Открытка Гумилёва Ларисе Рейснер от 22 февраля 1917 года.
"Растерянность перед встречающимися трудностями", а скорее, общая обстановка в войсках, вылившаяся в конце месяца в революцию, привела к тому, что начальник Гумилёва, полковник барон фон-Кнорринг, застрелился. Гумилёва в полк не отправили, вскоре ему прислали нового начальника, подполковника Сергеева. Это следует из того, что 17 февраля от полкового казначея 5-го гусарского полка был выслан запрос с просьбой сообщить, где находится прапорщик Гумилёв и какие обязанности на него возложены. Тогда же был запрошен корпусной интендант 28-го Армейского корпуса. В ответ была получена следующая телеграмма: "18 февраля 1917 г. Вх. №853. Див<изионному> инт<енданту> 5 кавалерийс<кой> д<ивизии>. 105. Прапорщик Гумилёв находится станции Окуловка распоряжении подполковника Сергеева по заготовке фуража для корпуса 3901. Вр<еменно исполняющий обязанности> кор<пусного> инт<енданта> подполковник Гринев". Телеграмма на бланке военно-телеграфной роты, с пометой: "Получено 18 II. 13 <часов> — 2 <минуты>. Принял Швоев" [287].
10 февраля Гумилёв, видимо, опять был в Петрограде, так как этим числом помечена подписанная им корректура неосуществленного издания поэмы "Мик" в детском приложении к журналу "Нива" [288]. Приблизительно 17-18 февраля, находясь в Окуловке, Гумилёв написал матери, А. И. Гумилёвой [289]:
"Дорогая мамочка, твою открытку я получил, благодарю. Мне прислали нового полковника страшно милого и деятельного. С ним и жить будет приятно и работать хорошо. Однако я с наступлением тепла хочу удрать в полк. Да, ура! В пехоту я не попал, отстояли [290]. Думаю скоро приехать, но когда не знаю.
Посмотри, какая милая открытка".
При публикации открытки в "Московских новостях" была воспроизведена только ее обратная сторона с текстом письма: сверху надпись: ПОЧТОВАЯ КАРТОЧКА, под надписью вензель издательства "Лукоморье". В верхнем левом углу эмблема издательства — миниатюрная гравюра "Ученого кота у дуба". Текст письма слева, под надписью "Письмо". Справа, под надписью "Адрес": Московско-Виндаво-Рыбинская ж.д. Станция Подобино, усадьба Слепнево. Ея Превосходительству Анне Ивановне Гумилёвой. Марка оторвана вместе со штемпелем отправителя (Окуловка). Над адресом четко виден штемпель получателя: ПОДОБИНО ТВЕР. ГУБ. — 20.2.17 года. По этому штемпелю и датируется время написания письма. К сожалению, пока не удалось узнать, что же изображено на "милой открытке".
22 и 23 февраля Гумилёв по какой-то надобности оказался в Москве. Свидетельство этого — почтовые штемпели на двух открытках с "Канцонами", посланными Ларисе Рейснер. Первая "Канцона" никогда более Гумилёвым не перепечатывалась [291]:
Канцона
Один неповторимый миг:
Кто б ни был он, старик, калека,
Как бы свой собственный двойник,
Нечеловечески прекрасен
Над ним разверсты; воздух ясен;
Уж наплывают чудеса.
Таким тогда он будет снова,
Когда воскреснувшую плоть
— Слова
Волшебница, я не случайно
К следам ступней твоих приник.
Ведь я тебя увидел тайно
Ты розу белую срывала
И наклонялась к розе той,
А небо над тобой сияло
Твоей залито красотой.
Письмо на открытке: акварель Г. Нарбута "Святая София". Канцона написана черными чернилами на обороте открытки, но последние 4 строки, после слова "Verte" ("смотри на обороте"), с подписью и датой на лицевой стороне, под зачеркнутыми Гумилёвым и напечатанными типографией чьими-то стихами [292]:
Сказал таинственный астролог:
Узнай султан свой вещий рок, —
Не вечен будет и не долог
Придет от севера воитель
С священным именем Христа —
Покрыть Софийскую обитель
Изображением Креста.
— крест.) Открытка адресована: Петроград Большая Зеленина улица 26в, кв.42. ЕВ Ларисе Михайловне Рейснер. Штемпель отправителя: Москва 23.2.17.
