Поэт на войне. Часть 3. Выпуск 7. Евгений Степанов (часть 17)

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Подведя творческие итоги, попытаемся понять, во-первых, почему и с какими мыслями Николай Гумилев мог отправиться в Россию, а во-вторых, как, каким путем и когда он туда попал. Еще в марте Военный Агент граф Игнатьев в приказе дал разъяснение, как можно возвратиться в Россию. Заметьте, что распоряжение это не касалось солдат, они его тогда мало интересовали. Распространялось оно только на офицеров, следовательно, касалось и Гумилева⁶⁸⁵ : «Военный агент во Франции. 19 марта 1918. №768-771. Начальнику Русской Базы во Франции. В настоящее время имеется два способа для офицеров возвратиться в Россию:

1) На казенном пароходе прямого сообщения Франция — Мурманск. Проезд этот производится на казенный счет. По сведениям Французской Военной Миссии Мурманская железная дорога работает регулярно. Время отправления парохода еще неизвестно и будет сообщено дополнительно. Желающим ехать на Мурман необходимо теперь же подать рапорт по команде, с приложением, упомянутым ниже.

2) Желающие возвратиться в Россию могут отправиться также и одиночным порядком, через Англию, Норвегию, Швецию, но исключительно на свой счет.

В обоих случаях (п. 1 и 2) в рапорте должно быть указано имя, отчество офицера, и какой путь следования избран офицером. К рапортам должны быть приложены 8 фотографических карточек размером 4 х 4, причем на двух фотографиях (на лицевой стороне) должна быть собственноручная подпись офицера на русском языке и на шести на французском языке. О перемене адреса мое Управление должно быть извещено заблаговременно, дабы офицер мог быть своевременно уведомлен о времени отправки парохода. Генерал Игнатьев». Хотя распоряжение касалось офицеров во Франции, оно распространялось и на откомандированного в Англию Гумилева. Других путей не существовало. Если вспомнить первый день пребывания Гумилева в Лондоне, то исходя из сохранившейся у него расписки Ермолову, поначалу ему был предписан второй путь.

Ничто не мешало ему отправиться сразу, так как до Бергена пароходы ходили достаточно регулярно. Но как я предполагаю, инициатором довольно длительной задержки был не Гумилев, а Военный Агент Ермолов. В отличие от Игнатьева, Ермолов был генералом старой закваски, многие годы проживавшим в Англии, всегда остававшимся верным принятой присяге и союзникам вступившей в войну России. При этом по своей должности Военного Агента он должен был заниматься контрразведкой, и в этом качестве был непосредственно связан с одной из старейших и опытнейших разведывательных служб в мире — с «Интеллидженс сервис». Вспомним, что до своего отъезда в Англию в 1907 году Ермолов был, фактически, поставлен во главе всей военной разведки России. Англичане, безусловно, были в курсе этого. После большевистского переворота весь отлаженный механизм военной разведки не мог быть не нарушен. Теперь, когда Россия, нарушив все договора, заключила сепаратный мир с Германией, необходимо было восстанавливать всю разведывательную структуру. Тем более, для Англии и Франции бывшая союзническая империя превратилась из союзника в противника. Было бы, по меньшей мере, наивно думать, что опытнейшая английская разведка не использовала для решения этой задачи всех имеющихся у нее ресурсов. Даже мне, дилетанту, никогда, слава Богу, не имевшему дело с «органами», понятно, что в той ситуации самым естественным путем было привлечь верных союзникам русских офицеров, готовых вернуться в Россию.

Но ситуация в России долгое время после ноября оставалась крайне неопределенной. Отвлечемся ненадолго и напомним, как хронологически шли переговоры России с Германией. Первый этап переговоров в Брест-Литовске шел с 22 по 28 декабря 1917 года (все даты — по н. ст. ). Не будем вникать в их суть. Затем переговоры шли с 9 января по 10 февраля 1918 года. Германия отклонила предложение допустить к ведению переговоров делегацию Советской Украины и 9 февраля подписала сепаратный договор с Украинской Центральной радой, по которому последняя обязалась поставить Германии за военную помощь Раде в борьбе с Советской властью большое количество хлеба и скота. Этот договор дал возможность немецким войскам оккупировать Украину. Наконец, последний этап начался 1 марта, и в 5 часов 50 минут вечера 3 марта 1918-го года правительство Ленина подписало позорный Брестский мирный договор. На западе от России отторгалась территория в 1 млн. кв. км, включая Украину, Прибалтику и большую часть Белоруссии, на Кавказе к Турции отходили Карс, Ардаган, Батум. Россия обязывалась демобилизовать армию и флот. По дополнительно подписанному в Берлине русско-германскому финансовому соглашению она обязана была уплатить Германии контрибуцию 6 млрд. марок. Договор был ратифицирован 15 марта 1918 Чрезвычайным четвертым Всероссийским съездом Советов. Подписанный договор был одобрен германским рейхстагом 22 марта и ратифицирован 26 марта 1918 года германским императором Вильгельмом II. Безусловно, что в течение всего этого времени британская разведка пристально следила за ходом переговоров и ждала их окончательного результата, чтобы начать предпринимать какие-либо действия со своей стороны.

