовал обедом Александровский лазарет Красного Креста в полном составе врачей и сестер милосердия, услугами которых пользуются раненые и больные гусары" [218]. В приказе по полку №372 от 28 декабря сказано: "Мыза Ней-Беверсгоф. §1. Завтра с наступлением темноты сменить частям 2-й бригады — части 1-й бригады. Для занятия участков полка назначаются: правого — эскадроны ЕВ и 4-й, в резерве (Межа-Арлуп) №2; и левого — эскадроны 5-й и 6-й, и резерв (мыза Грютерсгоф) №3. Начальник правого участка — Радецкий; левого — Дерюгин. В окопах иметь не менее 60 стрелков в каждом эскадроне. [...] §3. На время нахождения в окопах прикомандировываются к 5 эскадрону корнет Ромоцкий и прапорщик Гумилёв" [219]. На этот раз Гумилёв попал в окопы, но в составе не своего 4-го эскадрона, а вместе с 5-м эскадроном, на левый участок. "29 декабря. В окопы от Капостина до Надзина. В 12 часов дня полк выступил на смену драгун, прибыли к 15 часам, смена закончена к 17 часам. В первой линии сели эскадроны ЕВ, 4-й, 5-й и 6-й; в резерве 2-й и 3-й. [...] На участке спокойно, мороз небольшой, легкий снег" [220].
В последние дни года противник начал проявлять некоторую активность: "30 декабря. Артиллерия противника обстреливала участок №1; наша отвечала, перестрелка ружейная небольшая. Двина не замерзла. [...] 31 декабря. Артиллерийская и ружейная перестрелка по-прежнему; резервные эскадроны ходят на работу; морозно — идет снег".
Новый, исторический 1917 год прапорщик Николай Гумилёв встретил в окопах на берегах Западной Двины. Эта смена, начавшаяся 29 декабря 1916 года и закончившаяся 10 января 1917 года, прошла без особых происшествий, спокойно, но для нас она интересна рядом сохранившихся документов. Однако прежде — краткий рассказ о боевом дежурстве в окопах, как оно изложено в журнале военных действий [221]: "1 января. В окопах от Капостина до Надзина. Был молебен. Спокойно. [...] 2 января. Ночью много шума, посты противника больше стреляют и бросают ракеты. Слышен польский разговор. Светил прожектор у д. Рыбань; очевидно, смена частей. Днем несколько более оживленная перестрелка. Мороз. По Двине идет сало. [...] 3 января. Ночь прошла спокойно; днем перестрелка наблюдателей; артиллерия противника обстреляла участки №1, 2 и 3-й; наша била по окопам и землянкам. Ясно — мороз. [...] 4 января. На участке — спокойно. Получено известие о переформировании полков регулярной конницы в 4-эскадронные и расформировании стрелков в 12-эскадронные полки. [...] 5 января. Обычная ружейная перестрелка, изредка примыкают пулеметы. Артиллерия противника выпустила 4 снаряда по стыку с Особой дивизией. Весь день шел снег, ночью туман. [...] 6 января. На фронте тихо, появился новый прожектор у д. Казанш; привезли в полк 50 французских касок. Средний мороз — ясно. [...] 7 января. Ночь — совершенно спокойна; редкая перестрелка днем усилилась в сумерках, пулемет обстреливает наш правый фланг; артиллерия с обеих сторон молчит. Предписано организовать поиск для захвата контрольных пленных. [...] 8 января. Перестрелка ружей и пулеметов; спокойно; ночи темные, туманные, тепло. Двина не замерзает. [...] 9 января. День прошел спокойно, в окопах идет чистка снега, наметенного за ночь, тепло, небольшой снег, редкая перестрелка всю ночь. [...] 10 января. Драгуны сменили на позиции, прибыли к 16 часам, смена кончилась к 18 часам. За время пребывания в окопах ранен 1 гусар. Тепло, идет снег".
Помимо этих кратких записей в архиве сохранились и личные, подробные, написанные от руки донесения офицеров полка со своих участков. Среди них несколько подписанных автографов Гумилёва. Гумилёв при этом был временно прикомандирован к 5-му эскадрону. Приведем полностью первое такое донесение о положении на обороняемом участке в течение суток, относящееся к 1 января 1917 года [222]:
"Подполковнику Дерюгину.