"Канцона". Эта "Канцона", в другой редакции, с измененными первыми восемью строчками, была напечатана в вышедшем в 1918 году сборнике "Костер" как "Канцона первая" [293]:
Канцона
Лучшая музыка в мире — нема!
Выразят молнийный трепет ума,
Сердца причуды девичьи?
Краски и бледны и тусклы! Устал
Я от затей их бессчетных,
Тело подводных животных!
Только любовь мне осталась, струной
Ангельской арфы взывая,
Душу пронзая, как тонкой иглой,
Ты мне осталась одна. На яву
Видевши солнце ночное,
Лишь для тебя на земле я живу,
Делаю дело земное.
—
Иерусалим пилигримов.
Надо бы мне говорить о тебе
23 февраля 1917 Н. Гумилев.
"военной" картины проф. Н. Самокиша "В австрийской деревне". Изд. журнала Лукоморье. Тип. Тов-ва А. С. Суворина — "Новое Время", Эртелев, 13. Канцона написана черными чернилами на обороте открытки, под штампом, но последние 4 строки, после слова "Verte" ("смотри на обороте"), с подписью и датой на лицевой стороне под картиной. Открытка адресована: Петроград Большая Зеленина улица 26в, кв.42. ЕВ Ларисе Михайловне Рейснер. Штемпель отправителя: Москва 24.2.17.
То есть, накануне революционных событий Гумилёв был в Москве. В "Трудах и днях" Лукницкого период этот отражен лаконично [294]: "В Окуловке. Вместе со своим начальником — полковником — заготовляет сено для полка. Переписка с женой, матерью и Л. М. Рейснер. Изредка (обычно на праздничные дни) приезжает в Петроград, где живет А. А. Ахматова. Встречи с М. Л. Лозинским, Л. М. Рейснер и др. Завтраки с женой в "Астории"".
Февральская революция никак не отразилась на заготовке сена. О событиях 25-27 февраля в "Трудах и днях" [295]: "Приезжал в Петроград. Был у А. А. Ахматовой (которая жила у Срезневских). Примечание. Уговорился с А. А. Ахматовой быть у нее на следующий день. Но на следующий день звонил ей по телефону с вокзала и сказал, что не может к ней пробраться, потому что отрезан путь, и поэтому уезжает в Окуловку, не побывав у нее. С вокзала звонил также и М. Л. Лозинскому". Об этом же в дневниковых записях Лукницкого со слов Ахматовой [296]: "В эти дни Февральской революции АА бродила по городу одна ("убегала из дому"). Видела манифестации, пожар охранки, видела, как князь Кирилл Владимирович водил присягать полк к Думе; не обращая внимания на опасность (ибо была стрельба), бродила и впитывала в себя впечатления. На мосту встретила К<аннегисера> (уб<ийцу> Ур<ицкого>). Тот предложил ее проводить до дому, она отказалась: "Что Вы, мне так хорошо быть одной"... Николай Степанович отнесся к этим событиям в большой степени равнодушно. 26 или 28 февраля он позвонил АА по телефону... Сказал: "Здесь цепи, пройти нельзя, а потому я сейчас поеду в Окуловку...". Он очень об этом спокойно сказал — безразлично... АА: "Все-таки он в политике очень мало понимал...""
Сомнительное утверждение, особенно, с учетом того, что за спиной у Гумилёва было без малого три года войны. Просто он не слишком любил говорить на эти темы, но все его поступки и решения говорят о том, что в обстановке он разбирался весьма неплохо, по крайней мере, не хуже своих коллег по литературному цеху. Чужда ему была и нарастающая анархия в армии. Особенно все это станет очевидным, когда он окажется в Париже, где встретит следующую революцию.