С моей точки зрения, именно по этой причине Гумилева оставляли в Лондоне до конца марта. Исходя из этого, становится понятным, почему сохранилось так мало свидетельств его пребывания в Лондоне. Думаю, что и здесь инициатива исходила не с его стороны. Кроме отправленного Ларионову и полученному (через Военного Агента!) письма от Льдова — никаких контактов с «внешним миром». Причем эти два письма относятся к самым первым дням его пребывания в Лондоне, после чего, можно предположить, с ним была проведена «беседа», ему было дано указание — не «засвечиваться». Больше не было никаких писем — ни домой, ни в Париж, хотя, казалось бы, если бы он был свободен от неких взятых на себя обязательств, совершенно естественным было отправить весточку о себе домой или хотя бы парижским друзьям. Ведь летом из Лондона он отправил в Петроград два письма, Ахматовой и Лозинскому. Тогда его в этом не ограничивали, но, как ранее говорилось, есть основания предполагать, что уже в июне 1917-го года его имя было «взято на заметку» в «Интеллидженс сервис». Гадать при отсутствии документов — непродуктивно, обязательно попадешь «пальцем в небо». Поэтому я не буду делать никаких предположений относительно того, какие задания или указания были ему даны перед возвращением в Россию. Но то, что его имя попало в картотеку, сомнений не вызывает. У меня есть прямое свидетельство этого. Самому мне не приходилось обращаться в соответствующие английские органы, но мой коллега, один из лучших специалистов по литературе «Серебряного века», стремящийся всегда к точности, часто бывавший в Лондоне, однажды попытался выяснить, какие относящиеся к Гумилеву документы хранятся в Англии. Он получил ответ приблизительно следующего содержания: указанное лицо в картотеках значится, однако срок давности по затребованным документам, согласно английским законам, составляет порядка 100 лет. Ждать осталось не так долго, менее 10 лет. Фактически, в опубликованных протоколах его допросов в августе 1921 года Гумилев подтверждает сказанное выше. Упоминавшийся ранее «профессиональный контрразведчик» Василий Ставицкий в своей книге приводит факсимильное воспроизведение первого протокола допроса Гумилева, от 9 августа 1921 года⁶⁸⁶. Автограф Гумилева, после заголовка на бланке «Показания по существу дела», начинается словами: «Месяца три тому назад ко мне утром пришел молодой человек высокого роста и бритый, сообщивший, что привез мне поклон из Москвы...» И в последующих протоколах Гумилев постоянно ссылается на то, что к нему кто-то пришел. Я не буду углубляться в суть его показаний, пытаться ответить на набивший оскомину вопрос: виноват — не виноват. Важно здесь обратить внимание лишь на одно — где-то было хорошо известно, что именно к нему можно и нужно обратиться. Предполагаю что это «где-то» находилось в Лондоне.

Книгу Ставицкого использовать в качестве источника информации по заявленной автором в заголовке теме — «Тайна жизни и смерти Николая Гумилева», совершено бессмысленно. Но недавно мне в руки попало издание, претендующее на серьезность: «Исторические чтения на Лубянке: 1997-2007»⁶⁸⁷. Сборник статей, посвященных работе спецслужб. Есть там статья, посвященная «Таганцевскому делу», доктора исторических наук В. С. Измозика «Петроградская боевая организация (ПБО) — чекистский миф или реальность?»⁶⁸⁸, но касаться ее здесь не буду. Интерес вызвала публикация доктора исторических наук, профессора Санкт-Петербургского государственного университета экономики и финансов Б. А. Старкова «Мифы „Большого дома“ и Лубянки». Задача, которую ставил перед собой автор, мне очень близка — желание развеять мифы. Позволю себе процитировать начало статьи, с посылами автора не могу не согласиться⁶⁸⁹ :

«В обеспечении национальной, общественной и государственной безопасности большое значение играет разумное использование уроков прошлого. Однако уроки исторического опыта предшествующих поколений чаще всего бывают не востребованы. <...> При этом каждое поколение должно выяснить, какие ситуации являются сходными. Однако, чтобы это сделать, надо иметь достоверную информацию о реальных исторических событиях. Если такой информации нет или она скрывается, например, по политическим или морально-нравственным мотивам, то опыт предшествующих поколений оказывается бесполезным. Учитывая, что люди совершали и продолжают совершать одни и те же ошибки, можно сделать вывод, что или они не знают историю, либо история, которую они знают, ненастоящая. Она в значительной степени мифологизирована и отражает лишь представления отдельных личностей, политиков или ученых. Это в особенности касается советского периода отечественной истории. <...> Советские мифологемы были призваны идеологически обеспечить новую российскую государственность. В основе каждого мифа или легенды лежали реальные исторические события. <...> Существуют исторические фальсификации (мифологемы) осуществляемые по двум причинам. Во-первых, потому что, описывая события, каждое поколение историков непроизвольно добавляет от себя некоторые неточности, которые, постепенно накапливаясь, значительно искажают реальные факты. Во-вторых, потому что во многих случаях невыгодно рассказывать правду, например, по политическим или морально-нравственным причинам. В таком случае история переписывается заново в соответствии с пожеланиями заказчиков. Так получилось с советской историей, которая переписывалась сначала в соответствии с заказом правящей партии, а потом группировки во главе с И. В. Сталиным. Соответственно органы и учреждения, призванные обеспечить национальную и государственную безопасность новой российской государственности и работавшие в режиме строжайшей секретности, воспитывались на этих мифах и сами активно творили мифологемы новой российской государственности советского типа».

автора, однако вызывает сожаление два момента: во-первых, борясь с «мифологемами», автор в коротком отрывке ухитряется создать сразу несколько своих собственных «мифологем»; во-вторых, я убежден, что есть радикальное средство борьбы с тем, что Старков называет «мифологемами» — это, как минимум, ссылка на документы (хотя в нашей истории встречаются и фальсифицированные документы). Увы, в публикации нет ни одной ссылки, что существенно снижает ценность сведений, сообщенных доктором исторических наук⁶⁹⁰:

«Мифом „Большого дома“ является трагическая судьба якобы совершенно необоснованно репрессированного замечательного русского поэта Николая Гумилева. При этом совершенно отрицается его участие в реально существующей контрреволюционной „Петроградской боевой организации“ профессора Таганцева, а также в выполнении специальных заданий английской разведывательной службы в Петрограде в 1920-1921 гг. На самом деле высокопрофессиональный русский разведчик Н. С. Гумилев во время Великой войны выполнял ряд секретных заданий руководства русской секции Междусоюзнического разведывательного бюро Антанты. В частности, он курировал деятельность российской разведывательной организации по линии работы в масонских ложах Европы. В 1918 г. , после заключения Брестского мира он был направлен в Англию для передачи части архива Русской секции Междусоюзнического разведывательного бюро Антанты. Очевидно, там он и получил задание вернуться в Петроград для восстановления деятельности английской разведывательной резидентуры, изрядно потрепанной советскими чекистами в 1918-1919 гг. Контрреволюционная и антисоветская деятельность Гумилева в эти годы сомнений не вызывает, а вот его работа и связь с английской разведывательной службой нуждается в специальном дополнительном изучении. В любом случае, репрессирован он был на вполне законных основаниях, а выдумки о заступничестве А. М. Горького не более чем еще один миф».