№29 — из окопов участка №4.
12 ч. — Спокойно
13 ч. — Тоже.
14 ч. — Тоже.
— Было видно, как противник, производя работы, выбрасывал землю из окопов у д. Кальни-Каркас.
16 ч. — Одиночные выстрелы противника от д. Баумштейн; десять выстрелов нашей батареи по Кальни-Каркасу и окопам.
17 ч. — Спокойно.
18 ч. — Спокойно.
19 ч. — Спокойно.
— Спокойно.
21 ч. — Одиночные выстрелы противника.
22 ч. — Тоже.
23 ч. — Тоже.
24 ч. — Выстрел нашей артиллерии на ту сторону Двины, причем разрыва не последовало.
— Спокойно.
2 ч. — Тоже.
З ч. — Тоже.
4 ч. — Тоже.
5 ч. — Тоже.
— Тоже.
7 ч. — Тоже.
8 ч. — Тоже.
9 ч. — Тоже.
10 ч. — Тоже.
— Тоже.
Прапорщик Гумилёв".
Донесение написано на двух сторонах бланка, снабженного резолюцией: "Полковнику Скуратову подполковник Дерюгин". Сохранилось еще четыре таких донесения-автографа Гумилёва: от 3, 5, 7 и 9 января [223]. Содержание их аналогично. В них имеются следующие информативные записи (помимо "спокойно" и "тоже"):
"3 января. 13 ч. — До десятка неприятельских ружейных выстрелов по зеркалу перископа. 14 ч. — Четырнадцать выстрелов нашей артиллерии. 15 ч. — Два выстрела нашей артиллерии. [...] 21 ч. — Спокойно, ночь светла, ракет не было. [...] 3 ч. — Одиночные выстрелы с нашей стороны. [...] 12 ч. — Наш артиллерийский огонь и ответный немцев".
"5 января. [...] 13 ч. — Пролетел в сторону неприятеля наш аэроплан. 14 ч. — Одиночные выстрелы, наши и противника". Далее до 12 ч. — все спокойно.
"7 января. [...] 15 ч. — Пролетел на северо-восток наш аэроплан. 16 ч. — Одиночные выстрелы противника от д. Баумштейн. [...] 24 ч. — На неприятельской стороне, против участка №16, слышен шум работ, громкий разговор и звук шести последовательных револьверных выстрелов. [...]". Далее до 12 ч. — все спокойно.
"9 января. [...] 18 ч. — Выстрелы со стороны противника. [...]" Далее до 12 ч. — все спокойно.
Среди документов есть еще два донесения в "Дневнике наблюдений", от 8 и 10 января, написанных тем же почерком и в том же стиле, но от имени переведенного вместе с Гумилёвым на время дежурства из 4-го в 5-й эскадрон подпоручика Ромоцкого [224]. Думаю, что и они могут быть причислены к гумилёвским автографам.
Это было последнее боевое дежурство Гумилёва в 5-м гусарском Александрийском полку. Среди немногочисленных воспоминаний о службе Гумилёва в полку, которые опубликовал в Вашингтонском четырехтомнике Г. П. Струве, специфическое место занимают воспоминания, как сказано у Струве, "полковника А. В. Посажного" [225]. Глебу Струве Посажной представился как полковник, командир эскадрона. К счастью, военные документы позволяют точно обозначить то реальное место, которое он занимал в полку, а также определить, в какие периоды он мог встречаться с Гумилёвым. Вот эти "воспоминания", по записи Ю. А. Топоркова:
"В 1916 году, когда Александрийский гусарский полк стоял в окопах на Двине, шт.-ротмистру Посажному пришлось в течение почти двух месяцев жить в одной с Гумилёвым хате. Однажды, идя в расположение 4-го эскадрона по открытому месту, шт.-ротмистры Шахназаров и Посажный и прапорщик Гумилёв были неожиданно обстреляны с другого берега Двины немецким пулеметом. Шахназаров и Посажный быстро спрыгнули в окоп. Гумилёв же нарочно остался на открытом месте и стал зажигать папироску, бравируя своим спокойствием. Закурив папиросу, он затем тоже спрыгнул с опасного места в окоп, где командующий эскадроном Шахназаров сильно разнес его за ненужную в подобной обстановке храбрость — стоять без цели на открытом месте под неприятельскими пулями". (Запись 1937 года.)