— Ореховно-1 и Пузырево. С. Н. Сыромятников был известным журналистом и литератором, ставленником одной из придворных партий, ориентированных на внешнюю экспансию. Сохранилось посланное из Окуловки в 1919 году письмо Сыромятникова Гумилёву [298], в котором он разбирает стихотворение Гумилёва "Экваториальный лес", вспоминает о своих путешествиях в Корею и просит прислать ему в Окуловку последние сборники стихов поэта. Сыромятников выполнял в Персидском Заливе и Корее весьма деликатные политические поручения, действительно много и опасно путешествовал (в Заливе был ранен в перестрелке со ставленниками англичан). Он был авантюристом, но очень колоритным, с большими международными связями, прекрасно разбиравшимся в политике. Познакомившись в Окуловке, они не могли не найти общий язык! Скорее всего, после своего знакомства с С. Н. Сыромятниковым Гумилёв, при первой публикации "Гондлы" в "Русской мысли", №1, 1917, ввел в начале пьесы раздел "Вместо предисловия" с неточными цитатами из статьи Сыромятникова "Саги скандинавского севера", опубликованными в книге: "Древнесеверные саги и песни скальдов в переводах русских писателей", СПб., 1903 (серия "Русская классная библиотека". Сер.2. Вып.25). Во всех сохранившихся автографах пьесы "Предисловие" отсутствует, что говорит о его появлении в самый последний момент, непосредственно перед публикацией.
Хотя больше Гумилёв в Гусарском полку не появлялся, в полковых документах его имя встречается еще несколько месяцев. Жизнь шла своим чередом, и именно в эти революционные дни приказом №61 от 27 февраля ему был назначен денщик Н. Дробот [299]. Воспользовался ли Гумилёв услугами нового денщика — неизвестно.
Приказом по полку №88 от 22 марта 1917 года было объявлено [300]: "§3. Состоящий в прикомандировании к Управлению Интенданта 28 Армейского корпуса прапорщик Гумилёв заболел и с 8 сего марта принят на учет 134 Петроградского тылового распределительного пункта. Означенного обер-офицера исключить из числа командированных и числить больным. Справка: сношение начальника 134 Петроградского тылового распределительного пункта от 14 сего марта №23456". В "Трудах и днях" уточняется [301]: "Заболел. Приехал в Петроград. Врачебная комиссия констатировала обострение процесса в легких и предписала две недели лечения. Помещен в 208-й городской лазарет (Английская набережная, д. 48)". На этом фактическая служба Гумилёва в 5-м гусарском Александрийском полку завершилась. Хотя формально он еще долго числился в списках полка. Вплоть до 21 сентября 1917 года, когда приказом по полку №281 [302] он был исключен из списков полка на основании отношения №157201 дежурного генерала Главного штаба начальнику 5-й кавалерийской дивизии от 6 сентября 1917 года [303]: "По военным обстоятельствам. Действующая армия. Начальнику 5-й кавалерийской дивизии. Состоявший в 5-м гусарском Александрийском полку прапорщик Гумилёв (Николай), назначенный ныне в распоряжение начальника Штаба Петроградского военного округа, как произведенный не из юнкеров военного училища или студенческой школы прапорщиков, в названный полк приказом по Армии и флоту переведен не был. Ввиду сего прапорщика Гумилёва надлежит исключить из списков 5-го гусарского Александрийского полка приказом по таковому. За помощника дежурного генерала, Полковник Жвадский. За начальника отделения титулярный советник. (Подпись неразборчива.)". Документ является ответом на отношение №3072 начальника 5-й кавалерийской дивизии в Главный штаб о том, каким порядком произвести исключение Гумилёва из списков полка (отношение не найдено).
Почти год прослужил Гумилёв в гусарском полку, и его служба там не прошла не отмеченной. 23 марта командование полком подготовило "Список обер-офицеров 5-го гусарского Александрийского полка, представленных за боевые отличия к наградам" [304]. В списке значатся четыре офицера. Третья фамилия — Прапорщик Николай Гумилёв. В графе: "Какие награды испрашиваются", против его фамилии записано — "Орден Святого Станислава 3 ст. с мечами и бантом. [...] Представление направлено Командиру 5-й Армии 23 марта 1917 г. за №1923". В приказе по полку №112 от 13 апреля 1917 года объявлено [305]: "Приказом по войскам 5 армии от 30 марта 1917 года №269 за отличия в делах против неприятеля корнет Ланген 1-й (Николай), прапорщики Гейне и Гумилёв награждены орденами Св. Станислава 3 ст. с мечами и бантом и поручик Варпеховский мечами и бантом к ордену Св. Станислава 3 ст. Означенные награды внести в послужные списки названных обер-офицеров. Справка: приказ 5 кавалерийской дивизии от 10 апр. с. г., за №85". Это была третья боевая награда поэта, но о ней обычно забывают. Сам орден, видимо, Гумилёв так никогда и не получил. Судить об этом можно по ответу из штаба армии на запрос командования полка, связанный с задержкой в высылке орденов [306]: "Ордена по обыкновению получаются не ранее одного года, а потому ходатайство о высылке ордена Св. Анны 3 степени с мечами и бантами штабс-ротмистру вверенного Вам полка [...] за несвоевременность подлежит отклонению, так как бесполезно". Ясно, что через год, весной 1918 года, Гумилёв никак уже не мог получить свой заслуженный орден Св. Станислава с мечами и бантом.