Первый «миф» автора бросается в глаза сразу: заступничество Горького не миф, а подшитый к делу В. Ч. К. №214224 «ПБО, Соучастник, Гумелев Н. С. (sic!), Арх. № в 382 томах» документ с подписью Горького (а также Волынского, Лозинского, Харитона, и других). Второй миф: то, что Гумилев "после заключения Брестского мира был направлен в Англию для передачи части архива Русской секции Междусоюзнического разведывательного бюро Антанты <...> для восстановления деятельности английской разведывательной резидентуры, изрядно потрепанной советскими чекистами в 1918-1919 гг. " (!!!) Все с точностью до наоборот — Гумилев вернулся в Россию сразу после заключения Брестского мира, и более в Англии не был. Но полностью согласен с автором в том, что «его работа и связь с английской разведывательной службой нуждается в специальном дополнительном изучении». Что касается «курирования деятельности российской разведывательной организации по линии работы в масонских ложах Европы» — думаю, это еще один миф. Но, возможно, у Старкова есть на этот счет какие-либо документы? Хотелось бы посмотреть.

Какое бы задание перед отъездом из Лондона в Россию Гумилев ни получил, не думаю, что это его особо вдохновляло и радовало. Не тот у него был характер, чтобы заниматься «конспиративной деятельностью». Но в Лондоне он мог согласиться принять эту «игру». Для него это было естественнее, чем оказаться просто эмигрантом, в чужой стране. Никогда он не произносил громких слов о любви к Родине, но «золотое сердце России» в груди его — билось. И его главным оружием всегда оставалось «Слово», которое «лучше хлеба питает нас», он никогда не забывал, «что осиянно только слово средь земных тревог». Россия нужна было Гумилеву, только там он мог реализовать свое «Естество» — так он назвал написанное вскоре после возвращения стихотворение⁶⁹¹:

Я не печалюсь, что с природы

Покров, ее скрывавший, снят,

Что древний лес, седые воды

Не кроют фавнов и наяд.

Не человеческою речью

Гудят пустынные ветра,

И не усталость человечью

Нет, в этих медленных, инертных

Преображеньях естества —

Залог бессмертия для смертных,

Первоначальные слова.

Поэт, лишь ты единый в силе

Постичь ужасный тот язык,

Которым сфинксы говорили

В кругу драконовых владык.

Стань ныне вещью, Богом бывши

И слово вещи возгласи,

Чтоб шар земной, тебя родивший,

Вдруг дрогнул на своей оси.

3 апреля Николай Гумилев получил от Российского генерального консульства Временного правительства в Англии (другого в Лондоне тогда не было) заграничный паспорт №174-442, удостоверяющий, что «русский гражданин Н. С. Гумилев, писатель, возвращается из-за границы в Россию»⁶⁹². Пароходы в Мурманск ходили редко. Напомним, что в марте 1918 года с военных судов Антанты, которые еще до Февральской революции встали на якорь в Кольском заливе, был высажен на берег вооруженный десант, Мурманск был занят английскими войсками, однако англичане не чинили особых препятствий проезду через порт в Петроград русских военнослужащих. Там постоянно присутствовали представители советской власти для проверки документов и выдачи разрешений на посадку в идущие в Петроград железнодорожные составы. Весной к тому же появилось уточнение правил проезда военнослужащих в Россию⁶⁹³: «Первый способ сообщения — на Мурманск, а по открытию навигации на Архангельск, в данное время единственный сравнительно верный способ добраться до России, но пароходы ходят очень нерегулярно, сроки отправления постоянно откладываются, и количество пароходов, берущих пассажиров, весьма ограничено. Отправка этим путем происходит большими партиями, причем о прибытии партии предупреждают Мурманск и там к данному сроку подготавливают поезда для дальнейшего следования вглубь России. По моим сведениям на Мурмане в этом отношении полный порядок и пассажиры там не задерживаются. Второй способ — через Норвегию и Швецию, годится только для едущих в Финляндию, так как шведы, вследствие положения Финляндии, дают разрешение на въезд в Швецию только едущим с Финляндским паспортом и визой, во избежании дальнейшего скопления русских в Швеции». Так что для возвращения в Россию для Гумилева подходил только «первый способ».

Удалось точно установить, когда и на каком пароходе возвращался Николай Гумилев в Россию. В первых числах апреля канцелярия Игнатьева объявила офицерам, желающим возвратиться из Франции в Россию⁶⁹⁴: «По справкам, наведенным Полковником Кроссом в 4-м Bureau des transport (транспортное управление в Англии), пароход действительно уходит из Англии 6-го или 8-го сего месяца. Название парохода „Handland“. Пароход это тот, о котором писалось 1-ым Bureau Serve (Бюро обслуживания». Но это касалось только тех офицеров, которые находились во Франции. Как следует из сохранившегося попутного стихотворного рассказа Вадима Гарднера, рейс парохода «Handland» был рассчитан на перевозку из Франции только раненых солдат и инвалидов. С ними, видимо, было отправлено только небольшое число военного персонала, пребывавшего тогда в Англии. Транспортное судно, не рассчитанное на массовую перевозку людей, по дороге из Англии в Мурманск должно было зайти во французский порт Гавр, чтобы забрать больных солдат и военные грузы. Были еще два «кандидата» на отправку Гумилева, транспортные военные русские корабли до Мурманска «Novgorod» и «PORTA»⁶⁹⁵, которые также предполагалось отправить в начале апреля. Однако вскоре в Париж пришло уточнение⁶⁹⁶: «Инструкции по переводу русских войск в Россию. №1053 от 30. 3/12. 4 1918 г. В Российское посольство. Полковнику Соколову для сведения. Предполагаемого отхода парохода „Порта“ из Англии в Россию не будет. Пароход же „Новгород“, который уйдет в скором времени из Англии, грузовой, малой величины, и на нем пассажиры не допускаются».