"Послужного списка" [226]: "Александр Федорович Посажной. 18 июня 1916 года имел звание младшего офицера. Родился 12 октября 1880 г. Сын коллежского асессора, уроженец Петроградской губернии. Православного вероисповедания. Холост. Закончил Николаевский кадетский корпус и курс в Николаевском кавалерийском училище. На воинской службе с 1902 года, с 1909 года был в запасе. С 20 сентября 1914 г. — в 5-м гусарском Александрийском полку, в 4-м эскадроне, т.е. в одном эскадроне с Гумилёвым. Имеет орден Св. Станислава 3 ст. с мечом и бантом. В штабс-ротмистры произведен 26 июля 1916 года". (Сведения на конец 1916 года.) Но сравнение графиков их пребывания в полку показало, что пересекались они достаточно редко. Когда Гумилёв прибыл в полк (10 апреля 1916 г.), Посажной был в длительном отпуске (с 15 марта по 3 мая). Напомню, что Гумилёв покинул полк по болезни 6 мая. Все лето Посажной был в полку (заметим, что полк при этом стоял в резерве, далеко от линии фронта, не участвуя ни в каких боевых действиях), а Гумилёв в это время находился в полку лишь с 25 июля по 16 августа. Наконец, когда Гумилёв вернулся в полк с экзаменов (25 октября), Посажной опять отсутствовал в полку, вначале с 11 октября по 2 ноября, а затем с 16 ноября по 16 декабря. Гумилёв зимой был на позициях дважды, с 4 по 18 декабря, и с 29 декабря по 10 января. Причем в последний раз он дежурил не со своим эскадроном. Из этого следует, что доверять "показаниям" Посажного вряд ли следует. Не было никаких "двух месяцев в одной с Гумилёвым хате". Тем более не было ни одного боевого совместного дежурства. Скончался А. Ф. Посажной в русском Инвалидном Доме в Монморанси, недалеко от Парижа, в марте 1964 года.
В 1932 году А. Посажной опубликовал в Париже автобиографическую поэму "Эльбрус" — графоманское и беспардонное сочинение, но интересное тем, что там своеобразно упоминается Гумилёв. Вот фрагмент, приведенный Г. П. Струве в своем четырехтомнике (поэма была напечатана без знаков препинания и с прописным "Я" [227]:
Да современности поэтов
В них нет поэзии заветов
И даже смысла ни гугу
И коль укажут вот поэт
Назад Я делал пируэт
Но за какие-то грехи
Год Гумилёвские стихи
Ко мне в четвертый эскадрон
Из Лейб-Уланского полка
И хохотали хи-хи-хи
Мы слыша штатские стихи
О крике скажем петуха
Вещал он гласом дикобычным
И замогильным — чепуха
Он мне варил Я чепуху
Его топил всегда в вине
В каком-то маленьком бою
И пулеметную струю
Не гимназический удел
Баллон желудка не гусарский
Гусар бессмертных трубачей
Тушили Черного хоромы
Зрачки цукания очей
И заразяся у Аник
Корнет покинул полк известный
Для неизвестных Салоник
У затроившихся Асторий
Ему вливал Шампани пар
Он многолучшее писал
Белибердою донимал
Он в неизвестности почил
И вы б наверное не знали
Иль равноплоскостном краю
Я запою о Гумилёве
А у Эльбруса не пою
Чтобы прославился на ять
И Деда надо расстрелять
И понесут ему венки
(Те кто при жизни исключали)...
В своих комментариях Г. Струве пишет, что А. Посажный был командиром эскадрона. Это неверно. Из документов следует, что Посажный в гусарском полку был младшим офицером, и явно не из лучших. Так, в одном из списков офицеров, "временно отсутствующих по разным случаям", против фамилии Посажного проставлено: "В Риге под арестом" [228]. Чтобы более к нему не возвращаться, отметим, что его служба в 5-м гусарском полку прервалась почти одновременно с Гумилёвым. В приказе №35 от 2 февраля 1917 года сказано: "1-го сего февраля в окопах на реке Двине штабс-ротмистр Посажной ранен пулей насквозь в мягкие части левого бедра и эвакуирован на излечение" [229]. В полк он больше не возвращался.