В "Трудах и днях" последующие два месяца пребывания в Петрограде освещены следующим образом [307]: "2-я половина марта и апрель. Находится в лазарете. Его навещают жена, брат, друзья и знакомые. Очень скоро, невзирая на плохое состояние здоровья, стал выходить (22 марта с женой был у Ф. К. Сологуба и прочел "Дитя Аллаха", 23 марта присутствовал на 7-м заседании 2-го "Цеха поэтов" у М. А. Струве — читал стихотворение "Мужик", бывает у С. Э. Радлова и пр.). Встречи с В. К. Шилейко, М. Л. Лозинским, М. М. Тумповской, О. Э. Мандельштамом, Л. М. Рейснер, В. А. Чудовским и др. В лазарете написаны стихотворения: "Мужик" [308], "Ледоход", "В скольких земных океанах я плыл" [309], пишет большую повесть из русского быта — "Подделыватели". Примечание. Повесть осталась неоконченной. В настоящее время ее следует считать утраченной [310]. [...] Присутствует на заседаниях 2-го "Цеха поэтов", происходящих обычно у М. А. Струве. Бывает на еженедельных собраниях у С. Э. Радлова, бывает на вечеринках у Апатова [311] (здесь вместе с М. Л. Лозинским постоянно писал шуточные пантумы), бывает в редакции "Аполлона". Примечания. 1) 2-й "Цех поэтов" возник осенью 1916 г. по инициативе Г. Иванова и Г. Адамовича, был несравненно более вялым и бледным, чем 1-й "Цех", и никакого литературно-общественного значения не имел. Заседания происходили в течение всей 1-й половины 1917 г. К осени 1917 г. "Цех поэтов" распался. Членами 2-го "Цеха поэтов" были: Г. А. Адамович, А. А. Ахматова, Н. А. Бруни, Н. С. Гумилёв, Ю. Е. Деген, Г. Иванов, Е. Ю. Кузьмина-Караваева, М. Е. Левберг, М. Л. Лозинский, К. Ю. Ляндау, А. Пиотровский, A. Д. Радлова, С. Э. Радлов, М. А. Струве, М. М. Тумповская (?), В. К. Шилейко и др. Во 2-м "Цехе поэтов" синдика не было. С. М. Городецкий не был членом 2-го "Цеха поэтов". На заседаниях обычно председательствовал М. Л. Лозинский. 2) У Апатова бывали: О. Э. Мандельштам, М. Л. Лозинский, С. Э. Радлов, B. А. Чудовский и др.". 19 марта Гумилёв присутствовал на собрании учредителей нового литературного общества "Союз писателей" [312].
"Апрель — 1-я половина мая. Живет в Петрограде у М. Л. Лозинского (!) и в меблированных комнатах "Ира". Постоянно повторял, что без дисциплины воевать нельзя. Решил поехать на тот фронт, где еще была дисциплина — на Салоникский фронт. Хлопочет о переводе, в хлопотах пользуется содействием М. А. Струве (служившего в штабе). Хлопоты увенчались успехом. Получил заграничный паспорт и 1500 руб. Зачисляется специальным корреспондентом в газ. "Русская воля", с окладом жалованья в 800 франков в месяц. Переписка с матерью" [313]. Трудно сказать, насколько верны сведения о выплатах Гумилёву, сообщенные Лукницким. Ниже будет приведен официальный документ о его денежном содержании в 5-м гусарском Александрийском полку на момент командировки на Салоникский фронт.