Из приведенного далее документа вытекает, что, когда 12 апреля пришло это уточнение, Гумилев уже плыл по Северному морю. Как пишет Глеб Струве, среди оставленных Гумилевым в Лондоне бумаг «сохранился датированный 10 апреля счет за комнату, которую он занимал в скромной гостинице неподалеку от Британского музея и теперешнего здания Лондонского университета, на Guilford Street»⁶⁹⁷. Счет этот (за 6-10 апреля 1918-го года) выписан в ныне не существующей гостинице «Turner’s Hotel»⁶⁹⁸. Видимо, в последние недели своего пребывания в Лондоне Гумилев перебрался из отеля «Империал» в близко расположенную, более скромную гостиницу. Улица Guilford Street вливается в площадь Russell Square. По карте Лондона отель «Империал» выходит главным фасадом на площадь, а боковым — на улицу Guilford Street.

Никаких других кораблей, кроме «Handland», из Англии на Мурманск в начале апреля не отправлялось, и отчалил он от английских берегов 10 или 11 апреля. Накануне отплытия Гумилев простился с Борисом Анрепом. О последних днях пребывания Гумилева в Лондоне Анреп вспоминал:

«<...> Гумилев, который находился в это время в Лондоне и с которым я виделся почти каждый день, рвался вернуться в Россию. Я уговаривал его не ехать, но все напрасно. Родина тянула его. Во мне этого чувства не было»⁶⁹⁹. "Мне вспоминается день, когда он уезжал из Англии в Россию после революции. Я хотел послать маленький подарок Анне Андреевне. И, когда он уже укладывал свой чемодан, передал ему большую редкую серебряную монету Александра Македонского и несколько ярдов шелкового матерьяла для нее. Он театрально отшатнулся и сказал: «Борис Васильевич, как вы можете это просить, ведь она все-таки моя жена!» Я рассмеялся: «Не принимайте моей просьбы дурно, это просто дружеский жест». Он взял мой подарок, но я не знаю, передал ли он его по назначению, так как я больше ничего об этом не слыхал. С другой стороны, мы конечно много раз говорили о стихах А. А. Я запомнил одну фразу его: «Я высоко ценю ее стихи, но понять всю красоту их может только тот, кто понимает глубину ее прекрасной души». Мне, конечно, эти слова представились исповедью. Понимал ли он «всю красоту ее души» или нет, осталось для меня вопросом. <...> "⁷⁰⁰. Конечно, Гумилев все передал Ахматовой. Серебряная монета, на самом деле, оказалась редкой. 24 января 1925 Ахматова показала ее Лукницкому, но имени Анрепа называть не стала⁷⁰¹: «Показала мне древнюю серебряную монету с профилем... и сказала, что Эрмитаж просил ее завещать ему эту монету — таких только две в Эрмитаже».

Скорее всего, последними, с кем простился Гумилев, были Борис Анреп и, возможно, его семейство: жена Хэлен Мэйтланд и их дети — дочь Анастасия (1912 г. р. ) и сын Игорь (1914 г. р. ). Но, как писал Гумилев Ахматовой 21-го июня 1917-го года, «семья его в деревне, а он на службе или в кафе». Однако зимой они могли жить и в городе. Прожив долгую жизнь в Лондоне, Анреп не забывал тех, кто остался в России. Самое знаменитое его произведение — напольные мозаики на «парадной» лестнице Национальной галереи в Лондон (1928—1952). Среди них наиболее известно у нас аллегорическое изображение «СОСТРАДАНИЯ» («COMPASSION»), запечатлевшее образ Анны Ахматовой⁷⁰² на полях мозаики написано — «SIXTH SENSE». «ШЕСТОЕ ЧУВСТВО» — название одного из самых знаменитых стихотворений Гумилева из его последнего сборника «Огненный столп»⁷⁰³.

Прекрасно в нас влюбленное вино

И добрый хлеб, что в печь для нас садится,

И женщина, которою дано,

Сперва измучившись, нам насладиться.

Над холодеющими небесами,

Где тишина и неземной покой,

Что делать нам с бессмертными стихами?

И мы ломаем руки, но опять

Осуждены идти все мимо, мимо.

Как мальчик, игры позабыв свои,

Следит порой за девичьим купаньем

Все ж мучится таинственным желаньем;

Как некогда в разросшихся хвощах

Ревела от сознания бессилья

Тварь скользкая, почуя на плечах

—

Так, век за веком — скоро ли, Господь? —

Под скальпелем природы и искусства,

Кричит наш дух, изнемогает плоть,

Рождая орган для шестого чувства.

— «Семья Анрепа в конце 1910-х годов»: жена Хэлен Мэйтланд и их дети — дочь Анастасия и сын Игорь.


Мозаика Бориса Анрепа «Шестое чувство».

Как пишет Глеб Струве, «уезжая, Гумилев оставил Анрепу ряд своих не напечатанных произведений, записных книжек, документов, относившихся к его службе в Париже, свои офицерские погоны и т. д. Все это Анреп подарил мне еще до моего переезда в Америку, и этот материал был использован мною для моего издания под названием „Неизданный Гумилев“ и позже для собрания сочинений Гумилева в четырех томах»⁷⁰⁴. О том, что из написанного Гумилев оставил во Франции и Англии, а что взял с собой — было сказано выше.

Итак, 10 или 11 апреля пароход «Handland» отчалил от английских берегов и спустя короткое время сделал остановку на 1-2 дня в знакомом уже Гумилеву французском порте Гавр. Воспользовавшись этой остановкой, Гумилев в последний раз посетил Париж и попрощался с друзьями. Об этом сказано в воспоминаниях Михаила Ларионова⁷⁰⁵«Мы с Николаем Степановичем видались каждый день почти до его отъезда в Лондон. Затем он приезжал в Париж на 1—2 дня перед отъездом в Петербург, куда отправлялся через Лондон же. <...> А последний раз в Hôtel Castille на rue Cambon, где в то время и я жил. <...> В апреле, в конце, или в самом начале мая 1918 г. Николай Степанович был в Париже; даже, может быть, всего на 1 день. В Париже он жил в Hôtel Castille, на rue Cambon, там же, где и я жил, и дверь его комнаты выходила на балкон — я как сейчас это ясно помню. Б. Анреп это не помнит, потому что, может быть, Ник. Степ, уехал из Лондона (уже прямо ехал в Мурманск), и судно ехало с остановкой в Гавре на несколько дней, в это время Н. С. отлучился в Париж — перед окончательным отъездом в Россию. <...> Я думаю, что, когда Николай Степанович приезжал на короткое время в Париж, перед самым окончательным отплытием в Россию и потом в Петербург, он приехал в Париж, чтобы увидаться с кем-то — с Еленой Карловной? Может быть и с нею; но еще с кем-то — это наверное⁷⁰⁶. Знаю, что он приезжал устраивать оставшиеся здесь кое-какие вещи и дела (это официально). <...> Теперь вспоминаю более ясно, что он посетил Париж во время стоянки его судна в французском порту (думаю, Гавре). Из Франции брали пассажиров, которые направлялись в Россию (в Мурманск). Ник. Степ, в это время несколько раз ходил в картье Пантеона, на улицы Ульм, Гайлюсак, Муфтар — места, с которыми он был связан с самых первых своих поездок в Париж».

Следовательно, остановился Гумилев в этот последний раз рядом с семейством Ларионова и Гончаровой, в той же гостинице Castille. Удалось "расшифровать поначалу не совсем понятную последнюю фразу. Ларионов говорит, что Гумилев «несколько раз ходил в картье Пантеона, на улицы Ульм, Гайлюсак, Муфтар». «Картье Пантеона» — это гостиница, расположенная в Латинском квартале, по адресу — Гайлюсак, 52 (правильно — Гэ-Люссак, 52, Rue Gay-Lussac). В этой части Парижа, в Латинском квартале, Гумилев постоянно бывал, когда жил в Париже в 1906-1908 годах. По улицам Ульм (Rue d’Ulm), Муфтар (Rue Mouffetard) ему много приходилось ходить. Рядом расположены Сорбонна, Пантеон, Люксембургский сад, Ботанический сад (Jardin des Plantes), где жил его приятель Деникер, в доме которого он часто бывал. Все это были его любимые с юности места Парижа, куда он, видимо, ходил прощаться.

Париж, прощание: Гэ-Люссак, 52; Муфтар; Ульм, в ее конце — Пантеон.

«Синей звездой» — Еленой Дю-Буше, и, как вспоминал Ларионов, с кем-то еще. Большинство собранного за месяцы жизни в Париже, — книги, коллекцию восточных миниатюр, он оставил у М. Ларионова и А. Цитрона. В своем письме М. Ларионову от 30 сентября 1919 года А. Цитрон писал⁷⁰⁷: «Дело у меня такое: где Гумилев? Его вещи у меня — и ей Богу лучше бы он мне оставил сына! Я эти вещи перевозил в Лион (в 1918 г. ) и обратно. Раз — ящик упал с воза и стекла побиты. Не хочешь ли ты взять на хранение? Я к тому помирать собираюсь». Думаю, у Цитрона побились стекла в рамках собранных Гумилевым картин и миниатюр, и он предложил их взять Ларионову. Взял ли Ларионов у Цитрона картины и вещи — неизвестно. Уезжая, Гумилев понимал, что предстоит путь в неизвестность, в разоренный Петроград, и, наверное, предполагал, что в Париже все сохранится лучше, надеясь вернуться сюда когда-нибудь еще раз. Он не мог тогда предугадать, что ждет его впереди.

Надо было возвращаться в Гавр, чтобы плыть в Россию. Скорее всего, о его плаванье до Мурманска было бы ничего неизвестно, но нам повезло. В одной каюте с ним плыл бывший соратник по «Цеху поэтов» Вадим Гарднер, описавший это плаванье в стихотворном дневнике. С Гарднером мы уже встречались в Лондоне, когда Гумилев останавливался там по дороге во Францию. Хотя в поэме Гарднера Гумилев упоминается лишь однажды, но она достаточно подробно и реалистично отображает все плаванье от Гавра до Мурманска, продолжавшееся 12 суток, поэтому приведем ее целиком⁷⁰⁸

Из дневника поэта Вадима Гарднера

Воспоминания записаны 27 ноября/10 декабря 1922 г.

⁷⁰⁹

Я в восемнадцатом году.

Мне жить велели злые Парки

В коммунистическом аду.

Я, в настроеньи безотрадном,

Отплыл на транспорте громадном

От дымных английских брегов.

Тогда моя молчала лира.

Неслись мы вдаль к полярным льдам.

До Мурманска двенадцать суток

Мы шли под страхом субмарин —

Предательских подводных «уток»,

Хотя ужасней смерть на «дыбе»,

Лязг кандалов во мгле тюрьмы,

Но что кошмарней мертвой зыби

И качки с борта и кормы?