"Весна. Присутствовал на докладе В. М. Жирмунского в Университете. [...] Встреча с А. А. Блоком в присутствии А. А. Ахматовой в магазине Вольфа на Невском пр." [314] Эта встреча отмечена в "Дневнике Блока" [315]: "8 мая. [...] Встреча с Гумилёвым и Ахматовой". И еще одна запись Блока [316]: "30 апреля. [...] Днем — встреча с Гумилёвым". "14 мая. В редакции "Аполлона" читал А. А. Ахматовой и М. Л. Лозинскому повесть "Подделыватели". Ночевал у Срезневских. Перед отъездом на Салоникский фронт говорил о том, что мечтает из Салоник добраться до Африки. [...] Уехал из Петрограда с Финляндского вокзала. На вокзале провожала жена. Уезжая, был крайне оживлен, радостно взволнован, весел и доволен тем, что покидает смертельно надоевшую ему обстановку. Примечание. Военное Министерство, выдававшее Н. Г. паспорт, скрыло его военное звание, как обычно делало, отправляя офицеров через нейтральные страны. Н. Г. уехал как штатский, в качестве корреспондента "Русской воли"" [317].
Последние документы в фондах гусарского полка, связанные с Гумилёвым, относятся к его переводу на новое место службы. 27 апреля командующим 5-й кавалерийской дивизией генералом-майором Ниловым была получена телеграмма от начальника мобилизационного отдела Главного управления Генерального штаба (ГУГШ) подполковника Саттерупа [318]: "Из Петрограда. Прошу телеграфировать Петроград мобилизационный не встречается ли препятствий и удостаивается ли Вами прапорщик Александрийского полка Гумилёв к командированию состав наших войск Салоникского фронта 16656. Начальник мобилизационного отдела ГУГШ полковник Саттеруп". На бумаге резолюция начальника дивизии: "Запросить командира полка, которому по содержанию дать ответ". Печать: "Штаб 5 кав. дивизии. Получено 27 апреля 1917 — Вход. №3108". 29 апреля 1917, в ответ на этот запрос, из сводного отряда была направлена телеграмма №892/2730 командиру 5-го Гусарского Александрийского полка [319]: "По приказанию командива прошу телефонировать не встречается ли препятствий командированию прапорщика вверенного Вам полка Гумилёва в состав войск Салоникского фронта. 2730. Генерал-майор Махов". На обороте этого листа телеграммы дается дополнительное указание: "К-ру 5 Гусарского Александрийского полка из сводного отряда. 29/IV №897/2730. Ожидается срочное исполнение №2670. 2733. Штабс-ротмистр Ключевский. Передал Попов. Принял Мясоедов". Временный командующий полком Козлов на запрос из сводного отряда ответил, что "препятствий не встречается" [320], и 30 апреля командующим дивизией была послана в мобилизационный отдел ГУГШа телеграмма, что "командированию состав наших войск на Салоникском фронте прапорщик 5-го гусарского Александрийского полка Гумилёв удостаивается и препятствий не встречается" [321]. Результатом всей этой переписки явился приказ по гусарскому полку №139 от 8 мая 1917 г. [322]: "§5. Состоящий больным в г. Петрограде прапорщик Гумилёв по выздоровлении 2 сего мая поступил в распоряжение Начальника Штаба Петроградского военного округа для отправления на пополнение офицерского состава особых пехотных бригад, действующих на Салоникском фронте. Означенного обер-офицера исключить из числа больных и числить в командировке с 2-го сего мая. Справка: рапорт прапорщика Гумилёва от 2-го сего мая за №129".
7 мая на руки Гумилёву было выдано удостоверение о его материальном и денежном содержании в 5-м гусарском Александрийском полку [323]:
| 1) жалованьем из оклада 732 рубля в год и добавочными деньгами из оклада 120 рублей в год по 1 мая 1917 года; |
| 2) полевыми порционами по 3 руб[ля] в сутки по 1 апреля и особыми суточными деньгами по 1 руб[лю] в сутки по 8 марта 1917 г. (прапорщик Гумилёв 8 марта сего года эвакуирован по болезни и в полк не прибывал); |
| 3) на обмундирование в сумме | |
| 300 руб. | |
| 5) на теплые вещи в сумме | 150 руб. |
| 6) военно-подъемными в сумме | |
| 7) дополнительным пособием в сумме | 240 руб. |
| 8) на вьюк в сумме | 75 руб. |
| 75 руб. | |
| 10) на покупку лошади в сумме | 299 руб. |
| 11) на покупку револьвера, шашки и друг[их] принадлежностейв сумме | |
| 12) деньгами на дрова для варки пищи, отопление и освещениепо 8 марта 1917 года | |
| 13) все содержание прапорщику Гумилёву выдавалось на руки. | |
| Что подписью с приложением казенной печати удостоверяется. |
7 мая 1917 года. Д[ействующая] Армия.