Смягчал мне муки Гумилев.

Со мной он занимал каюту,

Деля и штиль и шторма рев.

Лежал еще на третьей койке

— (он родственник Петра),

Уютно было нашей тройке

Болтали часто до утра.

Стихи читали мы друг другу.

То слушал милый инженер,

То усыплял его размер.

Длина и ширина мостов —

Ах, вам ли до того поэты?

Но многогранен ум российский.

Чего путеец наш не знал.

Он к клинописи ассирийской

Пристрастье смолоду питал.

Давать и помощь и совет.

Добряк, бежит чуть свет, бывало,

Он вниз к солдатам в лазарет.

Заботливости полн и ласки,

Лечил и делал перевязки,

Будил храпевшего врача.

Могу ль о славном капитане —

Артиллеристе позабыть?

Пришлось при снежном шторме плыть!

Он в Комитете по снабженью

Но ставя грань воображенью,

Скажу, что мы друзьями были

И скорбь и радость пополам

По-братски целый год делили.

То мчались в Вульич по делам,

На полигоны, в арсенал;

Но больше Лондон хлопотливый

Друзей в стенах своих держал.

Так вот, хоть и в каютах разных,

Бывало, при звездах алмазных

На палубу я поднимусь.

Смотрю, там офицер наш бродит,

На пену гулких волн глядит,

Я вижу, капитан сердит.

Готов на рядовом досаду

И справедливый гнев сорвать.

Кто Мать-Россию опозорил?

Расстроил фронт? В своих стрелял?

С бунтовщиком так друг мой спорил.

А серп луны меж тем сиял.

На берег высадились мы.

То было, помню, утром рано.

Кругом белел ковер зимы.

С Литвиновской пометкой виды

По воле роковой планиды

Помчались к Невским берегам.

Провел три злополучных года

Я в красном Ленинском раю.

В другой я песне воспою.

Во время плаванья Гумилеву пришлось еще раз встретиться с солдатами из лагеря Ля Куртин. В своем поэтическом дневнике Гарднер больше внимания уделил инженеру Лаврову, родственнику знаменитого революционера-народника П. Л. Лаврова (1823 — 1900), автору «Русской Марсельезы» — самой популярной русской революционной песни «Отречемся от старого мира!». Думаю, и Гумилеву, приятелю В. Шилейко, еще до войны начавшему переводить «Гильгамеш», было интересно с ним пообщаться, как с любителем «ассирийской клинописи». Вернувшись в Петроград, Гумилев почти сразу приступил к новому переводу «Гильгамеша». Написанное В. Шилейко «Введение к переводу Н. Гумилева» подписано 17 июля 1918 года⁷¹⁰. На берег путешественники высадились утром 24-25 апреля и сразу же, по недавно построенной железной дороге, «помчались к Невским берегам». «Труды и дни» Лукницкого дополняют это описание возвращения Гумилева в Россию некоторыми деталями, почерпнутыми, видимо, из воспоминаний очевидцев его приезда⁷¹¹ :1918. С 4 (?) апреля по конец апреля или начало мая. В пути из Лондона в Петроград через Нью-Кастль (10 апреля) и Мурманск. Трудности с паспортом Временного правительства при въезде в Советскую Россию. Примечание. В Мурманске купил оленью доху. А. А. Ахматова, М. Л. Лозинский, заграничный паспорт". Как сказано выше, Гумилев отплыл из Англии, скорее всего, 10 апреля. Лукницкий неточно называет английский город Ньюкасл-апон-Тайн (англ. Newcastle upon Tyne; название обычно сокращают до «Ньюкасл»), порт на северо-восточном побережье Великобритании, в графстве Тайн и Уир, в Англии, почти на границе с Шотландией. Вполне возможно, что именно из этого порта отплыл транспорт «Handland». Ведь еще 7 октября 1917 года Рапп докладывал, что отправка кораблей в Россию может быть осуществлена только с севера Англии и из Шотландии. Тогда англичане в категорической форме отказались пропустить русские войска через свою территорию по железной дороге через Англию, с юга на север. Возможно, по этой причине в апреле 1918-го года отправлявшийся из Ньюкасла транспорт «Handland» вынужден был зайти в Гавр, чтобы взять на борт раненых русских солдат. Это позволило Гумилеву напоследок попасть в Париж, проститься со всеми.

— это неизменный атрибут описаний облика Гумилева в голодном и холодном революционном Петрограде⁷¹²: «На эстраде, выскользнув из боковой дверцы, стоял Гумилев. Высокий, узкоплечий, в оленьей дохе, с белым рисунком по подолу, колыхавшейся вокруг его длинных худых ног. Ушастая оленья шапка и пестрый африканский портфель придавали ему еще более необыкновенный вид. <...> На этот раз Гумилев не опоздал ни на минуту. „Живое Слово“ очень хорошо отапливалось, и Гумилев оставил у швейцара свою самоедскую доху и ушастую оленью шапку. Без самоедской дохи и ушастой шапки у него, в коричневом костюме с сильно вытянутыми коленями, был гораздо менее экзотичный вид. <...> Гумилев пришел вовремя. Он всегда был очень точен и ненавидел опаздывать. — Пунктуальность — вежливость королей и, значит и поэтов, ведь поэты короли жизни — объяснял он, снимая свою оленью доху и ушастую шапку, известную всему Петербургу. В те дни одевались самым невероятным образом. Поэт Пяст, например, всю зиму носил канотье и светлые клетчатые брюки, но все же гумилевский зимний наряд бил все рекорды оригинальности. <...> — Я сегодня получил академический паек. И сам привез его на саночках, — рассказывает он. — Запрягся в саночки и в своей оленьей дохе чувствовал себя оленем, везущим драгоценный груз по тайге. Вы бы посмотрели, с какой гордостью я выступал по снегу. <...> Но от ответа на вопрос, почему выбросился из окна брат Мандельштама, меня избавило появление Гумилева, шествующего в своей развевающейся оленьей дохе с рисунками по краю и в оленьей же шапке. В Дом Литераторов, как и мы».