Помощник по хозяйственной части, подполковник Доможиров
Верно: Делопроизводитель (подпись неразборчива)
15 мая Гумилёв выехал из Петрограда. Через два дня он был в Швеции, затем, через Норвегию и Англию (где задержался на пару недель), 1 июля 1917 года он прибыл в Париж. Даты — европейские, по новому стилю. В России, по старому стилю, было еще 18 июня. Именно этой датой помечен обнаруженный в фонде 5-го гусарского полка документ [324]:
18 июня 1917 г.
2-го мая сего года прапорщик командуемого мною полка Гумилёв поступил в распоряжение Начальника Штаба Петроградского военного округа для отправления на пополнение офицерского состава особых пехотных бригад, находящихся на Салоникском фронте. Ввиду чего рапортом от 8 мая сего года за №1913 было возбуждено ходатайство об исключении из списков полка прапорщика Гумилёва с переводом в распоряжение Начальника Штаба Петроградского военного округа. До настоящего времени означенный перевод не состоялся. А потому прошу ходатайствовать ускорить этот перевод.
Верно. Полк. адъютант Кудряшов".
Как было сказано выше, фактически Гумилёв был исключен из списков полка только в сентябре 1917 года, то есть гусаром 5-го Александрийского полка он оставался почти полтора года, начиная с марта 1916 года. Гусаром в душе он и остался. И погиб он как воин, от вражеской пули. Но не на фронте, а в своей России, в Петрограде, у себя на родине, куда он с большими сложностями вернулся только в апреле 1918 года. Последние три года его жизни были творчески насыщенными и плодотворными. Хотя, вернувшись из Франции, Гумилёв сразу же переиздал свои ранние сборники "Романтические цветы" и "Жемчуга", это был уже другой поэт, автор "Костра", "Отравленной туники", "Шатра" и "Огненного столпа". Его жизнь оборвалась "Посредине странствия земного" — так он хотел назвать новую, ненаписанную книгу, планы которой десятилетия пролежали в застенках Лубянки. Ни на секунду не переставая быть поэтом, один год офицер 5-го гусарского Александрийского полка Николай Гумилёв провел на территории маленькой, вскоре ставшей независимой, Латвии. Свой скромный вклад в это внес и русский поэт Николай Гумилёв.
Но мы забежали вперед, о последнем годе его воинской службы за границей предстоит подробный рассказ. А сейчас необходимо вернуться в тот день, когда Гумилёв 15 мая покинул Петроград, и рассказать, как и чем завершилась "Гусарская баллада". Из рассказа о двух месяцах пребывания Гумилёва в Петрограде совершенно выпала главная героиня баллады Лариса Рейснер. Последняя "Канцона" со значимыми словами: "Лишь для тебя на земле я живу, делаю дело земное..." [325] — было послана из Москвы 24 февраля 1916 года. Что это, просто пустые слова? Думаю, не только... Да, между ними прошла трещина, не могла не пройти, дальнейший их путь показал, что слишком разнонаправленными оказались их жизненные ориентиры. Но было и что-то, лежащее вне обычных логических построений, что оставило неизгладимый след в каждом. Лариса Рейснер сказала об этом прямо, уже после гибели поэта.
Никаких прямых свидетельств их общения в эти два месяца в Петрограде не сохранилось, хотя, безусловно, пути их не могли не пересекаться. Писем Гумилёву Лариса, скорее всего, не писала, но одно ее стихотворное "Письмо", явно обращенное к Гумилёву, было напечатано 30 апреля 1917 года в Горьковской "Новой жизни", №11. Гумилёв тогда еще был в городе. Написано оно, как я предполагаю, в конце 1916 или начале 1917 года, когда Гумилёв, находясь в окопах, долго не отвечал на ее письма.
[326]
Мне подали письмо в горящий бред траншеи.
Я не прочел его, — и это так понятно:
Уже десятый день, не разгибая шеи,
Захвачен шествием необозримой тучи,
Я нес ослепший гнев, бессмысленно-упрямый,
На белый серп огней и на плетень колючий.
Я, отвергавший жизнь во имя райской лени —
Учился потрошить измученное мясо,
Калечить черепа и разбивать колени.
Твое письмо — со мной. Нетронуты печати.
— и это так понятно:
Я только мертвый штык ожесточенной рати,
И речь любви Твоей не смоет крови пятна.
Ларисcа (sic!) Рейснер
В архиве Ларисы Рейснер сохранилось много стихотворных набросков, в том числе и посвященных Гумилёву [327]. Любопытен один листок со стихотворением "Медный всадник" [328]. На обороте, в правом верхнем углу этого листка с беловым автографом, Ларисой Рейснер изображен крохотный набросок лица с подписью "Гумилёвъ", в котором, при некотором воображении, можно угадать попытку передать образ своего возлюбленного. Очевидно, что она, при всех своих многочисленных талантах, даром художника явно не обладала; других ее зарисовок среди архивных документов обнаружить не удалось. Когда появился этот "портрет", сказать трудно. Может быть в преддверии начала "эпистолярного романа", а может быть — как память о его завершении. Хотя это изображение сложно включить в весьма немногочисленную "иконографию" Гумилёва, все же приведем его здесь.
Так что "мысленный" диалог между ними продолжался. Доказательством тому служат и первые (единственные сохранившиеся) письма Гумилёва, посланные в Петроград сразу же после того, как он покинул столицу. Первая его короткая остановка была в Стокгольме. И оттуда Гумилёв сразу же посылает стихотворное послание Ларисе Рейснер [329]:
"Швеции
Страна живительной прохлады,
Стремительные водопады
Для нас священная навеки
Страна, ты помнишь ли, скажи,
Пошли суровые мужи?
Скажи, ужели так и надо,
Чтоб был свидетель злых обид
У золотых ворот Царьграда
Чтобы в томительные бреды
Опять поникла, как вчера,
Для славы, силы и победы
Тобой крещенная сестра?
Вотще нам в уши сладко выл,
К Руси славянской, печенежьей
Напрасно Рюрик приходил!
Н. Гумилёв.
".
Стихотворение — на открытке с фотографией актера в театральном костюме и надписью по-шведски: "Gosta Ekman som Gustaf IV Adolf. 51 Ensamratt, Axel Eliassons Konstforlag. Stockholm". Стихотворение написано черными чернилами на обороте открытки. Открытка адресована: Ryssland. Петроград, Большая Зеленина улица 26в, кв.42. Ларисе Михайловне Рейснер. На обороте три штемпеля. Штемпель отправителя: (вероятно, Стокгольм) 30-5-17. Штемпель получателя: Петроград -6-17-8. Еще есть лиловый штемпель: В ценз. №168 ПВО. То есть, письмо проходило цензуру, и до Петрограда оно добралось спустя более чем две недели. Отправлено оно было (по ст. ст.) 17 мая, а получено только в июне.
— в прозе, с многозначительной концовкой-пожеланием, которое Лариса Рейснер восприняла весьма своеобразно [330]:
"Лариса Михайловна, привет из Бергена. Скоро (но когда неизвестно) думаю ехать дальше. В Лондоне остановлюсь и оттуда напишу как следует. Стихи все прибавляются. Прислал бы Вам еще одно, да перо слишком плохо, трудно писать. Здесь горы, но какие-то неприятные, не знаю, чего не достает, может быть солнца. Вообще Норвегия мне не понравилась, куда же ей до Швеции. Та — игрушечка. Ну, до свиданья, развлекайтесь, но не занимайтесь политикой.
".
Письмо на открытке с видом Норвегии: Gudvangen, Sogn. Письмо написано черными чернилами на обороте открытки с норвежской ("NORGE") маркой. Открытка адресована: Russia, Петроград Большая Зеленина улица 26в, кв.42. Ларисе Михайловне Рейснер. Штемпель отправителя: Bergen 5-VI-17. 5-EE. Марка норвежская. Штемпель получателя: Петроград 11-6-17-4. И это письмо шло долго, отправлено оно было (по ст. ст.) 23 мая, а получено только 11 июня. Россия жила еще по старому стилю, а Гумилёв, в Европе, уже по новому. Дороги Николая Гумилёва и Ларисы Рейснер разошлись. Она не вняла завету своего возлюбленного и погрузилась в политику. Гумилёв, всегда пытавшийся дистанцироваться от любой политики, невольно погрузился в самую гущу ее и связанных с ней событий, даже находясь вдали от родины. Спрятаться от надвигающихся на мир потрясений было уже невозможно как, по выражению А. Ремизова, во "взвихренной Руси", так и в цивилизованной Европе.