Однако не только мурманская доха Гумилева производила неизгладимое впечатление на окружающих в холодном революционном Петрограде. Из Лондона он привез фрак, который также часто фигурирует в мемуарах⁷¹³: «— А у меня вот имеется лондонский фрак и белый атласный жилет — он самодовольно взглянул на меня. <...> Гумилев стал заблаговременно готовиться к торжественному выходу. Фрак и жилет, покоившиеся в сундуке под густым слоем нафталина, были тщательно вычищены и развешены на плечиках в не отапливаемом кабинете — „на предмет уничтожения нафталинного духа“. <...> Все шло отлично пока не выяснилось, что черные носки — единственную пару черных носков, хранящуюся на парадный случай в шляпной картонке, между дверьми прихожей — съели мыши. <...> — Катастрофа! Не смогу надеть фрак. Ведь все мои носки белые, шерстяные. В них невозможно, — повторял он, горестно вздыхая. Мне было смешно, но я старалась выразить сочувствие. Я вспомнила, что у меня дома по всей вероятности найдется пара черных носков моего отца. — Пойдемте ко мне, Николай Степанович, поищем. <...> К великой радости Гумилева носки у меня нашлись. И ничто не помешало его триумфальному появлению во фраке 13-го февраля 1921 года на „Торжественном Собрании в 84-ую годовщину смерти Пушкина“. Появление Гумилева во фраке было действительно триумфальным. Я уже сидела в зале, когда он явился, и видела ошеломляющее впечатление, произведенное им на присутствующих». Другой «английский трофей» на Ирину Одоевцеву не произвел впечатления⁷¹⁴: «Я иду провожать его на кухню. Он надевает свое серое пальто в талию. — Я его в Лондоне купил, — сообщает он. А мне казалось, что в Лондоне все вещи, особенно мужские — элегантны. — Что с вами? — спрашивает Гумилев. — Отчего у вас такой кислый вид?»

«Одиссея». Самые ранние датированные упоминания появления Гумилева в Петрограде — в дневниках М. Кузмина⁷¹⁵. «29 апреля. <...> В лавке как-то толпятся без смысла народы: Ведринская, Гумилев. <...> 2 мая. <...> Я — в лавку. Торговали ничего. Были гости: Гумилев, Лурье, Кокоша. <...>». Для Кузмина за эти годы мало что изменилось... Подробнее самые первые дни пребывания Гумилева отражены в «Трудах и днях»⁷¹⁶ «1918. Конец апреля — начало мая. Приехал в Петроград полный энергии, желания работать и надежд на успешность работы. Первые дни после приезда жил у М. Л. Лозинского и в меблированных комнатах „Ира“. На второй день по приезде А. А. Ахматова просила Н. Г. дать ей развод. Беспрекословно и не спрашивая о причинах дал ей согласие. Примечание. Решение о разводе не испортило дружеских отношений Н. Г. с А. А. Ахматовой, и они продолжали встречаться по-прежнему. . Заканчивает трагедию „Отравленная туника“ (3 июня в газете „Ирида“ помещено извещение об окончании трагедии). Читает ее на Ивановской ул. М. Л. Лозинскому, другой раз — К. И. Чуковскому и А. Н. Энгельгардт. 1918. 8 мая. Поселился на Ивановской улице, дом 20/65, кв. 15 — в квартире С. К. Маковского, который в это время жил в Крыму. 1918. Май„Гиперборей“. Намечены были к изданию следующие книги: И. Анненского „Фамира Кифаред“, Н. С. Гумилева — „Мик“, „Фарфоровый павильон“, „Костер“, „Гильгамеш“. Н. Г. вместе с М. Л. Лозинским приступил к энергичной издательской работе и не прекращал ее до конца года. . Средств не было никаких, и поэтому было предложено печатать книги в кредит, затем распределить издание между книготорговцами и из поступающих от них сумм оплачивать типографию. 1918. 13 мая. Участвует в „Вечере петербургских поэтов“, организованном обществом „Арзамас“ в Тенишевском зале. В числе других прочел стихотворения „Возвращение“ и „Юдифь“. . В вечере участвовали А. Блок, О. Мандельштам, М. Кузмин, Г. Иванов, Г. Адамович. Обозначенные в афише А. А. Ахматова и В. А. Пяст в вечере не участвовали. Вместо них с чтением стихов выступила литературная молодежь: Н. Оцуп, Вс. Рождественский и Дм. Майзельс. Устроители вечера не были осведомлены о возвращении Н. Г. из-за границы. Он был приглашен уже после того, как были расклеены афиши. Кроме перечисленных поэтов в вечере участвовали Л. Д. Басаргина-Блок (прочла „Двенадцать“), О. А. Глебова-Судейкина (прочла стихи Пушкина и И. Анненского) и А. Лурье (рояль)». Это было первое публичное выступление Гумилева в Петрограде, сохранились афиши и программа вечера⁷¹⁷. В течение года в периодических изданиях никаких новых произведений Гумилева не появлялось. Незадолго до его возвращения, в марте, с большим опозданием, вышел номер «Аполлона»

(1917, № 6/7) с пьесой «Дитя Аллаха», иллюстрированной П. Кузнецовым⁷¹⁸. Первая «советская» публикация стихов Гумилева состоялась в еженедельнике «Воля народа» 19 мая: «Сон» и "Мы в аллеях светлых пролетали... ".