Однако, устремившись в политику, Лариса Рейснер сохранила все полученные письма своего Гафиза. Сохранилось ее последнее, не посланное письмо Гумилёву. При публикации его эпистолярного наследия это письмо постоянно включают в раздел писем к поэту. Хотя на самом деле это никакое не письмо, а ее письменное завещание, приложенное к пачке бережно сохраненных писем. Сам тот факт, что она сберегла все письма, заслуживает уважения и говорит о ее мужестве. Ведь зная, какое политическое положение в новой России она заняла, кажется, было бы совершенно естественным избавиться от "компромата". Как иначе могли отнестись к письмам от вскоре расстрелянного советской властью "врага революции" ее вершители, попади они в ненадлежащие руки? Но Лариса Рейснер, героиня "Оптимистической трагедии", жена Комфлота Федора Раскольникова, хранила их и после расстрела поэта. Удивительно это письмо-завещание. Трудно поверить, что "Красный комиссар" и автор этого письма — одно лицо [331]:
"В случае моей смерти, все письма вернутся к Вам. И с ними то странное чувство, которое нас связывало, и такое похожее на любовь.
— к людям, к уму, поэзии, и некоторым вещам, которая благодаря Вам — окрепла, отбросила свою собственную тень среди других людей — стала творчеством. Мне часто казалось, что Вы когда-то должны еще раз со мной встретиться, еще раз говорить, еще раз все взять и оставить. Этого не может быть, не могло быть. Но будьте благословенны, Вы, Ваши стихи и поступки.
Встречайте чудеса, творите их сами. Мой милый, мой возлюбленный. И будьте чище и лучше, чем прежде, потому что действительно есть бог (sic — с маленькой буквы).
Ваша Лери".
Письмо написано черными чернилами на сложенном вдвое листе тонкой зеленоватой тисненой, с горизонтальными линиями, бумаги (29,5 х 44,5 см). При письме имеется конверт из плотной, слегка кремовой бумаги (19 х 23,5 см). На обороте конверта, "вверх ногами", надпись черными чернилами:
"".
Когда оно было написано, сказать трудно. Скорее всего, перед тем как покинуть домашнюю обстановку, либо летом 1918 года, когда она отправилась с мужем на фронт, на Волгу, либо перед отъездом в Афганистан в апреле 1921 года [332]. Надпись могла быть обращена, скорее всего, к матери, с которой она была совершенно откровенна. Ведь именно к ней она обратилась со своей исповедью из-за границы в начале 1923 года. Исключительное откровение! Производит впечатление неожиданный переход в тексте письма — со "злобы дня" — на самое сокровенное и личное [333]:
"...Мы с ним [334] оба делали в жизни черное, оба вылезали из грязи и "перепрыгивали через тень" — ну, все равно. Первый вечер с вами, первая ночь, когда я наконец расскажу — и выплачу, и прочитаю, и переживу заново, как деревья свою святую весну — и мы станем опять одно — мои духи, моя музыка, мои все.
На границе пожар. Англичане, связав Афганистан договором, жгут и режут, бросают бомбы на стада, маленькие поля племен, устроенные в скалах. РСФСР, откликнись, великая, могучая и щедрая помоги им. Все это нетерпение, надежды, стыд за свои глупости — Федор укладывает столбиками в шифровки — доходят ли они куда-нибудь.
Девочку Гумилёва возьмите [335]. Это сделать надо — я помогу.
Если бы перед смертью его видела — все ему простила бы, сказала бы правду, что никого не любила с такой болью, с таким желанием за него умереть, как его, поэта, Гафиза, урода и мерзавца. Вот и все. Если бы только маленькая была на него похожа. Мои милые, я так ясно и весело предчувствую, сколько мы еще с Вами вместе наделаем..."
"Гусарской балладе" Николая Гумилёва Лариса Рейснер поставила уже после того, как поэт ушел из жизни. Ушел из-за того, что предчувствие Ларисы Рейснер, к сожалению, оправдалось — слишком много всего было "наделано". Она исповедовалась Н. Я. Мандельштам, что для нее, прошедшей все ужасы Гражданской войны, "единственным темным пятном на ризах революции был расстрел Гумилёва" [336]. Наивно, конечно, и жизнь распорядилась так, что она, полная сил и энергии, пережила своего "Гафиза" всего лишь чуть более чем на четыре года...