— «Сириус». Первый номер, вышедший в январе 1907 года, открывался его стихотворением «Франция». Это было его первое впечатление от новой для него страны. Спустя более 10 лет, в июле 1918-го года, в журнале Аркадия Аверченко «Новый сатирикон», №15, было опубликовано еще одно стихотворение, посвященное «Франции», в котором Гумилев подвел итоги своей последней встречи с полюбившейся ему страной. Это редкое для Гумилева стихотворение с откровенно политическим подтекстом. По моему мнению, написано оно было на корабле, во время перехода от берегов Франции до Мурманска, возможно, под впечатлением общения со своими соотечественниками, простыми солдатами, также возвращавшимися в Россию. Поэт извиняется перед Францией за измену со стороны своей родной страны. Прочитаем эти два разделенных десятилетием стихотворения одно за другим. Между ними заключено все творчество поэта, вся его насыщенная событиями жизнь, которая соединяется этими двумя разновременными образами Франции.

ФРАНЦИЯ (1906)

О, Франция, ты призрак сна,

Ты только образ, вечно милый,

Ты только слабая жена

Твоя разряженная рать,

Твои мечи, твои знамена —

Они не в силах отражать

Тебе враждебные племена.

С железной тучей иноземцев,

И ты была в плену у немцев.

И раньше... вспомни страшный год,

Его испуганный народ

Врагу властительному выдал.

Заслыша тяжких ратей гром,

Ты трепетала, точно птица,

Стоит великая гробница.

А твой веселый, звонкий рог,

Победный рог завоеваний,

Теперь он беден и убог,

И ты стоишь, обнажена,

На золотом роскошном троне,

Но красота твоя, жена,

Тебе спасительнее брони.

Страдал Бодлер, богов товарищ,

Там не посмеет изувер

И если близок час войны,

То вечно будут наши сны

С твоей блуждающею тенью.

И нет, не нам, твоим жрецам,

Разбить в куски скрижаль закона

Разрушить стены Пантеона.

Твоя война — для нас война,

Покинь же сумрачные станы,

Чтоб песней звонкой, как струна,

Что значит в битве алость губ?!

Ты только сказка, отойди же.

Лишь через наш холодный труп

Пройдут враги, чтоб быть в Париже.

Франция, на лик твой просветленный

Я еще, еще раз обернусь,

И как в омут погружусь бездонный,

Солнцем стольких несравненных лет,

Но назвать тебя своей сестрою,

Вижу, вижу, было ей не след.

Только небо в заревых багрянцах

Как во всех твоих республиканцах

Пробудилось рыцарское вновь.

Вышли, кто за что: один — чтоб в море

Флаг трехцветный вольно пробегал,

— за дом на косогоре,

Где еще ребенком он играл;

Тот — чтоб милой в память их разлуки

Принести «Почетный легион»,

Этот — так себе, почти от скуки,

Мы сбирались там, поклоны клали,

Ангелы нам пели с высоты,

А бежали — женщин обижали,

Пропивали ружья и кресты.

До конца униженным прости!

Мы лежим на гноище и плачем,

Не желая Божьего пути.

В каждом, словно саблей исполина,

В каждом дьявольская половина

Радуется, что она сильна.

Вот, ты кличешь: — «Где сестра Россия,

Где она, любимая всегда?»

Загорелась новая звезда.

В августе 1918 года большевики закрыли «Новый сатирикон» вместе с другими оппозиционными изданиями. Чтобы вернуться к себе в родной Севастополь (в Крым, занятый белыми), Аверченко пришлось пройти через многочисленные передряги, пробираться через оккупированную немцами Украину.

Гумилеву некуда было бежать, да он и не собирался — он был у себя дома. Начался последний, творчески самый плодотворный, чрезвычайно насыщенный период его жизни. Короткий, трехлетний, который был оборван на самом взлете. В апреле 1918-го года почти четырехлетняя война для Николая Гумилева закончилась. Попав в голодную и объятую пожарищами Россию, Гумилев подвел ее итог в тоненькой книжке стихов — «Костер». Завершить рассказ мне хочется обращенными к поэту словами Марины Цветаевой, прочитавшей этот сборник поэта и откликнувшейся на него, на стихотворение «Мужик». Хотя сказаны они были уже после его гибели, они не утратили своего значения, этот отзыв поэта о поэте был очень высоко оценен Ахматовой⁷¹⁹ : «То, что она пишет о Гумилеве, самое прекрасное, что о нем до сего дня (2 сентября 1964 г. ) написано. <...> Как бы он был ей благодарен! Это про того Гумилева, о котором я не устаю говорить всем „с переменным успехом“. Эту его главную линию можно проследить чуть не с самого начала». Цветаева пишет⁷²⁰: «Дорогой Гумилев, есть тот свет или нет, услышьте мою, от лица всей Поэзии, благодарность за двойной урок: поэтам — как писать стихи, историкам — как писать историю. Чувство Истории — только чувство Судьбы. Не „мэтр“ был Гумилев, а мастер: боговдохновенный и в этих стихах уже безымянный мастер, скошенный в самое утро своего мастерства-ученичества, до которого в „Костре“ и окружающем костре России так чудесно — древесно! — дорос».

практически, в один и тот же день, когда поэта не стало⁷²¹«Костра» разгорелся «Огненный столп», в котором поэт сгорел, обретая бессмертие. Четыре года, которые Николай Гумилев провел на войне, сыграли в его Судьбе решающую роль.

P. S. Вспомним одно из последних стихотворений поэта «Мои читатели». Ими были не только «старый бродяга в Аддис-Абебе», или «лейтенант, водивший канонерки», или «человек, среди толпы народа застреливший императорского посла». Удалось найти его читателя среди посланных во Францию русских солдат. В архиве случайно обнаружилась записная книжка лейтенанта маршевого эскадрона К. П. Тарутина⁷²², из Омска, зачисленного в 1-ю Особую пехотную бригаду. Запись была им сделана на пароходе, плывшем из Владивостока в Марсель, 14 марта 1916-го года, в районе Сингапура. От руки, явно по памяти, он записал в свою записную книжку все четыре стихотворения цикла «Капитаны», написанного Николаем Гумилевым в июне 1909-го года в Коктебеле.